Май 1865 г.
Санкт-Петербург,
Веха 34
— Ты что же, вообще не веришь ни во что? — с некоторым удивлением спросил Игнат.
— Ни во что, — мотнул головой студент Зуевич. — Ни в чёрта, ни в бога.
Игнат покосился на торчащий из-под стола рыжий сапог Зуевича с крокодильей пастью отваливающейся подошвы, на побитую молью чересчур тёплую по погоде шинель, на манжеты в серых разводах грязи, пятнах чернил. На лежащую рядом на столе шляпу Игнату даже и смотреть было неловко. Зуевич, однако, был не опустившимся бродягой, а студентом: это становилось ясно с первого взгляда — об этом говорили и длинные немытые чёрные волосы на прямой пробор, и на сапожную щётку похожая бородка на худом, впалом, будто натянутом на череп пучеглазом лице, и очки на остреньком носу — нигилистские, с продолговатыми синими стёклышками. Игнат уже знал кое-что о Зуевиче: он приехал в Питер откуда-то из центральных губерний, жил на деньги, которые присылала матушка, провинциальная помещица, и по случаю переводил что-то с немецкого: впрочем, этого не хватало на оплату обучения в университете, да и вообще ни на что не хватало, и уже почти год Зуевич жил так, чёрт-те как. Конечно, он и чахоткой был болен, и кровью уже кашлял. Товарищей у него не было: были раньше, все куда-то делись. Он, ещё когда ходил в университет, распространял было прокламации «Молодой России», но и с этим у него не задалось: то ли жандармов испугался, то ли товарищи сами не доверяли такому ненадёжному типу. Зуевич жил в тёмной заваленной разбухающими от сырости книгами каморке, писал матушке чувствительные письма, неизбежно завершающиеся просьбой денег, был в кого-то безнадёжно влюблён и часто напивался. Здесь-то, в том самом трактире в переулке у Сенной, он с Игнатом и познакомился. В последнее время они начали часто видеться.
— Ну а как же наше с тобой дело? — спросил Игнат. — Как же на него идти, не веря в него?
— Я мыслю рационально, — сказал Зуевич, обоими локтями опираясь о жирную столешницу трактирного стола. Чёрные сальные его волосы свесились, закрывая лицо: Зуевич привычным жестом откинул их. «Сейчас опять заведёт шарманку», — недовольно подумал Игнат. — Ты говоришь, что тебе тысяча лет и ты жив оттого, что пьёшь кровь. Это бред сумасшедшего: возможно, ты и есть сумасшедший. Я видел, как ты пьёшь кровь, но доказать своё бессмертие ты мне не можешь. Кровь может пить кто угодно, могу и я.
— Пробовал, что ль? — быстро спросил Игнат.
— Да. Не в том дело. А дело в том, — задумался Зуевич, — дело в том, что я умираю и сам знаю это, а ты предлагаешь мне бессмертие. Это звучит как бред, вероятно, это и есть бред, но что я теряю, соглашаясь? Остаток жизни в нищете и несчастье? Нет, уволь: это я готов поставить на карту.
— Тяжело будет, Веня, — честно предупредил Игнат. — Под землёй надо будет полежать.
— Ты говорил, — дрогнувшим голосом ответил Зуевич.
Игнат сам не понимал, зачем он предложил Зуевичу это. Мысль закопать кого-нибудь в морильне появилась у него сама собой, много лет росла в нём неясным желанием, смутным очертанием носилась в голове и окончательно оформилась в ту декабрьскую ночь в баньке, когда он это предложил Фёдору Михайловичу. Он тогда сам удивился, зачем он это предложил, но тут же понял, что именно этого — сделать человека подобным себе, закопать в морильню, потом раскопать, бледного, хватающего ртом воздух, упоительно смердящего землёй, калом, трупом — он уже долгое время и жаждал. С тех пор эта мысль не отпускала Игната: он убивал бродяжку у дегтярных бараков на берегу Карповки и, глядя на растерзанный, жалко скрюченный у разбитых бочек труп, понимал — как было бы славно, если бы этот тип полежал в морильне. Он заманивал ребёнка в сырую чащу заброшенного леса на Елагине и, напившись горячей, живо бегущей по жилам крови, думал — а ведь мог бы этот малец по улице бегать: синюшно-серый, холодный, кровь бы пил. Как-то само это в Игнате проявлялось.
—
— Ну что, готов? — спросил Игнат, пригибаясь и заходя в подчердачную каморку Зуевича.
— Что? — испуганно, пучеглазо обернулся Зуевич. — А, это ты, Игнат. Уже пора?
Зуевич сидел в накинутой на плечи шинели за маленьким обшарпанным столом и что-то корявым, разбегающимся почерком писал на листе серой почтовой бумаги. Перед студентом в залитом воском щербатом блюдце стоял жёлтый огарок свечи, — хоть мог бы и не зажигать: день был светлый, тёплый, безоблачный, и света даже из маленького грязного окна хватало бы для письма. Занимающая половину каморки постель была смята, на полу лежали увязанные бечёвкой стопки книг.
— Пора, — ласково сказал Игнат. — Пойдём-ка, Венечка.
Зуевич со скрипом отодвинулся на стуле, придерживаясь за край стола, поднялся, пошатнувшись. «Напился, — отметил Игнат. — Как бы не заартачился».
— Что с собой брать надо? — покорно спросил Зуевич. — Ты не говорил.
Игнат задумался: а что, действительно, надо брать? Как-то не приходило ему это в голову. Он пожал плечами.
— А что хошь, — наконец, сказал он. — Вреда не будет.
— Я револьвер возьму, — сказал студент. — У меня есть.
— Э нет, этого нельзя, — быстро возразил Игнат.
— А ты говорил, что угодно можно? — по-детски капризно возмутился Зуевич.
— Этого нельзя.
Помолчали.
— А водку?
— Водку? — задумался Игнат. — Водку что ж, бери. Собирайся, Венечка. Пойдём.
— Я допишу только, — показал студент на свой листок.
—
— Мне сюда? — спросил Зуевич, оглядываясь на Игната.
— Сюда, Венечка, — ласково сказал Игнат.
Они стояли в светлом, просторном бору недалеко от Лисьего Носа: серебристо просвечивал сквозь лес залив, свежо пахло морем, смоляным лесным духом. Серый песок был весь усеян жёлтыми иглами, пепельного цвета шишками, тянулись под песком узловатые, корявые корни, и чернел в серой земле продолговатый, на нору похожий, лаз в морильню. Игнат долго копал эту морильню — весь прошлый год потратил на это дело, да и получилось-то с третьего раза: первый раз копал слишком близко к деревне, и его оттуда выгнали, приняв за контрабандиста, второй раз всё осыпалось — не умел он толком укреплять стены, потолок, а с третьего раза кое-как вышло: место выбрал глухое — три версты до ближайшей финской деревушки, а на всякий случай ещё сунул уряднику взятку. Морильня, конечно, получилась тесной — едва помещался там сам Игнат, не мог в ней разогнуться и едва мог улечься, скрючившись: не морильня, а могила. Но так выходило, кажется, ещё правильней.
— Ты будешь рядом? — спросил Зуевич, нерешительно глядя на Игната, стоя рядом с большим зеленоватым штофом в руке.
— А как же, Венечка, — откликнулся тот.
— Как же я там должен буду?… — одними губами спросил студент.
— А кто ж скажет? — философски сказал Игнат. — Задохнёшься, вестимо.
Зуевич замолчал. Игнат поднял голову, рассматривая шумящие над головой сосны, пронзительно синее небо, ярко бьющее из-за тёмных крон солнце, серые по низу и рыжие выше прямые стволы, в просторных промежутках между которыми проблескивал залив. Было тихо особой лесной тишиной, сквозь которую постоянно что-то потрескивает, просвистывает, скрипит. Мирно было, славно, подходяще.
«Как в тот день», — подумал Игнат, и тут же спросил себя: в какой тот день? Он нахмурился, пытаясь вспомнить, что было перед тем, перед морильней. Не вспоминалось — скользили, как солнечные пятна перед глазами, какие-то даже не воспоминания, а тени воспоминаний, не связанные ни с чем обрывки образов — зелёная гора свежего сена, ласточка под потолочными балками: потолочными балками чего? Не вспоминалось, утонуло всё будто в тёмном непроглядном омуте, лишь смутным очертанием просвечивало из глубины. «И это тоже я когда-нибудь забуду, и это уйдёт», — с внезапным прозрением сказал себе Игнат. И ещё повторится, как всё всегда повторяется, и представится мне этот летний день, и может быть, я вспомню, что тогда, то есть сегодня, я вспомнил что-то, но что — не получится восстановить уже никак. Зуевич достал из кармана жестяной портсигар, вытащил папироску, присел на поваленный ствол у лаза, отложив в сторону котомочку с бутылкой, принялся закуривать.
— А это зачем же? — выпустив дым, спросил он, показывая на сваленные рядом с лазом брёвна, корявые ветки, сосновые лапы, старую лопату.
— А как же без этого? — ответил Игнат, не сводя взгляда со студента. — Залезешь, а вход привалить?
— Ну да, ну да, — протянул Зуевич и вдруг зашёлся хрипающим, рвущим лёгкие надрывным кашлем, скрючившись на бревне, выронив папиросу, зажимая ладонью рот. Когда он отнял руку ото рта, на ладони в белесых потёках мокроты краснели разводы алой крови, и Игнат не выдержал — упал на колени перед Зуевичем, прижался губами к его ладони, принялся, как собака, слизывать кровь с мокротой с руки студента.
— Ты что, ты зачем? — ошарашенно воскликнул Зуевич.
— Полезай, полезай, Венечка! Полезай, прошу тебя, полезай! В норушку-то полезай! — оторвавшись от ладони Зуевича, безумно зачастил Игнат, стоя на коленях, показывая студенту на лаз.
—
Небо было бело от звёзд, светлая майская ночь висела над бором, тихо зыбился в лунном свете залив, одиноко полз по чёрной морской глади одинокий жёлтый огонёк рыбацкой шхуны, мерно шуршал по песку прибой. Игнат сидел на берегу, бездумно глядя в космическую непроглядную черноту моря, сливающегося по горизонту с небом. Долго он сидел так: сначала, привалив лаз за спустившимся в морильню Зуевичем брёвнами, валежником, ветками, находился рядом, успокаивал устроившегося в норе студента, говорил ему что-то, объяснял о вечной жизни, о том, как славно им будет вместе пить кровь. Потом студент затих, и Игнат отошёл к морю, бессмысленно глядя в него. «Надо бы проведать», — подумал он, поднялся с колен и, скрипя по мокрому, чёрному в ночи песку направился в лес.
— Венечка? — позвал Игнат, склоняясь над наваленной над лазом грудой. Зуевич не отвечал. Игнат позвал ещё раз, громче, потом ещё.
— А? Игнат? — глухо раздался из-под земли пьяный голос Зуевича. «Пьёт свою водку», — с нежностью подумал Игнат.
— Живой ещё? — нетерпеливо спросил Игнат.
— Что мне сделается, — вальяжно протянул Зуевич.
—
Игнат сидел у норы уже третий день. Вчера, на второй день, пошёл мелкий, серый дождь: лился из низко занавесивших небо облаков, крупными набухающими каплями валился с веток, задувал между сосен промозглый ветерок. Игнат недвижно сидел под деревом, тупо глядя на наваленную над лазом кучу. Вчера Зуевич блевал там в норе, это Игнат отчётливо слышал, потом долго жаловался на то, что сверху затекает вода, что ему холодно и мокро, потом принялся орать что-то про Бога, чертей, святых и социализм, про то, что ему жрать хочется, что ему холодно, душно и что сил у него больше нет. Игнат его успокаивал, ходил вокруг, приговаривая, что нужно терпеть. Потом, кажется, Зуевич снова принялся пить свою водку — целого штофа на его птичий организм было много, на два дня хватило. Потом он уснул. Игнат сидел рядом в моросящей сырой ночи.
— Выпусти, Игнат! — вдруг захрипело из-под земли. — Выпусти, прошу тебя!
Наваленная над лазом куча затряслась, зашевелилась: Зуевич принялся отпихивать брёвна, ветки, пытаясь разобрать завал над головой. Игнат сорвался с места, бросился на кучу, обхватив её руками, навалившись сверху. Царапало что-то снизу, рвало, трясло завал: косо открылась чёрная дыра в переплетении веток, и Игнат увидел в провале бледное, безумное, перемазанное жидкой грязью лицо студента. Игнат быстро подгрёб разлапистую сосновую ветку, закрыл ей провал.
— Сиди! Сиди! — визгливо закричал Игнат, а Зуевич снова принялся трясти ветки, шевелить брёвна, колотить. Куча шевелилась, как живая, начала проседать внутрь, обваливаться. Студент кричал, заходился кашлем, выл, плакал, хрипел, умолял. Игнат соскочил с кучи, нашёл лопату, принялся быстро закидывать оседающую внутрь кучу песком.
—
Зуевич молчал. Молчал и Игнат, сидя рядом с похожей на муравейник закиданной мокрым песком кучей над входом в морильню. Иногда оглядывался: тихо. Игнату, в общем, не скучно было сидеть так — уже пятый день — но всё-таки из интереса он снял с шеи кожаный мешочек, в котором хранил свистелку Умгу. Он иногда в часы бессонного досуга в подвале близ Сенной, где обретался, доставал эту свистелку, брал её в ладони и смотрел, какие картины ему открываются: странные, непохожие на русские города с плосколицыми узкоглазыми людьми в халатах, с выбритыми макушками и тугими смоляными косицами на затылке. Загнутые уголки черепичных крыш, трепещущие на ветру жёлтые флаги с непонятными замысловатыми знаками, двуколки, в которых один человек вёз другого — и иногда он видел среди этих людей Иннокентия, тоже в халате, с косицей на затылке, совсем местного по виду. Иннокентий куда-то ходил с Умгу, разговаривал с другими людьми на их мяукающем языке. Один раз он видел, как они с Умгу пьют кровь: тёмный загаженный переулок между серых кирпичных стен, зарезанный ребёнок с хохолком на круглом лбу, в красных штанишках с вырезом на заду — эта деталь показалась Игнату очень смешной, — и склонившиеся над ним два упыря. Любопытно было так понаблюдать за чужой жизнью.
Сейчас Игнат тоже достал свистульку, и как обычно, возникла перед глазами световая прорезь, в которой нестерпимо ярко заблестело тысячами искр пронзительно-синее море, забелел перепончатый парус над головой, различил Игнат тёмные борта какого-то корабля, деревянную палубу, протянувшийся по ней толстый канат. Умгу и Иннокентий сидели на палубе, разговаривая о чём-то на том иноземном языке — Игната немного раздражало, что он не мог понять их слов. В голубой дымке виднелся гористый берег с белыми скалами: Умгу что-то спросила у Иннокентия, показывая на берег; тот ответил. «День у них там, — сделал вывод Игнат. — А у меня вот ночь».
—
Шестой день подходил к концу. Дождь давно прошёл, лес высох, ссохлась и провалившаяся куча над морильней. Ни звука не доносилось оттуда. Игнат в нерешительности бродил вокруг, с нетерпением посматривая то на кучу, то на лежащую рядом лопату. Должно, пора, — решил было он и вдруг подумал: а ну ещё не пора? Может, стоит ещё подождать?
— Веня? Венечка? — позвал он, низко наклоняясь к куче, будто обращаясь к ней, а не к закопанному студенту. Никто не отвечал. «Нет, ещё не пора», — подумал Игнат.
Он загадал себе начать раскапывать студента под вечер — но майский день был долгим, вечер никак не наступал. Игнат бродил по лесу туда-сюда, возвращался к морильне, поглядывал на кучу, на лопату. Один раз он уж принялся разгребать землю и еле смог остановить себя: а ну рано? Можно было всё испортить. Не понимал Игнат, сколько нужно было пролежать в земле студенту, и боялся за него, как за пирог в печке: не то недопечёным вынешь, не то пережжённым. Нет, всё-таки пора, — сказал он себе, но тут же посмотрел на небо за соснами: ещё ведь высоко солнце, а он зарекался только вечером. Нет, нет, остановил себя Игнат. До вечера, до вечера буду ждать.
До вечера он не дотерпел: сил уж не было ждать. А и чёрт с ним, — сказал себе Игнат, принявшись руками разгребать рыхлую землю, оттаскивать в стороны присыпанные ветки, сосновые лапы, зарывшееся глубоко в песок бревно.
— Ну, ну, где же ты? — повторял он, вдыхая влажный, родной земляной смрад открывающегося провала.
Студент был там: скрючившись, лежал в тесной яме, полуприсыпанный обвалившейся землёй, в луже чёрной застойной воды, скопившейся за время дождя, с тускло поблескивающим штофом под боком, с разодранными в кровь ногтями, мертво скособочивший голову с налипшими на длинные чёрные волосы комьями грязи. Игнат вытащил его под мышки из ямы, уложил на песок, принялся трясти, хлопать по белым, уже покрывающимся зеленоватой патиной разложения коже, и уже сейчас, видя, что не разгибаются у него ноги, что не выпускает он из окоченелых пальцев горлышко штофа, не спешит он раскрывать залепленные грязью веки, Игнат видел — нет, не получилось: Зуевич был мёртв, просто мёртв. Игнат орал на Зуевича, колотил его кулаками, рвал с его головы волосы, пинал его, вопя на весь лес «Вставай, вставай, гадина!» — но не мог ничего добиться от коченелого недвижного трупа.
Всё оказалось впустую: месяцы уговоров, труд выбора места, рытья морильни, многодневное бдение над ямой — всё оказалось напрасно! Игнат визжал, катался по песку, больно прокатываясь по шишкам, лупил по стволу сосны лопатой, как топором, оставляя длинные свежие засеки, потом принялся рубить лопатой по шее Зуевича, наконец отсёк голову, пинал эту голову, закатывая её в кусты, доставал из кустов, снова принимался пинать по лесу, закатил на самый берег, а там схватил с песка за волосы и принялся орать в мёртвое, застывшее лицо с поджатыми зеленовато-белыми губами:
— Ушёл? Ушёл от меня, гадёныш?! Ушёл от меня? Укатился от меня? Куда прыгнул? Куда ускакал? На тот свет ускакал? Отвечай, скубент! На тот свет ускакал? Спрятался?! Лыбишься теперь? Чего глазёнки-то зажмурил? Отвечай! Чего, смешно тебе? Смешно? Не получилось у меня? А почему не получилося-то? У Иннокентия получилося, а у меня нет? Почему? Отвечай! Отвечай, скубент! Ууу, гадина! — и, широко размахнувшись, запустил голову студента в безразлично плескавшееся море, а потом, в застилающем глаза кровавом беспамятстве, визжа, сорвал с себя мешочек со свистулькой Умгу и далеко зашвырнул его в воду, а вслед за ним — и крест с шеи.