Федрос прочёл хищнический порыв вождя даже без коричневых всплохов в его ауре, даже сквозь изменённое строение его извивающегося словно змей тела. Он был охотником, Федрос, и знал как выглядит хищник, который готовится к прыжку. Отлавливая таких в Константинополе, Федрос видел своими глазами, как они могли в одном прыжке преодолевать тридцать саженей — столько, сколько отделяло его от этого монстра. И всё же Федрос был удивлён, не увидев чёрной скверны в ауре противника. Значит ли, что кровь отца Элии оказалась слишком слаба для его аппетитов? Значит ли, что монах жив?
— Истинно так. В Константинополе множество святынь:
Хранилищ много ты имеешь для мощей
и, открывая их, являешь все друзьям:
Прокопия страдальца целых десять рук,
а вот Феодора пятнадцать черепов
и Нестора, смотри, почти что восемь ног.
Георгия же здесь четыре головы
и мученицы тут Варвары пять грудей.
А вот теперь двенадцать плечевых костей
великомученика здесь Димитрия,
а тут, опять же, восемь целых голеней
Пантелеимона — какое множество!*
Федрос цитировал отрывок из собственной поэмы, пустив коня ходить мерным шагом сначала вправо, а затем влево, продемонстровав золотого двуглавого орла на алом щите. В этом было многое от самолюбования — читать свою же поэму, патетически разъезжая взад-вперёд. Такого не позволяли себе даже герои древнегреческого эпоса. Однако, за этой ширмой михаэлитского тщеславия Федрос имел цель весьма прагматичную. Он смотрел взором ангела на свечение душ спутников вождя. И ни секунды он не терял бдительности, понимая, что всё-таки расхаживает перед диким зверем. Перед животным, чей инстинкт напрыгнуть и вцепиться клыками может оказаться сильнее голоса разума.
— Вы на удивление сведущи в истинной вере, о благородный незнакомец. Должно быть, знаете и об этой особенности Константинополя. Не потому ли вы взяли в спутники отца Элию из монастыря святого Ираклия? Чтобы он помог вам, послужил вашим проводником в этих землях?