Июль 1799 г.
Астраханская губернияПолуденное солнце нестерпимо палило с сияющего голого неба. По обе стороны пыльной, пропечённой зноем дороги раскинулась рыжая степь — пустая, беспредельно уходящая в плоский горизонт, без единой тени, в дрожащих стеклянистых колыханиях горячего воздуха. Серая окаменелая, покрытая трещинами земля обжигала ступни через подмётку, лениво задувал печной полынный ветерок. В дремотном раскалённом зное по дороге шагал путник с мешком за спиной и лотком через плечо, молодой коробейник по виду. Он мерно, не останавливаясь на передышку, не задержавшись даже у протекавшего по дну балки пересыхающего мутного ручейка, шёл на север из Уральска. Жара ему была не помеха, степь была ему неинтересна, пот не лился с его незагорелого, сизовато-бледного лица. Ему было скучно. Он вообще предпочитал более людные места — например, шумную, грязную, воняющую рыбой Астрахань, сонный, но в то же время и будто зло притихший, прибитый царской рукой, но не забывший обиды Уральск, бывший Яицкий Городок, где Пугача ещё втайне от исправника называли Петром Фёдоровичем. И всё-таки тут подобных мест было немного — степные просторы, дальние переходы между городами Игнату не нравились: сто раз проголодаешься, пока дойдёшь. Поэтому теперь шёл он на север, в более населённые места.
Шёл он по почтовому шляху, и временами то навстречу, издалека показываясь пыльным облаком, то обгоняя, мимо него проезжали — пронёсся взмыленный курьер, проехала запряжённая парой лошадей киргизская кибитка, далеко в степи, с отдающимся дрожанием земли топотом, шлях пересёк табун с гикающим погонщиком. Игната злило, что его не подвозят, — если бы по пути подвернулся крестьянин, скажем, с возом сена, он бы не отказался помочь усталому пешеходу, и Игнат, конечно, не упустил бы случая напиться крови. Но места были дикие: тут и оседлого населения-то не было, встречались только случайные почтовые станции. На них у Игната и был расчёт.
— Хозяин, хозяин! — приставив ладони рупором ко рту, закричал Игнат, оглядывая хуторок с конюшней, колодцем, верстовым столбом у плетня, свежепобеленной, недавно поставленной мазанкой. Деловито заглядывая в распахнутые ворота конюшни, из покойного сонного полумрака которой упоительно тянуло навозом, Игнат с удовлетворением отметил, что ожидающих смены лошадей путников на станции сейчас нет и убийству никто не помешает. «А вот убить бы хозяина, занять его место. Сидел бы тут и проезжих потихоньку резал», — мечтательно подумал Игнат.
Станционный смотритель — высокий костлявый мужчина лет сорока с остроносым птичьим лицом, заросшим жёсткой чёрной бородой с проседью, — был на дворе, сидел в теньке на корточках с ведёрком жирно-чёрной мази, которую кисточкой наносил на втулку тележного колеса. Рядом с ним, весь перемазанный в дёгте, с ведёрком сидел мальчик лет десяти, с русыми выгоревшими под солнцем волосами: отец учил его смазывать тележную ось.
— Тебе чего, странник? — крикнул хозяин, оглядывая незнакомца. — Офеня, что ль?
— Офеня, — откликнулся Игнат. Он действительно теперь везде ходил с лотком и мешком, полными всяких безделиц: это было удобно и не вызывало подозрений. Игнат принялся заученно перечислять: — Бисер персидский, платки оренбургские, государя амператора Павла Петровича портрет печатный, лубочки также разные есть — про Бову-Королевича, про шута на свинье, про Муромца Илью, из Библии также.
— А про сражения есть? — смело спросил чумазый мальчик, встав с земли.
— А то как же! — откликнулся Игнат. — Есть про царя Мамая, как его русское войско побило.
— Покажи! — вскинулся мальчик. — Бать, а бать? — просяще обернулся он на отца.
— Ну пойдём, — смотритель с кряхтеньем поднялся, сомнительно взглянул на Игната и показал на дом. — Покажешь, чего там у тебя.
— Вот она самая: картина, как войско русское татарского царя Мамая побило, безбожника окаянного, магометана вшивого, — показывал Игнат, развёртывая цветной бумажный свиток на покрытом линялой скатертью столе. Они стояли в маленькой душной горнице с парой заправленных кроватей для проезжающих, белой печкой, половина которой скрывалась за дощатой перегородкой, отделяющей комнаты. Остро и жарко пахло пылью, рассохшимся деревом, дегтярной колёсной мазью от рук смотрителя.
— А где сам Мамай? — с интересом спросил мальчик, рассматривая разных конных и пеших человечков, цветасто раскрашенных на печатном листе. — Этот? — смахнув с бумаги сонную зелёную муху, показал он на коричневую фигуру, с копьём наперевес мчащуюся на другого всадника, тоже с копьём, в красном плаще.
— Э, нет, — ласково сообщил Игнат. — Это воин татарский, Челубей, самый сильный в их орде богатырь. А вот этот, вишь, это наш русский витязь Пересвет. Они как друг с другом сшиблись-то, так оба и полегли.
— А Мамай где?
— А Мамай вот, — показал Игнат. — Видишь, его войско направо едет, а он налево повернул. Стало быть, удирает уже.
— Чего ж он удирает-то, если его войско ещё с нашими дерётся? — вмешался в разговор отец, близоруко склоняясь над лубком.
— Так это он потом уже, когда их побили, удирает, — терпеливо объяснял Игнат, глядя на соблазнительно склонённую, бурую от загара шею хозяина с чёрными волосиками на загривке, выступающим горбиком косточки позвонка. — Да тут же и написано всё, ты читай вот тут, — он показал на буквы по низу картинки. Игнат уже примерялся, как ударит хозяина в шею ножом, как только он низко склонится над мелкими, тесно составленными буквами, начнёт разбирать слова. Потом разделаться с мальцом, вот и все дела, — рассудительно подумал Игнат.
— Да я читать-то не больно мастер, — хозяин выпрямился и, как показалось, с подозрением поглядел на Игната, который сразу убрал руку из-за пазухи.
— Неграмотный, а на станции служишь? — не поверил Игнат. — Как ты записываешь-то в книги свои? — кивнул он на пыльный и растрёпанный реестр проезжающих, лежавший рядом.
— Так то не я пишу, — ответил хозяин. — Это жена моя пишет, Умгу звать. Она городская, грамоте учёная, а я только сам ещё еле-еле по слогам разбираю. Эй, Умгу! — позвал он.
Дверь в перегородке открылась, и в горницу вошла молодая гилячка в расшитой меховой одежде из собачьих шкур, тяжёлых унтах. Её широкое, смуглое лицо было наискось замотано окровавленными тряпками — только узкий чёрный глаз пристально глядел на Игната.
— Ты, Настя, почитай, что там написано, — обратился к жене смотритель.
— Офенька говорит, там про Мамая! — добавил сын. Умгу взяла листок, принялась читать, шевеля губами.
— Да, написано «царя Мамая», — подтвердила она.
— С чего бы мне врать-то? — обиделся Игнат. — Чего не верили? Будто, что там Мамай, лубок дороже делает! Что за Мамая алтын, что за другие цветные алтын, все по одной цене. А коль дорого, так и скажи: вон, «Возвращение блудного сына» не цветное, это за полторы копейки отдаю. А две за алтын возьмёшь — одну бесплатно дам.
— А ну-ка покажи блудного сына… — заинтересовался хозяин. Игнат полез в мешок.
— Бать, купи Мамая! — заканючил сын. Отец цыкнул на него.
— А вот ещё генерал Суворов, который турка бил, — предложил Игнат, выкладывая на стол перевязанные тесёмками свитки.
— А пушки на картинке есть? — деловито спросил мальчик.
— Нет, пушек нет. Только генералова персона.
— Тогда не надо, — решительно заявил сын. — Мамая давай.
— Тоже по полторы копейки. Хороший генерал, — заметил Игнат.
— Не надо нам Суворова, — буркнул хозяин.
— Ну, вольному воля, неволить грех, — легко согласился Игнат. — Где ж этот блудный сын-то у меня? — он принялся отгибать края свитков, выискивая нужный.
— А там есть пушки? — снова встрял хозяйский сын, который вслед за Игнатом принялся разворачивать один за другим свитки, разглядывая раскрашенные и чёрно-белые лубки.
— Какие пушки, малец? — снисходительно усмехнулся Игнат. — Это библейская картинка. На таких пушек не бывает.
— Тогда не надо её! Бать, ну её к лешему, купи Мамая!
— Ты чего такое говоришь, Гришка! Библию к лешему посылать! Чтоб я от тебя таких слов не слыхал! — хозяин отвесил сыну хлёсткий подзатыльник, от которого мальчик скорчился, заскулил, но тут же, секунды не прошло, снова полез разворачивать свитки, рассматривать картинки.
— Благочестиво живёте, — уважительно сказал Игнат. — Старой веры держитесь?
— Нет, — коротко ответил отец и подозрительно посмотрел на Игната, вглядываясь в его лицо. Игнат этого не замечал, выкладывая из мешка новые лубки.
— Гляди, бать, дохлый кот на дровнях! — захохотал мальчик, обнаружив картинку с известным лубочным сюжетом про похороны кота мышами. — Давай эту купим!
— Чепуха какая! — отец бросил взгляд на лубок.
— Ну гляди! — задыхаясь от восторга, заголосил малец, дёргая отца за рукав. — Его мыши хоронят! Кота — мыши! Ну купи, бать!
— Тебя, Гришенька, послушать, так весь мешок покупать придётся, — мягко сказала Умгу, положив загорелую руку на нечёсаную лохматую голову сына.
— Весь я не прошу! — замотал головой сын. — Только вот с котом, ещё с Мамаем, а ещё вот с шутом на свинье смешная, её тоже, и ещё…
— Ладно, — подытожил отец. — Посмеялись и буде. Пойду деньги возьму. Пошли со мной, Гришка.
— Брать-то что будете? — спросил Игнат.
— Сына блудного возьмём, — рассеянно сказал смотритель.
— Бать! Ну хоть кота возьми, а? — возмутился мальчик.
— Цыц, Гришка! Айда за мной, — подтолкнул он сына к выходу. — А ты посиди пока тут, офенька. А ты, Настька, ему квасу дай. Вон, из ледника принеси. На жаре, чай, намаялся?
Игнат вспомнил, что обычные люди страдают от жары, и запоздало подумал, что первым делом следовало попросить у смотрителя воды и изобразить усталость от далёкого пути. Игнат с измождённым видом уселся на лавку, принялся обмахиваться листком лубка. Отец с сыном вышли во двор, женщина скрылась за перегородкой. Игнат отложил листок, оглянулся по сторонам, воровато выглянул в окошко: отец с сыном шли к сараю у плетня. Игнат перевёл взгляд на перегородку в дощатой стенке. Сначала её, потом хозяина, потом сына, — с предвкушением подумал он, поднялся с лавки и медленно, стараясь не скрипеть половицами, направился к двери, тихонько отворил её. Комната была пуста, только сладко и жирно тянуло от томящегося в белой печке кулеша. Это помещение было, видимо, кухней: здесь были бочки с соленьями, горшки, кружки, самовар, рядок зеленоватых штофных бутылок на полке. Умгу, видимо, вышла через чёрный ход, — озадаченно подумал Игнат.
Он вернулся назад в горницу, снова выглянул в окно и увидел, как хозяин вытаскивает из сарая вилы и какую-то железную цепь. Удивлённый, Игнат уселся на лавку, размышляя, что делать дальше — искать ледник, куда ушла Умгу, или сперва напасть на хозяина с сыном?
— Гришка! — приглушённо донёсся до Игната голос со двора. — Где ты там? Бегай в конюшню, Грачика седлай.
— Зачем? — удивлённо спросил сын.
— Седлай, кому сказано! — сердито прикрикнул хозяин. — Не пререкайся, седлай!
— Ладно… — уныло протянул мальчик, пошёл по двору, нарочито широко шагая босыми ногами по засохшей грязи двора.
Игнат беспокойно оглянулся по сторонам, скользнул взглядом по пустой комнате, оставленным на столе лубкам, заправленным кроватям, жбану на столе. А квас-то вот он, — странно подумал Игнат, принюхавшись к тёплому хлебному запаху. Неужто что-то заподозрили? Разбегутся по степи, разъедутся на своих лошадях, потом и не догонишь. Хотя откуда им догадаться? Может, где-то раньше он их видел? Игнат постарался припомнить, где он мог видеть этого сутулого, худощавого казака, этого мальчонку, эту русоволосую бабу в холщовом сарафане — хотя почему в сарафане, она же была в гиляцкой меховой одежде? Нет, он их не помнил, в этих местах раньше не бывал, узнать они его не могли. Чем он мог себя выдать? Тем, что не попросил пить с жары? Игнат нахмурился, соображая.
— Дядя! — вдруг услышал он заговорщицкий голос от двери. В горенку, таясь от отца, проскользнул мальчик. — Дядя офенька! Батя покупать мне картинки не хочет, так вот смотри, у меня пятачок тут, — он разжал кулак и показал блестящую медную монетку. — Мне один купчина проезжий дал. Так что ты уж мне продай, пока батя не видит, вот кота и Мамая, а ещё шута на свинье!
— Ага, — сказал Игнат таким же многозначительным полушёпотом и полез рукой за пазуху. — Сюда иди, малец.
— Только ты мне скажи, что тут писано? — спросил мальчик, бережливо взяв лубок с Мамаем, и в этот момент подошедший сзади Игнат цепко зажал ему рот левой рукой и, не успел парнишка дёрнуться, как Игнат, обхватив его правой рукой, с глухим звуком вогнал ножик промеж рёбер, прижимая к себе трепещущее, горячее и колотящееся тело. Игнат едва удержался, чтобы не взвизгнуть от захлёстывающего восторга, восхитительного, здорового запаха розовой кожи, тёмно-золотистых спутанных волос на затылке мальчика, отчаянных, безнадёжных и судорожных его попыток вырваться, закаченного, в ужасе распахнутого, косящего глаза над сизовато-бледным, костенелым указательным пальцем ладони Игната, зажимающей мычащий рот. Игнат вытащил нож из раны, с наслаждением ударил ещё раз и ещё, — паренёк мычал, бился, трясся. Не отрывая ладони ото рта агонизирующего мальчика, Игнат опустил тело на пол, встал на колени, бешено оглянулся по сторонам. Он подумал, что надо скорей идти убивать отца, — и вместо этого, не в силах удержаться, припал к расплывающемуся под раскрытым воротом холщовой рубашки красному пятну. Он не понимал, что происходит вокруг, не мог сопоставить звуки, чей-то голос, шаги с их значением: горячая, толчками хлещущая из раны кровь не давала думать, с каждым глотком наполняя тело звенящим, дрожащим наслаждением. «Гриша!» «Гриша!» — звал кого-то взволнованный женский голос, глухо стукали шаги, хлопнула дверь.
Только тогда Игнат вскинул голову, непонимающе уставившись на стоящую в дверях остолбеневшую от ужаса женщину с остановившимся лицом — впрочем, как он мог видеть это лицо, оно ведь было замотано окровавленными тряпками? А как было на самом деле? Нет, Игнат, кажется, на четвереньках, стуча коленками по доскам, бросился к ней, схватив лежащий у окровавленного лубка нож, попытался схватить за ноги, повалить, но женщина с криком бросилась прочь на двор… Да нет, куда она могла броситься в своей тяжёлой меховой шубе, унтах?
— Ты зачем меня ножом хочешь ударить? — спокойно сказала Умгу, глядя единственным открытым между бинтами чёрным глазом на подскочившего к ней Игната. — Зачем хочешь убить?
— А у тебя под повязками тоже кровь? — застревающим голосом спросил Игнат, заглядывая Умгу в лицо снизу вверх, как собака.
— Тоже кровь, — ответила Умгу.
— А ты повязку сними тогда, — попросил Игнат.
— Ишь какой быстрый! — лукаво возмутилась Умгу. — И знакомы-то без году неделя, а уж такое предлагает!
— Хочешь, со мной крови попей, — тупо сказал Игнат. — Я мальчика зарезал.
— Чего добру пропадать, — согласилась Умгу и, опустившись на колени, принялась слизывать натёкшую на доски пола кровь. Игнат встал на колени рядом, тоже присосался к ране на ещё тёплом, но уже не трепыхавшемся теле, глотнул раз, другой, — но не мог сосредоточиться на привычном наслаждении, его всё что-то отвлекало. Он обернулся на стоящую рядом Умгу, длинно собиравшую языком кровь с пола. У неё ведь под повязками тоже кровь, у неё всё лицо замотано, — подумал Игнат.
— Умгу, — позвал он.
— Чего? — скосилась она, оторвавшись.
— Умгу, а где свистулька?
— Какая свистулька?
— Такая, которую мне Иннокентий дал в Петровском?
— В бочке, — просто ответила Умгу. — А я же тебя помню, Игнашка. Мы с тобой с пугачёвским войском вместе ходили. Верно про тебя тогда говорили, что ты упырь, выходит? — то есть это говорила уже не Умгу, а Ерошка, — постаревший, бородатый, мелко двигающий острым, подвижным кадыком, совсем непохожий на того припадочного тощего юнца, каким его запомнил Игнат.
— В какой бочке? — спросил Игнат, не понимая, кого видит перед собой, — то ли это была Умгу, то ли какая-то женщина в сарафане, то ли Ерошка в дверях. Перепуталось всё как-то в голове у Игната, перемешалось, плыло переливающимися волнами в жарком блеске, и это, и потом, когда он под уговорами — чьими? — пошёл к этой бочке, в которой лежала то ли свистулька, то ли табакерка, в которой, Ерошка говорил, сидели двое чертей и потому Игнат был ему не страшен. Он тогда сунул в бочку руку, потянувшись за свистулькой на дне, а Ерошка поставил сверху крышку, привалил тяжёлым камнем, намертво прижав руки Игната, а потом цеплял ему, визжащему, вырывающемуся, на шею железное кольцо, — и это совсем уже было неприятно вспоминать.
Апрель 1853 г.
Низовья АмураА всё-таки была там, была свистулька, — думал Игнат, механически продираясь через густой таёжный бурелом, перелезая через бурый наискось упавший кедровый ствол, раздирая матросскую робу об острые ветки. Её там не могло быть, ведь он отлично помнил, как совсем недавно свистульку дал ему Иннокентий перед тем, как Игнат выпустил его из землянки, и это не подлежало сомнению — но сомнению также не подлежало и ясное, подробное воспоминание о том, как он увидел белую глиняную птичку на чёрном дне пустой бочки и потянулся за ней.