Бровь Федроса слегка изогнулась, когда Дионисий стал живописать те казни, что готов был обрушить на врагов за нежелание подчиниться. Украсить оливы кишками пленников? Насадить поверженных врагов на копья? Методично ломать кость за костью? Уподобиться муслимам, терзающим своих рабынь? У Федроса не было никакого желания участвовать в подобном варварстве. Чуда не случилось, душа Венсислава не устремилась к свету, но пускается в торги вместо смиренного самопожертвования, а значит всё, что могут теперь сделать православные сородичи — это отправить мятежную душу на суд к Господу, пока она не запятнала себя ещё больше в этом мире. Все эти кровь и кишки... пустое.
Но останавливать Дионисия Федрос не стал. Их гетерия и так была порядком унижена столь ничтожным и одновременно дерзким послом, чтобы ещё сверх того унижать самих себя мелочными внутренними склоками на глазах чужака. Пусть говорят Дионисий и его Тень. Судьба Венсислава, фуроров и даже бедного отца Элии, живого мертвеца во всех смыслах, уже мало интересовала Федроса. Гораздо интереснее было наблюдать, как раскрываются его собственные собратья. Как Ливелий, этот человек-гора, африканский дикарь, проявляет смирение льёт медовые речи. Как Дионисий, рождённый в Константинополе, изрекает угрозы страшнее казней египетских. Как Таврос Тавридес умывает руки, предоставляя другим сородичам самим совершать ошибки и затем отвечать за них перед его союзником Лисеросом, чьей армией командовали Медные Быки. Как то же самое сделали другие вентру, Констанций и Андрокл, готовые заявить о своей поддержке в случае успеха, но не готовые разделить ответственность за поражение. А фуроры... это просто фуроры. Пусть и с заложником.
— Смотрю, ваша тень опять разыгралась, мой ветхозаветный собрат, — сказал Федрос, созерцая как удаляется запуганный посол. — Ну что ж, мы отслужили канон, наступает время катавасии. Отправляйтесь на свой фланг, Дионисий, и будьте готовы выступать, когда прозвучит горн.