Но ему очень хотелось кушать.
«Мальчик у Христа на ёлке», Ф. М. Достоевский
23.12.1863,
Санкт-Петербург,
Веха 36 (2)
Целый день сегодня Игнат бродил по Питеру, вышел с утра: свадебно-белые сутаны дыма дыбились из печных труб в стеклянное небо, инеем были покрыты чёрные перила набережной, здания за белоснежной, неживой равниной Невы в мутной морозной дымке были как выписанные. Мороз стягивал грудь тисками: проходили мимо люди с брусничными щеками, с поднятыми шинельными воротами, проезжали краснорожие ямщики на исходящих едким паром лошадях, со щенячьем поскуливанием скользили по укатанному снегу санки на высоких полозьях. Вынырнул и ухнул обратно короткий, слепяще-яркий зимний день: солнце прокатилось бронзовым шаром между огненно-чёрных гробов, коробов, кораблей домов, небо густо засиневело, потом почернело. Керосинно-жёлтые углы, жаркий парной дух из дверей полуподвальных харчевен, замотанные разносчицы на обложенных тряпками коробах с пирогами, окоченевшие красные руки торговцев, принимающих медяки, — а Игнат всё никак не мог найти, что искал.
Искал и на паперти церкви Спаса на Сенной, где, как собаки у забора, жались друг к другу нищие, и в подвалах знакомых халатников искал, и уже вечером долго бродил между покосившихся, унылых деревянных домишек на Песках, где через один тускло горели скипидарные фонари, и толкался среди столпотворения в Гостином дворе, где в банном, надышанном воздухе толкались плечами покупатели, дожидаясь, пока приказчик завернёт в цветастую с искрой бумагу подарочную игрушку, и только выйдя на широкий, радужными дугами газовых фонарей лучащийся Невский — наконец, нашёл.
Девочка стояла у широкой, ярко освещённой витрины магазина игрушек, зачарованно глядя в красную бархатистую её глубину. Одета девочка была в старенькое, не по погоде лёгкое пальтишко, на голову была накинута ворсистая серая шаль. Лет одиннадцать-двенадцать, — определил Игнат, — личико красивенькое, ангельское, с крупным румянцем по белым, с яблочной круглинкой щекам, и румянец-то ещё скорей от мороза, не от чахотки. Пойдёт, пойдёт. Игнат подошёл, встал рядом. Девочка, зябко обхватив себя руками, переступала ногами в стоптанных ботиночках, вглядываясь в витрину. А там было на что посмотреть — в середине ёлка в огоньках, разноцветных бумажках, яблоках, а вокруг ёлки, в обтянутом муаром вертепе целое представление: механически движущиеся куколки на ниточках, в нарядных платьях со всамделишными, только очень маленькими рукавами, оборочками, кружевными воротничками — и движутся они по кругу, плавно переступая затянутыми в крошечные чулочки деревянными шарнирными ножками, и в блестящей цветной бумаге вокруг коробочки на блёстками засыпанном полу, и со сладким томлением тренькает музыкальная шкатулка…
— Нравится вертепчик? — спросил Игнат. Девочка обернулась, тоскливо посмотрела на Игната.
— Дядя, дай копеечку, — попросила она.
— Я тебе пряничек куплю, — сказал Игнат. — Не холодно так-то стоять?
— А я и не стою, — деловито ответила девочка. — Я по улицам хожу. Меня мамуля выгнала. У ней сейчас человек, ей комната нужна.
— А, — догадался Игнат. — Гулящая твоя мамка?
— Гуляет, — важно согласилась девочка. — Раньше дворовой была, меня от барчука прижила, а как волю-то дали, нас из усадьбы и выгнали, — говорила она это всё легко, будто по заученному тексту рассказывая жалостливую историю. — Теперь вот здесь, в Коломне живём, у немки комнату снимаем. Только она всё меня на улицу выгоняет, как кого приводит. Летом-то ничего было, а теперь вот тяжело, холодно шибко. Так ты мне пряничек-то где купишь?
— А вот пойдём, — Игнат взял девочку за руку, — в трактир зайдём. И чаем угощу. Чаю хочешь?
— Хочу, — согласилась девочка. — Только, дядь, я ведь сама не гуляю пока.
— А чего ж так? — спросил Игнат.
— Да вот уж так, не гуляю, — с несмелым, но уже отчётливо женским лукавством ответила она, косо посматривая на Игната, примолкла было, но тут же принялась объяснять: — Мне мамуля пока гулять не велит, говорит, надо годок ещё подождать. Пока, говорит, за первый раз немного дадут, а то и вовсе обманут. А как подрасту, можно будет с первого-то раза и тридцать, и пятьдесят целковых принести. А это ой как много: у меня мамуля по пяти, по три приносит. И то: приставу отдай, дворнику отдай, немке-злюке отдай, дяде Семёну тож отдай, а он всё пьёт, пьёт и пьёт, только и знает, что пить. Эдак ничего и не остаётся…
— Тебя как звать-то? — спросил Игнат.
— Матрёша, — ответила девочка.
—
— Нет, ну это я и не знаю… — нечленораздельно, перекатывая во рту карамельку, протянула Матрёша, сыто развалившись на стуле. Они сидели в трактире в маленьком переулке, коленом шедшем от Сенной площади к Садовой улице: на липком столе стояла пустая тарелка с остатками свиной рульки с нетронутым глазком горчицы, два полупустые стакана пива, корзинка с серым хлебом, а рядом — несколько карамельных конфеток и смятых фантиков. Матрёша уже объелась — начала голодно, бойко, навалившись локотками на стол, жадно прихлёбывая тёмное пиво, тарелку наваристых, с кружками масла, щей уплела в момент, а рульку доедала уже через силу. — Нет, не знаю… — повторила она, маслянисто глядя на сводчатый потолок трактира, на спины извозчиков в поддёвках, с руганью режущихся в карты за соседним столом. От тепла, еды, пива Матрёша разомлела, и теперь говорила тянуто, сонно. — То есть ты, дядя, не сам хочешь, а к барину какому-то меня поведёшь? А то ты-то сам на барина при деньгах непохож. А за первый раз много денег полагается.
— К барину, к барину, — подтвердил Игнат. — Ты же видела, я гонца с бумажкой отправил? Вот, это к барину. Он меня послал искать, вот я тебя и нашёл. Скоро придёт.
— А барин-то из себя каковский? — с любопытством спросила Матрёша.
— А тебе какая нужда знать, каковский? — усмехнулся Игнат.
— Ну как, — пьяно склонила голову набок Матрёша. — Всё же нужно знать. Вдруг он злой больно? Мамуля говорила, есть такие злые, бьют…
— Нет, — покачал головой Игнат. — Этого барина я хорошо знаю, он не бьёт. Добрый барин, жалостливый.
— А денег много даст?
— Я ж говорил уже. Сто рублей даст.
— Точно даст?
— Точно, точно, — заверил Игнат. — Не первый раз я уж для этого барина девочек ищу. Сто рублей даёт каждой. Богатый барин, щедрый.
— Не знаю… — повторила Матрёша, сонно приваливаясь к желтоватым обоям. — Мамуля говорила, чтоб хорошо платили, нужно платье хорошее иметь, помадочку тоже обязательно. Капот, бельё чистое, кринолин какой-никакой, чтоб на вид — ну не барышня, а вроде как барышня. Иначе совсем мелко платят…
— Сто рублей тебе мелко, что ли? Ишь, королевишна! А мамка по три рубля берёт.
— Когда и по пять, — разлепив глаза, деловито заметила Матрёша. — Но у ней ведь и кринолина нет.
— У ней нет, а у тебя появится? Ничё, ничё, Матрёша, не волнуйся. Что одёжа грязная, это не беда, это тебе мамка наврала всё, что мужики баб за одёжу любят. Что одёжа? В баню пойдём, там одёжа ни к чему.
— Баня — это хорошо, — протянула Матрёна. — Я уж, почитай, сколько в бане-то не была, чешуся вся… Дядя Игнат, а купи мне папироску. Поела, и так подыми-ить сразу хочется… Мне мамуля говорит, что мне курить вредно, потому что бывает чахотка. У нас комната-то, ну в Коломне, сырая больно: я-то пока ещё не болею, а вот мамуля болеет, Ванечка маленький тоже болеет… Да, Ванечке-то надо хоть хлебушка завернуть, и вот карамелек ещё, — Матрёша принялась искать по карманам повешенного на спинку стула пальтишка, вытащила замызганный носовой платок. — А пиво это, дядя Игнат, гадость, фу! Только и пила, чтоб не всухомятку, а горечь-то, ну чисто лекарство! Как его только пьют? И в голове сейчас всё крутит, крутит…
Матрёша всё говорила что-то, а Игнат не отвечал — он уже приметил, как с лесенки в полуподвальный зальчик со сводчатыми закопчёнными потолками спустился средних лет скромно одетый господин в штатском сером пальто, с мятым цилиндром и кожаным портфельчиком в руках, с большим шишковатым лбом, жидковатыми светлыми волосами и неряшливой рыжей бородой, переходящей в баки. Сейчас этот господин ищуще оглядывался по сторонам: Игнат поднялся, взмахнул рукой, привлекая внимание вошедшего, и показал ему на Матрёшу. Господин окинул девочку взглядом, коротко кивнул и торопливо вышел.
— Одевайся, — сказал Игнат Матрёше. — Пошли.
—
— Ну как, Фёдор Михалыч? Подходит? — бодро спросил Игнат, вместе с Матрёшей проходя в раздевалку отдельного нумера Ямских бань. Фёдор Михайлович уже дожидался, сидя на лавке без сюртука, в белой штопаной сорочке, со спущенными помочами. Сейчас он разувался и, увидев прибывших, торопливо вскочил в одном сапоге.
— Что? Что ты говоришь, Игнат? — застревающим голосом переспросил Фёдор Михайлович.
— Подходит, спрашиваю? А ты, Матрёша, проходи, не бойся… — Игнат подтолкнул через порог обомлевшую, прижимающую узелок к груди девочку.
— Матрёша, значит? — торопливо переспросил Фёдор Михайлович и, валко переступая одним сапогом, направился к вошедшим. — Матрёша, стало быть? Какая же ты маленькая, Матрёша… Что ты говоришь, Игнат? Подходит, да, очень подходит. Матрёша… Ну-ка дай я тебе помогу твоё пальтишко снять, ну-ка. А худенькая-то какая! Лепесток, травинка тоненькая… Сколько же тебе лет, Матрёша?
— Двенадцать… будет, — пролепетала Матрёша, со страхом глядя, как суетится вокруг неё барин, помогая снять пальто.
— Двенадцать будет? — задыхаясь, повторил Фёдор Михайлович. — Боже мой, какое платьишко-то у тебя грязное, какое бедное всё! А когда ж тебе двенадцать будет, Матрёша?
— З-завтра, — выдавила Матрёша, как на магните поворачивая голову за барином, который всё обходил её то с одной стороны, то с другой.
— Завтра? — удивился Фёдор Михайлович. — В Рождество твой день рождения?
Матрёша только оцепенело кивнула головой.
— Кулёчек-то сюда свой дай, — часто дыша, нервно приговаривал Фёдор Михайлович. — Вот сюда положим, никуда он не денется. Я тебе и ещё еды куплю потом, половому скажу.
— Мне дядя Игнат, — беспокойно оглянулась Матрёша, — говорил, вы сто рублей дадите.
— Дам, дам! — поспешно подтвердил Фёдор Михайлович и сел на лавку. — Что сто? Двести дам! Двести дам, Матрёша, за красоту-то такую, как куколка, чисто куколка. Ну садись, садись сюда, — он похлопал себя по ляжкам в полосатых брюках. — Не бойся, я не укушу же! Лёгонькая ты какая, чисто лепесточек! Замухрышечка! Бедненькая, сироточка, да? Сироточка… Снимай, снимай скорей своё платьице, в баньку сейчас пойдём! Пойдём, пойдём. Хочешь, не хочешь, а теперь уж пойдём. В Рождество, в один день с Христом народилась, надо же, и так бывает! А почему бы не бывать? Всякое бывает, — приговаривая это, он водил большими, желтоватыми руками по бокам, ногам онемелой, от страха боявшейся шевельнуться девочки, задирал серый льняной подол, отстёгивал толстый вязаный чулок, водил пальцами по оставшемуся на коже рифлёному следу от чулочной манжеты, щекотал бородой тонкую шею с выступающей косточкой позвонка. Держа девочку за плечи, Фёдор Михайлович склонился, прикоснулся губами к вздрогнувшей грязной коже на шее девочки, но тут же вскинул голову, подтолкнул Матрёшу. — Вставай, вставай, ну же! Иди, иди туда! — показал он на дверь в помывочную.
— Фёдор Михалыч, а моя-то комиссия как же? — спросил Игнат, всё так и стоявший всё это время у двери.
— Дам, дам! — раздражённо откликнулся Фёдор Михайлович, наклоняясь, чтобы наконец снять второй сапог. — После, после дам, Игнат, подожди пока тут!
—
Фёдор Михайлович, голый, наскоро вытершийся, с мокрыми липнущими ко лбу волосами, некрасивым на тощем теле животиком, впалой, покрытой редкими волосами грудью, сидел за столом у окна в полутёмной раздевалке: оплывший огарок в бронзовом подсвечнике стоял между ним и сидящим напротив Игнатом, остывал четвертьвёдерный самоварчик с сизой окалиной по донцу, напротив каждого стояли стаканы с нетронутым рубиновым чаем. Матрёша из помывочной не возвращалось: серое платье её, ботики, пальтишко, шаль, кулёчек — всё в беспорядке, смешанное с одеждой Фёдора Михайловича, лежало по лавкам.
— Вот, растлил я ребёнка, дитя растоптал, — сказал, наконец, Фёдор Михайлович. — Противен я тебе, Игнат? Скажи.
Игнат подумал, что бы сказать, но не придумал и промолчал.
— А себе я противен, мерзок, — горько сказал Фёдор Михайлович. — И ведь в день-то какой. В Рождество Христово, и в её собственный день рожденья… Вот уж сделал подарок, нечего сказать. У меня жена больная в Москве, мне при ней бы быть — а не могу, гадко! Лекарства вокруг, баночки, микстурки, и всё будто смерть, смерть в каждом углу сидит! Испугался я смерти, убежал я от неё. Слышишь, Игнат? Вот ведь как ничтожен я: жену в Москву отвёз, а сам от неё назад в Питер сбежал! Может, последнее для неё Рождество, каково там ей сейчас? А я тут вот по девочкам бегаю. Да и по каким! Мне курицы не надо, мне цыплёночка подавай! Свежатинки! Понимаешь?
— Что ж не понять? Понимаю. Всякому своя нужда, — медленно сказал Игнат, молча глядя в окно, где за сдвоенным огоньком отражения свечи пергаментно желтела снежная ночь, очень светлая, как всегда, когда смотришь на зимнюю ночь из тёмной комнаты. Был уже первый час ночи, но окно в доме напротив всё не гасло, светило жёлтой прорезью из-за малиновых портьер, и не виделась, но угадывалась зелёным просветом в прорези рождественская ёлка там.
— Жалок я, Игнат? — вкрадчиво спросил Фёдор Михайлович.
— Пожалуй, и жалок, — вежливо согласился Игнат.
— Да нет! — вдруг истерично возопил, гулко разнося голос по пустой раздевалке, Фёдор Михайлович. — Жалеть-то меня не за что! Вон её пожалей, а меня не за что жалеть! Голенькая девочка изнасилованная в баньке лежит, кого же жалеть, как не её? А меня распять, распять на кресте надо, а не жалеть!
Он вскочил из-за стола, полотенце спало с бёдер, Игнат увидел напряжённый, торчащий из зарослей волос член, и тут же Фёдор Михайлович, по-лягушачьи шлёпая босыми ногами, бросился обратно в помывочную, бахнул дверью. Игнат, проводив Фёдора Михайловича взглядом, остался один. Тонули во мраке ореховые панели, дрожал огонёк свечи над столом, прошлёпали по коридору шаги полового, глухо хлопнула где-то дверь. И в баньке шумели, с надрывом этак.
—
— Ты ведь кровь пьёшь, Игнат? — нарушил молчание Фёдор Михайлович, вернувшись.
— Пью, — равнодушно ответил Игнат.
— А у меня пить будешь?
— Не… — лениво протянул Игнат. — Я сегодня напился уж. Бабу у нужника подстерёг. Чего на каждого-то кидаться? — усмехнулся он. — Город большой, место хлебное. Всем хватит.
Помолчали немного. С глухим цоканьем копыт о мостовую через снег проехал ночной извозчик, забирая припозднившегося гостя из бани. Игнат, бессмысленно глядя в окно, проследил, как в рыжем фонарном свете медленно удаляются по пустой улице санки с седоком в толстом тулупе с поднятым овчинным воротником.
— Ты, когда убиваешь, чувствуешь потом что-нибудь? — тихо спросил Фёдор Михайлович.
— Как не чувствовать? Конечно, чувствую. Упоение. Хорошо так потом, тепло, радостно. Только это не от убийства зависит, это крови напиться надо.
— А в Бога ты веришь? — шёпотом спросил Фёдор Михайлович. — Страх Божий чувствуешь?
— Нет никакого страха божьего, — скучно ответил Игнат. — Бога нет, что хошь, то и делай. И души нет. Человека вскроешь, что там? Сердце, кости, требуха всякая. А души я там не видел.
— И жизни вечной тоже, выходит, нет?
Тут Игнат призадумался, глядя в тёмный угол раздевалки.
— Жизнь вечная-то есть, — наконец, ответил он.
— Ага! А как же может быть жизнь вечная без души?
— Как это может быть, я не знаю, — со вздохом сказал Игнат. — А есть. Под землёй полежать надо только.
— Не понимаю.
— А понимать-то и не надо, — сказал Игнат. — Это не от ума идти должно, умом ты только к тому придёшь, что в тени собственной начнёшь сомневаться. В это верить, Федя, надо. Про Лазаря историю знаешь? Там всё сказано. Спроси-ка вон у полового Новый Завет, у него, чай, есть. Прочитай.
— Что же спрашивать, у меня и при себе есть, — сказал Фёдор Михайлович. — Вон в портфельчике. Достань-ка, Игнат, прочти мне.
Книгу достали, раскрыли на столе. Игнат нашёл нужное место, принялся мерно и медленно, без выражения, читать, водя пальцем по строчкам:
— Исус же, опять скорбя внутренно, проходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Исус говорит: отнимите камень. Сестра умершего Марфа говорит ему: господи! уже смердит; ибо четыре дни, как он во гробе.
Он энергично ударил на слово: смердит.
— Исус говорит ей: не сказал ли я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Исус же возвел очи к небу и сказал: отче, благодарю тебя, что ты услышал меня. Я и знал, что ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что ты послал меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами; и лицо его обвязано было платком. Исус говорит им: развяжите его; пусть идет. Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Исус, уверовали в него.
— Всё об воскресении Лазаря, — отрывисто и сурово прошептал он и замер, прямо и неподвижно глядя на Фёдора Михайловича. Тот не смотрел на Игната, отвернувшись в сторону, дрожа и холодея, будто сам всё это видел. В раздевалке было натоплено, стойким жаром несло от выступающего кафельного угла, за которым была печка, но Фёдора Михайловича трясло, как в лихорадке: он сидел сгорбившись, зажав слабые, тонкие руки между голыми коленями, глядя под стол, боясь встретиться взглядом с холодным водянистым взглядом Игната. Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в пустой раздевалке упыря и развратника, странно сошедшихся за чтением вечной книги. Прошло минут пять или более.
— Так что же ты, новым Лазарем себя считаешь? — наконец, разлепил губы Фёдор Михайлович.
— Такого не скажу, а описано похоже, — уклончиво ответил Игнат. — Вечной жизни ищешь? Вот к ней дорога. Вот ты человек, скажем. Человек?
— Предположим, — опасливо согласился Фёдор Михайлович, не поднимая головы.
— А я вот уже и не человек. Был когда-то, вестимо, а ей-богу, не могу представить, как так я человеком был. Если и был когда, то давно, не грех и забыть. А перестал — и жизнь вечную обрёл, да такую, сударь мой, что живу не тужу вот уж, может, тысячу лет. Выходит что? Выходит, человек — это то, через что надобно переступить.
— Кому надобно-то?
— Тебе же, — непонимающе сказал Игнат. — Другому бы не предложил, а тебе предлагаю. Нравишься ты мне, Федя. Давай я тебя в землю закопаю?
— Ты чёрт, — вдруг Фёдор Михайлович вскинул взгляд на Игната, весь напряжённо выпрямившись за столом. — Смотрю на тебя и чёрта вижу. С чёртом говорю.
— В зеркало посмотри, Исусик недоделанный, — оскалился Игнат. — Я, может, и чёрт, а ты скотоложец. Сам же к ней, — кивнул он на дверь, — как к скоту отнёсся, сам покаялся потом, слёзками умылся, а назавтра то же самое. Тьфу! Только мучаешь себя! Слабый ты, ну так и будь сильнее: я и способ знаю. Спрашивал ты меня, жалко мне тебя или нет? Жалко, Федя! Потому и предлагаю. Пойдём! Вырою тебе морильню на Лисьем Носу, полежишь там с месяцок…
Игнат говорил, очевидно увлекаясь своим красноречием, всё более и более возвышая голос и насмешливо поглядывая на Фёдора Михайловича; но ему не удалось докончить: Фёдор Михайлович вдруг схватил со стола стакан чаю и с размаху пустил его в Игната: не попал — стакан ударился о стену, разлетелся на куски, глухо брякнулся об пол подстаканник.
— Ты чего кидаешься-то?! — воскликнул Игнат, вскочив со стула, весь в брызгах. — Вот дурак! Ей-богу, как баба! Я для смеху предлагал, а ты обиделся! Ну, ты обиделся, а я в ответ обижусь. Деньги давай. Засиделся я с тобой.
— Поди прочь, — отчётливо произнёс Фёдор Михайлович.
— Деньги давай, — тупо повторил Игнат.
— Нет денег, — тихо сказал Фёдор Михайлович, опустив взгляд. — Ни тебе, ни ей нет. Давеча всё в карты просадил.
— То-то номер, — удивился Игнат. — Чаем кидается, чёртом обзывается, а у самого даже ста рублей, которых девочке обещал, нет. А коль найду?
— Да нет у меня денег! Всё, всё проиграл, в прах! — воскликнул Фёдор Михайлович.
— А вот поищу, поищу! — настаивал Игнат, расхаживая по тёмной раздевалке. — Гнилой ты человек, Федька: думается мне, врёшь ты всё опять!
Игнат схватил пальто Фёдора Михайловича с вешалки, порылся в карманах, нашёл горсть медяков, не глядя, сунул их себе в карман, затем поднял с лавки сюртук, достал портмоне.
— Ага, — сказал Игнат, заглядывая в портмоне. — Сотни и верно нет, но всё-таки соврал ты, Фёдор, а другого я от тебя и не чаял. Четвертная-то имеется, и серебром что-то… ну-ка… — Игнат выложил деньги на стол под затухающий, дрожащий красноватый огонёк свечи, принялся считать, — Четверная ассигнациями и двенадцать рублей серебром, ещё и с полтиной. Беру.
— Хоть бумажку-то оставь, — жалобно попросил Фёдор Михайлович, потянувшись к деньгам. — Всех средств не лишай. Мне же жить на что-то надо.
— Унижаешься опять? — насмешливо сказал Игнат, забирая деньги. — Вот уж я за тобой эту черту давно приметил. Сладко тебе унижаться передо мной? Ты ж знаешь, что не дам, а умоляешь — чисто девка, те тоже всё «нет, не надо», а сама-то уж зад приподняла, чтоб подол ловчей задрать. А вот возьму я сейчас, деньги твои в окошко выкину, полезешь по снегу собирать?
— Не надо! — взвизгнул Фёдор Михайлович, вскочил, схватил было Игната за руки, но Игнат оттолкнул его.
— Выкину, выкину! — крикнул Игнат, подходя к окну. — Сиганёшь за деньгами вниз? Второй этаж всего, а снежок мягонький! Будешь ползать по снегу, собирать?
Игнат влез на подоконник, с силой дёрнул дребезжащую стеклами раму, рвя бумагу со щелей: Фёдор Михайлович кинулся к нему, схватил за спину, останавливая, но Игнат с силой отшвырнул его, распахнул и внешнюю раму — в натопленную комнату ворвался морозный, перехватывающий дыхание воздух: трепыхнулся и погас свечной огонёк, пустив тонкую сизую струйку дыма.
— Ладно, ладно! — истерично закричал Фёдор Михайлович с пола. — Только я пальто накину!
— Нет, дружок, дудки! В пальто-то каждый может, а ты голенький по снегу поползай! Ничё, минута, всё соберёшь, и назад в тепло, а? Швейцар над тобой посмеётся, конечно, как ты мудями трясёшь, ну да тебе ж только в сладость это, да? А, погоди, — вдруг остановился Игнат во внезапном прозрении, — я тебе лучше удовольствие приготовлю: не стану кидать, а Матрёше эти деньги отдам, а ты у неё в коленках ползай, выпрашивай. Ох, сладкое тебе унижение будет! Готов на такое?
— Отдай, отдай ей всё! Но хоть рубль мне оставь! Хоть полтину! — взмолился Фёдор Михайлович.
— Ни копейки не оставлю, и на извозчика не оставлю, сам домой шлёпай, и пальто заберу, — сказал Игнат, слезая с подоконника.
— Пальто не бери! — Фёдор Михайлович, весь в гусиной коже, с мокрыми, вислыми волосами бухнулся на колени перед Игнатом.
— А вот возьму и пальто: Матрёша заложит, ещё копеечку выручит. Ой, простудишься, ой, заболеешь, Федя, после баньки-то! Ну поползай, пресмыкайся передо мной, ещё попроси, не стесняйся! Мне-то деньги что? Забава! — приговаривал Игнат, глядя, как Фёдор Михайлович ползёт к его ногам — голый, жалкий, скрюченный. — Сапоги разве обновить, ну да ничего, не в таких хаживал. А вот поглядеть, как ты у Матрёши будешь денежку просить — это забава капитальная, на это поглядеть любопытно! Эх, Федя, предлагал я тебе через себя переступить, а ты червяком оказался… Радуйся, гниль! Тьфу на тебя! Матрёша! Матрёша, иди сюда!
Фёдор Михайлович вдруг вскочил, бросился к выходу из номера, но Игнат опередил его, загородил дверь, сильно толкнул в грудь.
— Куда, куда, сволочь?! — заорал Игнат.
— Пусти, Игнат, Христом-богом заклинаю! — заливаясь слезами, запричитал Фёдор Михайлович. — Не смогу в глаза ей смотреть, хоть так пусти, без всего!
— Не сможешь смотреть? А давеча-то вон как вокруг неё плясал! Матрёша! Матрёша! Где ты там?!
И тут Фёдор Михайлович закатил глаза, пошатнулся и спиной повалился на пол. Худое, тощее его тело выгнулось дугой, голова мелко затряслась, стукаясь затылком о пол, судорожно дёргались веки, рот косо раскрылся на искажённом лице, на губах выступила пена, и вместе с тем и на Игната напал припадок яростного безумия — он рухнул на колени перед корчащимся Фёдором Михайловичем и, схватив его за голову, впился, вгрызся зубами в холодную, трепещущую шею, рвал хрящи, жилы, глотал горячую, живую кровь, и сам не хотел, но зажмурился.
Когда Игнат зажмуривался, он сразу будто валился в колодец с чёрными склизкими стенами, и обычно это было невыносимо, скорей стремился Игнат раскрыть глаза, чтобы избавиться от этого кружащего, несущего вниз чёрного водопада, но в этот раз водопад был из крови, и в ледяном, нестерпимом ужасе пробивалось болезненное, чудовищное наслаждение, как от того, чтобы резать себя, жарить себя, жрать себя, и Игнат не открывал глаз, глотая кровь, чувствуя, что этот поток его тащит и тащит, лишая воли, не давая вынырнуть, и из последних уже сил Игнат закричал «Не так, не так!» — и оторвался от тела, раскрыл глаза.
Всё было тихо. Привычные к буянствам гостей половые не обращали внимания на крики из номера, стыло дуло из распахнутого окна, в рыжем фонарном свете из-за окна чернели на столе погасший огарок свечи, самовар, Библия. Лежали по углам сапоги Фёдора Михайловича, бледнело по лавкам бельё, лежали по полу осколки разбитого стакана, подстаканник, бесформенный чёрный ком пальто.
— Матрёша? Матрёша? — измождённо, хрипло позвал Игнат, откинувшись на лавку. Никто не отвечал. Игнат посидел немного, потом встал и пошёл в помывочную.
Помывочная была темна, выложенный мелово сизовеющим во мраке кафелем бассейн был пуст, в унылом порядке стояли шайки на полках, смутно проглядывалась цветочная мозаика мелкой плиткой по стенам. Девочки не было. Игнат озадаченно прошёл в один конец зальца, в другой, заглянул по углам — никого. В парилке было так же холодно, темно и пусто. Сбежать не могла — окна были целы, а другого выхода из номера не имелось. «Очень странно», — сказал себе Игнат и вернулся в раздевалку.
Фёдор Михайлович лежал там, в луже тёмной крови на полу, с перегрызенной глоткой. Матрёши нигде не было. Игнат осмотрел вещи, лежащие по лавкам: сапог, брюки, сорочка, нижнее бельё, полотенце, сюртук, ещё сапог. Вещей Матрёши не было. Что-то произошло, — понял Игнат, растерянно присев на лавку. Нет, нет, не было тут, в бане, никакой Матрёши. И разговора с Фёдором Михайловичем, видимо, никакого не было, а просто — Игнат пришёл один, нашёл его здесь, бьющимся в припадке, убил. А с Матрёшей-то что случилось?
—
— А вы мне папироску-то купите, а, дядя Игнат? — широко, беззастенчиво зевнув, снова заговорила Матрёша, не глядя на Игната. Она лениво покачивалась на двух ножках скрипящего стула, упершись затылком запрокинутой головы в стенку и скучно глядела на закопчённый сводчатый потолок трактира.
Ей вообще было очень скучно тут: сидели уже битые два часа. Хозяин, ражий, бычьего сложенья мужик в смазных сапогах, прошёл мимо них раз, другой, наконец, грубо объявил, чтобы не засиживались, раз доели. Пришлось спросить ещё чаю, а к нему и пряник. Чай Матрёша с удовольствием выпила, а пряник вместе с оставшимися кусочками фруктового сахара завернула вместе с хлебом и карамельками в свой платочек. Всё тараторила она что-то, а Игнат отбрехивался, то и дело оборачиваясь на вход, когда хлопала дверь. Посетителей в этот вечер сочельника было много: подходили к лоснящейся стойке извозчики в толстых тулупах, с кнутами за кушаком, выпивали по рюмке, клали в рот бутерброд, утирая усы, шли обратно; вваливались шумные галдящие компании, со стуком ставил им на стол хозяин кубоватый штоф, приказчик в замызганном переднике носил дымящиеся, пряно пахнущие блюда; за соседним столом краснорожий бритый чиновник с аппетитом резал и клал в рот сочащиеся жиром и маслом блины. Дрожали керосиновые лампы, черно растекалась под низким сводчатым потолком струйка дыма из одной, чадящей. Галдел и гудел трактир.
— Уж пятый раз просишь, — так же лениво ответил Игнат. — Хватит с тебя и еды, чай, два двугривенных на тебя истратил, и за чайник алтын, и за пряник пятак. Всего объела, обжора. У меня, знаешь, в кармане неразменного рубля нет. И что-то ты обнаглела больно. Я тебе что, жених, папироски покупать?
— А я бы ничего, пошла бы за вас, — лукаво ответила Матрёша. — Всяко лучше, чем гулять-то.
— Эх ты, пигалица, не знаешь, с кем связываешься, — усмехнулся Игнат.
— Спать уж охота… — проныла Матрёша, потёрла глаза и со стуком опустила передние ножки стула, размашисто бухнула локтями о жирную, лоснящуюся столешницу, и преувеличенно строго и бодро спросила: — Ну что, дядя, до утра будем барина ждать?
— Да, долговато его нет… — согласился Игнат. — Может, дело какое. Эй, хозяин! — приподнявшись со стула, крикнул он в сторону стойки. — Который час уже?
— Первый уже! — через головы собравшихся у стойки выпивох крикнул приказчик. — Христос уж народился!
— И то верно… — недовольно протянул Игнат. — Не придёт уже, только зря сидели. У твоей мамки, Матрёша, уже ушли все?
— Да уж давно! — возмутилась Матрёша. — Мамуля по ночам сейчас не работает, холодно больно, а у неё одёжка-то лёгонькая, ну вот она по ночам-то дома, а вот уж с утра, ну с полудня, выходит, да, а ещё…
— А ещё иди-ка ты уже домой, — устало сказал Игнат. — Поздно, чай. Засиделся я с тобой. И надоела ты мне своей птичьей болтовнёй уже хуже горькой редьки.
— Можно подумать, вы мне не надоели! Сидите, как истукан, вам то-сё, а вы ни бе, ни ме, только бурчите, как бука, пигалицей обзываетесь. Беседу поддерживать совсем не умеете, вовсе с вами невозможно! А что барин-то не пришёл?
— А бес его весть. Может, в баню раньше ушёл, чем записка моя пришла.
— Ну и ладно, вот и пойду тогда! А вы, дядя, кстати, почему не ели-то ничего? Я вон сколько слопала, аж живот трещит, а вы даже пиво своё не выпили.
— Сыт я, — лениво сказал Игнат. — Иди, иди, пока я не передумал и тебя не сожрал. И я тоже пойду уж, чего мне тут торчать.
— А вы, дядя Игнат, где живёте? — придерживая поднятый воротник пальтишка, спросила Матрёша, когда они с Игнатом поднялись по лесенке из натопленного, душного подвальчика в сразу очень тёмный, обжигающе морозный переулок.
— Тут, недалече, у Сенной, — показал Игнат.
— А, а я в Коломне. Ну, мне туда, значит. Прощайте, дядя Игнат! Спасибо за угощенье! С Рождеством Христовым вас!
— С Рождеством, — машинально откликнулся Игнат.
Но не успел он сделать несколько шагов по скрипящему, искристому снегу, как Матрёша его окликнула:
— Дядя Игнат! Погодите! А как барина-то звали?
— А тебе какая нужда? — недовольно обернулся Игнат.
— Ну так… мало ли! Вдруг встречу?
— Ну, Фёдором Михалычем…
— А фамилия какая? Фёдоров Михалычей-то много!
— А фамилия… — Игнат почесал в затылке. — Он говорил как-то, да у меня из головы вылетело. Не помню… То ли на «рцы», то ли на «твердо»… Нет, не упомню.