Едва последняя реплика Федроса прозвучала, на парапете возникло некоторое замешательство. Сначала двое варваров Венсислава что-то говорили ему наперебой. Потом он что-то говорил их. Потом говорила девчонка, потом снова Венсислав. В общей сложности прошло около минуты прежде, чем ромею был дан ответ.
— Это все могло бы решиться чрезвычайно просто и, мне кажется, к определённому удовлетворению нас обоих, если бы вы, благородный господин, были готовы принять следующие условия. Мы вернём вам вашего монаха и имущество, ранее бывшее в монастыре святого Ираклия, а теперь оказавшееся в наших руках. Вы вернёте нам четырёх наших братьев и сестёр и снабдите достаточным количеством лошадей для скорого перемещения нас и наших слуг. Мы покинем пределы, на которые простирается власть вашего двора, и вернёмся в земли болгар. Что вы скажете?
Здесь, впрочем, судьба лишила Федроса возможности ответить сразу, даже если бы он и хотел. На вершине башни произошло ещё какое-то копошение, а затем новый раунд перепалки. Наконец, к михаэлиту вниз были спущены слова. Как ни странно, на этот раз то были не слова лидера фуроров, но женский голос. Видимо, то была эта бестия с кошкой, кто говорил сейчас. Луна была на какое-то время застлана проходящим по небу облаком, потому поэт не мог сказать наверняка.
В чём он мог быть уверен, ток это в том, что говоривший был хуже и непочтительнее любого сеттита. Если то была рыжеволосая женщина, то, видимо, не просто так её голова была увенчана мятежной короной из красной меди, как у Иуды:
— И что же, сударь, вы решили напасть на нас под предлогом переговоров? Если так, то вы, кажется, даже глупее и тщеславнее всякого другого грека! Прикажите второй колоне ваших головорезов отступить, или то будете вы сами, кто поплатится первым! Уберите руки с поводьев, оставайтесь там, где стоите, наши стрелы смотрят на вас!
Украдкой Федрос обернулся. Он мог видеть причину недовольства налетчиков. Со стороны лагеря к башне приближался ещё какое-то количество его людей, пеших и конных. Сколько точно, без своего божественного зрения, кое он временно прогнал от себя, потомок клана розы не мог сказать. Впрочем, даже в неверном свете звезд и луны ромей мог различить гиганта в багряных мантиях, следующего в пешей части кавалькады. Если только к армии за краткое время его отсутствия не присоединился ещё один монах, который позволял себе ходить в пурпуре, аки император, то это был Ливелий Обертус.
Второй отряд — по крайней мере, как сейчас, с краткой оглядки, мог рассудить тореадор — хоть он и двигался в общем направлении к башни, всё же не шел на соединение с отрядом Федроса. Новоприбывшие отклонились слишком далеко на север, чтобы это могло быть так. Возможно, они хотели обогнуть крепость по кругу и подойти к ней с другой стороны?
*****
— У меня плохое предчувствие на счёт всего этого! — это сказал один из атанатов, следовавших с Ливелием конным.
Он сказал это совсем тихо, шёпотом, оправляя воротник своей красной рубашки под доспехом. Видимо, сказал одному только самому себе. Острый слух цимици всё равно позволил ему услышать. Точно также, как его острые, наполненные почти ангельской проницательностью глаза, позволяли ему теперь видеть или, по крайней мере, угадывать общие контуры подземной структуры, лежащей впереди. Для чего бы там ни был предназначен этот храм, зарытый почти на треть плетры вглубь земной тверди, он явно не уступал по размерам самой башне, маячившей рядом. Той, у чьего сокрытого тенью основания сейчас стоял дитя Федрос.
Поликарп, если это важно, сейчас также был с Ливелием. После всех своих занудств и трусливых завываний он всё же предпочёл последовать вслед за монахом, ссылаясь на бартскую любовь и солидарность, принятую среди обертусов. С другой стороны, он старался идти сейчас так, чтобы или сам потомок Симеона, или кто-то из смертных воинов находился между ним и башней. Видимо, его трусость и нерешительность всё ещё были с ним. Потомок Элия шёл молча.
*****
В самом лагере Константин Лакапин и его компаньоны продолжали постепенно выуживать военные сведения из головы фурора. Первой части его запроса, мог почувствовать евнух, дикарь сопротивлялся из-за всех сил. Этих сил, впрочем, было недостаточно. Вскоре Гроздан вынужден был говорить:
— Сколько моих смертных слуг осталось со мной, я не знаю. Они ваши пленники не мои, сказал он. Я не знаю, сколько смертных с остальными. Я не знаю ни о каких животных, которые служили бы Вениславу и его подчинённым вампирам, если они у него есть. Никто из моей шайки не способен прятаться в землю, и обращаться летучим зверем и становится туманом.
Что касается второго вопроса Ангела, то тут пленное животное было более сговорчиво и податливо. Возможно, даже слишком сговорчиво. В красочных и развёрнутых подробностях оно описало им нечто, что вполне могло бы быть сюжетом одной из безнравственных пьес, которые Дети Иуды периодически показывают для избранной аудитории в своём главном храме близ базарной площади Константинополя. Что-то, что в своей неистовости, энергичности и изобретательности, должно быть, могло бы чему-то да научить людей Содома и Гоморры, прежде чем те были уничтожены Господом.
Насколько Дионисий, Констанций, Константин и Таврос могли представить, нечто из описанного можно было осуществлено лишь при условии применения изменчивости обеими сторонами дела — причём не в той её аскетичной, выхолощенной форме, что была доступна неспящим монахам Царицы Городов, но именно что старой науки, практикуемой извергами Карпат и прилегающих к ним варварских земель. Из сказанного было очевидно, что, как и Венсислав, его женщина-консорт была одной из цимици.
И вот ещё один важный факт. Имея в виду частоту их соитий — почти каждую ночь лунного месяца! — ученый муж, внимательный к деталям (а Константин был таковым!), мог сделать определённые выводы. К примеру, учитывая с какой лёгкостью оба участника пробуждали свою плоть для любовных утех даже в голодные ночи долгих переходов и малой добычи, можно было предположить, что главарь разбойников очень хорошо умел держать своего Зверя в узде, равно как и его женщина. Наверное, не так хорошо, как Поликарп и брат Ливелий, но всё же.
Вообще же, из слов Гроздана можно был судить, что мужественность Венсислава была, наряду с его воинской сноровкой, одним из факторов, что превозносили цимици в глазах сторонников. Если евнух понял пленника правильно, то главарь фуроров даже позиционировал эту свою способность наслаждаться плотскими утехами смертных в качестве некоего признака своего духовного совершенства и сакрального могущества в сравнении с каинитами, для которых нечто подобное было бы великой трудностью.