Апрель 1853 г.
Залив Счастья, побережье Охотского моря,
Зимовье Петровское
Местные называли это «столицей». Зимовье Петровское располагалось на голой, заросшей колючим кустарником и высокой травой косе шириной в пару сотен шагов. Несколько изб для матросов, офицерский домик, шлюпочный сарай, пакгауз с припасами, чахлый огород под картошку — вот и всё хозяйство. В стороне косо кренился голыми мачтами выброшенный на берег бриг «Охотск» с распоротым, как у кита, брюхом — обшивку с борта снимали на дрова: бурые, источенные червём шпангоуты торчали наружу, черно зиял полный застойной водой пустой трюм. С одной стороны косы ревело, швыряло белоснежные пенные валы на песок море, с другой мирно зыбился залив, за которым были видны дымки гиляцкого селенья, сразу за которым темно зеленела островерхой гребёнкой тайга. В холодной дымчатой дали кривая, как небрежная линия пером, полоса отделяла синие покатые горы от низкого, серого, торопливо бегущего неба. Над утоптанным плацом перед офицерской избушкой каждый день поднимали выцветший, истрёпанный ветром Андреевский флаг. Ночью со стороны моря приходили киты-белухи, протягивая под чёрной водой фосфорические полосы, оглашая пустые пространства оглушительным рёвом, от которого все просыпались. В сыром, вонючем, закопчённом сажей бараке уже никто не ходил смотреть на белух, только ругались, что не дают спать.
Прошлую зиму Петровское еле пережило: трюмы транспорта, пришедшего в сентябре из Аяна, оказались почти пусты. Муки и круп в пакгаузе почти не оставалось, и то, что оставалось, с трудом уберегали от полчищ крыс. Чай с сахаром выдавали только совсем больным. Ели в основном гиляцкую вяленую рыбу-юколу да ходили в лес глушить тетеревов — птица в этих краях была совсем непуганая: позволяла убивать себя ударом палки. От однообразия и скудности пищи матросы и казаки болели, слабели — и всё-таки продолжали заготовлять дрова, смолить шлюпки, возводить церковь из сырых, негодных к строительству еловых брёвен: хоть бы как построить, и то хорошо. Военный пост был основан три года назад и всё строился — по плану Невельского следовало возвести и пристань, и загон для скота (скота ещё не было), и домик для доктора, пока ютившегося в одной избе с Невельским и его женой; планов было много, а людей — всего с пару десятков, и те почти все были слабы, больны цингой. Соседи-гиляки, дружелюбно относившиеся к русским, присылали черемши, но та мало помогала. От цинги умирали: за зиму умерло пятеро матросов и единственный в зимовье ребёнок — дочь Невельского, родившаяся здесь же: у ослабевшей от недоедания матери не было молока, и девочка тихо, без крика зачахла в декабре. Никто не плакал: жена Невельского, молоденькая выпускница Смольного института, топила лёд, варила похлёбку из последней муки и картошки с огорода, механически стирала облезающими руками бельё в бане. Сам Невельской, как заведённый, вышагивал по посту, зло распоряжался, будто находя удовольствие посылать матросов и казаков на всё новые непосильные работы, заматывать всех до полусмерти. Будто этого мало, он ещё отправлял одну за другой экспедиции по два-три человека на собаках во все стороны — по Амуру, по морскому берегу, на Сахалин. О бунте никто не думал: не было сил. Возвращаясь вьюжным вечером по тропике сквозь саженный сугроб во влажный, прокопчённый дымом от чёрной печки, кишащий вшами и крысами, но тёплый барак, все думали лишь о том, как пережить зиму, дождаться летнего транспорта из Аяна.
В Петровском Игнат провёл уже год: сперва его пороли, потом держали под стражей, потом начали выводить на работы — полоть огород, таскать с берега плавник, валить еловый лес на другой стороне залива, возить оттуда на собаках брёвна под строительство церкви. Игнат недолго ходил под стражей: скоро увидели — человек он смирный, начальству не перечит, работает усердно, и, в отличие от других, зиму переносит хорошо. Во время осмотра доктор нажимал огрубелым, закопчённым пальцем Игнату на зубы и удивлялся, отчего они не шатаются. «Мы ветлужские, ребята крепкие», — застенчиво отвечал Игнат, довольный, что удержался и не укусил доктора за палец — хотя очень хотелось.
Игнат вообще решил пока затаиться и открыто кровь не пить: десятилетия бездумного, животного существования он теперь воспринимал как какой-то сумбурный запой, когда забулдыга вливает в себя штоф за штофом, не в силах остановиться и не понимая, к чему его это приведёт. Наслаждение от крови было всё так же сильно, удерживаться от того, чтобы не впиться в буро-красную грязную шею лежащего на соседних нарах матроса, получалось с трудом, но Игнат понимал — это может закончиться лишь тем, что его либо опять сунут в яму, либо выгонят в тайгу, где под деревом опять придётся просидеть невесть сколько; нет, Игнату этого не хотелось. Он придумал удобный способ: матросы умирали от цинги, и до весны их не хоронили, не копали мёрзлую землю, а складывали на поленнице за недостроенной церковью. Мертвецов обгрызали крысы, лисицы, соболя, а с ними Игнат. Оставленный на часах, ледяной ночью он, таясь, проходил к поленнице, выбирал труп, вгрызался в мёрзлое мясо, высасывал оставшуюся в жилах кровь — это было не сравнить с тем восхитительным чувством парной крови, хлещущей из свежевспоротой глотки, но и особенного отвращения Игнат не чувствовал, даже напротив — был доволен, что на хлёстком, звенящем морозе кровь не портится. Игнат лишь жалел, что так и не попробовал крови умершей дочери Невельского — командир сделал для неё исключение и приказал вырыть могилку, растопив землю кострами. Игнату очень хотелось разрыть могилку, и как-то, забывшись, он примерялся уже, как будет разрывать маленький дощатый гробик лопатой, — но остановился: такое его непременно выдало бы.
***
Ещё час назад было солнечно, но погода в этих краях менялась стремительно: не успел Игнат дойти до берега, налетел серый промозглый туман, скрывающий все очертания в белесом мраке уже в десятке шагов. Морской берег косы в такие часы выглядел жутковато: бесснежная песчаная полоска берега была вся забросана белыми сухими корягами плавника, и в тумане они выглядели разбросанным костяком исполинского животного. Молча и мертво белело подо льдом море с голубыми торосами по краю: лёд уже покрывался желтушными пятнами, лужицами, но до ледохода было ещё долго.
Игната послали собирать плавник на дрова: он уже успел оттащить к бараку пару коряг и сейчас примерялся к следующей, соображая, получится ли взвалить её на плечи или придётся тащить волоком. Он взялся за обледенелую корягу, с кряхтеньем взвалил её на плечо, побрёл было, пошатываясь, назад к зимовью, как услышал крик:
— Эй, эй! Матрос! Писка едет, писка!
Игнат немедленно свалил корягу, напряжённо вглядываясь в туман, откуда серым силуэтом появилась оленья упряжка: тунгус привёз почту из Аяна.
***
Почты, которую тунгусы называли «писка», все ждали больше, чем Пасхи: путь от Аяна до Петровского был долгий, и тунгусы драли за перевоз втридорога: им платили тканью-китайкой, остатками чая, маньчжурской махорки — лишь бы только возили. И всё равно возить брались немногие: за зиму пришло лишь три писки, зато в каждой были письма, которые потом перечитывали по сто раз, прошлогодние газеты из Иркутска, а с прошлой пиской Невельскому даже прислали из Петербурга орден — командир тогда в сердцах заметил, что лучше бы прислали муки и чая, но звезду всё-таки с тех пор с гордостью носил на кителе. Поэтому неудивительно, что сейчас, когда Невельской, собрав всех на плацу, разбирал почту, выкрикивая по именам офицеров, матросов и казаков, получивших весточку из дома, все напряжённо вглядывались в баул, из которого командир по одной вынимал бумаги, выкрикивал фамилии получателей, — все, кроме Игната. Игнат смотрел только на странного мужичка, приехавшего вместе с тунгусом.
Никто не обращал внимания на сидящих в нартах двух человек — молодой гилячки с забинтованным окровавленными тряпками лицом и рядом с ней — связанного немолодого мужичка в облезлой шубе из собачьего меха, в берестяном гиляцком колпаке, в сапогах из нерпьей шкуры. Это было обычное дело: тунгусы и гиляки временами приводили к русским разных бродяг, преступников, обманщиков-купцов. Всё было ясно: Невельской прикажет посадить его в землянку, служащую гауптвахтой, потом накажет розгами или прикажет расстрелять — почта была куда занимательней. И только Игнат вглядывался в немолодое, морщинистое, бледное лицо этого человека и со странным замирающим чувством понимал, что он его узнаёт. Он очень изменился: острижены были седые волосы, не было больше бороды, поменялись даже очертания лица — будто раздались вширь скулы, уменьшился нос и глаза изменили цвет: не водянисто-бледные они теперь уже были, а зеленовато-карие, почти как у местных. Он и напоминал всем видом теперь больше гиляка, чем русского, и Игнат не мог понять, как это возможно. Однако, осталось главное — запах, который Игнат почувствовал, проходя в строй мимо нарт. Земляной, погребной запах; запах да выражение, с которым встретились взгляды Игната и этого человека: «а, узнал, да?» — будто говорил взгляд старика. Игнат действительно его узнал.
***
— Иннокентий! Иннокентий! — тихо позвал Игнат, когда все, взбудораженные почтой, наконец улеглись, и на дворе остался только он с ружьём, стерегущий пленника у порога. Из-за грубо сколоченной двери землянки-гауптвахты тихо донеслось:
— Узнал, да?
— Узнал, — заговорщицки подтвердил Игнат.
— Так заходи, — вполголоса позвал старец Иннокентий.
Игнат отомкнул засов и осторожно спустился по вырубленным в земле ступенькам в маленькую каморку, освещённую лучинкой в светце: здесь была печка-каменка, но старец её не затапливал, и в землянке было по-могильному холодно: застыл земляной пол, инеевая бахрома тянулась по стенам. Старик сидел, привалившись к стене, и перебирал в руках холщовый мешочек. Знакомый смрад ударил Игнату в нос: так пахло тогда, давным-давно в морильне, так пах и он сам: кал, земля, спёртый удушливый воздух, и что-то родное почудилось Игнату в этом запахе. Игнат с удивлением понял, что не только не чувствует никакой вражды к старцу, обрекшему его на превращение в упыря, но более того — чувствует к нему приязнь, как к родному человеку. И всё-таки он не мог не спросить с порога:
— Иннокентий! Ты зачем меня тогда в морильню посадил?
— Аль не понравилось? — с хитрецой отвечал Иннокентий.
— Ты меня в морильню посадил, — тупо повторил Игнат, пытаясь звучать неприязненно.
— Ну и в ножки поклонись, что посадил, — отмахнулся Иннокентий, как от какой-то мелочи. — Подумаешь, три месяца под землёй посидел, а мог бы уже лет сто как лежать.
Игнат не знал, что сказать на это, и глупо уставился на старца. Некоторое время оба молчали.
— Кровь-то пить нравится? — лукаво спросил Иннокентий.
— Очень нравится, — застенчиво сказал Игнат. — Только её тут мало.
— Это да, места нехлебные… — протянул Иннокентий. Снова замолчали.
— Гляди лучше, что я тебе покажу, — сказал Иннокентий, показывая на свой мешочек.
Старец развязал тесёмочку, и в дрожащем красноватом свете лучинки Игнат увидел, как из мешочка на стылый земляной пол посыпался мелкий хлам, подобный безделицам, которые, играя в сокровища, собирают дети: медная монетка, стёклышко, глиняная свистелка с обломанным краешком, сложенный листок бумаги, деревянный крестик, ещё один побольше, перочинный ножичек, белая курительная трубочка, расшитый мелким бисером браслет.
— Это что? — не понимая, спросил Игнат.
— Это то, — нравоучительно ответил старец, поднимая взгляд на Игната. — Это вот, Игнашка, оно то самое. А вот где твоя штука здесь, я не вижу. Почему не вижу, а?! — с напором спросил он. — Почему нет тут твоей штуки?
— Какой штуки? — не понял Игнат.
— Такой! — гаркнул Иннокентий. — Где лестовка твоя, которую ты Ирине отдал?
— Какой ещё Ирине? — глупо ответил Игнат. Он не помнил никакой Ирины.
— Тьфу, дурак! — в сердцах воскликнул Иннокентий. — Крест тогда сымай, ложь сюда!
— Крест не сниму, — решительно сказал Игнат.
— Сымай, кому говорят! — вскинулся Иннокентий. — Других-то штук с той поры у тебя, верно, не осталось?
— Не дам крест, — твёрдо сказал Игнат.
— Дай! — настаивал Иннокентий.
— Не дам.
— Дай!
— Я тебе ухо откушу, — серьёзно сказал Игнат. — Не лезь, старец. Без уха останешься.
Иннокентий замолчал, испытующе глядя на Игната. Тот без выражения глядел на Иннокентия.
— Ладно, — согласился старец. — Возьми-ка штуку отсюда.
— Какую?
— Какую хочешь. Возьми, возьми…
Игнат присел на корточки над рассыпанными штуками, нерешительно посмотрел на свистульку, на монетку с непонятной надписью, кажется, очень старую, потянулся уже было к стёклышку, но передумал и взял в руки сложенный квадратик бумаги. Развернул его: на листке был выведен синими чернилами фигурный вензель «А», корона над ним и аккуратно нарисованная голубка. Не понимая, к чему всё это, Игнат вгляделся в картинку, и вдруг в странной глубине, будто глядя через слой воды на сияющую прорезь, как из тёмного подвала на яркое солнце, увидел крестьянский двор с тающими сугробами в тенистых углах, голыми яблонями под синим небом, колодец и старика в драной поддёвке, с длинной белой бородой, налегающего на журавль колодца. Игнат отпрянул от листка, и видение пропало, но странным образом он почувствовал, откуда этот образ пришёл к нему — слабой тянущей болью потянуло, как зуб за нитку, и ясно было, откуда эта нитка тянется — из какого-то очень далёкого места.
— Фёдор Кузьмич, — довольно кивнул старец, забирая из рук Игната листок. — С ним тоже ничего не вышло. Как мы его уморили, в мужики подался. Сидит сейчас в Сибири, я как раз через него сюда шёл.
— Погоди, Иннокентий, — сказал Игнат, которому как-то сразу стало понятно, откуда все эти штуки. — Это всё от таких, как я?
— Как мы с тобой, да, — кивнул Иннокентий. — У кого при уморе что при себе было, то я собираю.
— И каждого через такие штуки видишь?
— И где он сейчас, тоже вижу.
— А сейчас что? Ходишь, собираешь их?
— Хожу, собираю, — подтвердил Иннокентий.
— А зачем?
— Пир приготовляю.
Игнат не понял, но решил ничего не говорить, выжидательно глядя на старца.
— Она ведь тебя тогда, в Казани, искала! — воскликнул Иннокентий. — У нас ведь всё готово было, только тебя вовремя не отыскали!
— К чему готово?
— К чему, к чему?! К тому! Неужто не догадался? Пугача уморить, таким, как ты, сделать!
— Пугача уморить? — не поверил Игнат. — Таким, как я?
— Таким, таким! Каким ещё-то? Только посмышлёней тебя уж был бы он! Да вот не судьба, видать! — Иннокентий горько развёл руками.
— А зачем? — не понял Игнат.
— Ну ты и дурень, — покачал головой Иннокентий. — Скажи, Игнашка, тебе при войске пугачёвском нравилось?
Игнат вспомнил те дни, когда он с пугачёвцами шёл по Уралу, по Каме, упиваясь кровью, которая была везде. Это были единственные дни, сколько он себя помнил, когда крови не нужно было искать: убивали всех без разбору, только успевай припадать к ранам. Как непохоже это было на теперешнюю жизнь, когда приходится по капле высасывать мёрзлую кровь из костенелых трупов на поленнице, — горько подумал Игнат. Видимо, его сожаление отразилось на лице, потому что Иннокентий, не дожидаясь ответа, продолжил:
— Видишь! Он, будучи овцой обычной, сколько дел наворотил! А сколько мог бы, если бы издохлецом стал? Подумай, а? Как бы мы до сих пор тут в крови купались, об этом ты подумал? Ведь и дел-то было — заманить в морильню, всё как надо сделать: и вот не смогли!
— А почему не смогли? — робко спросил Игнат.
— Тебя, дурака, не нашли! — горько воскликнул Иннокентий. — Мы искали с Ириной, искали тебя: она с лестовкой-то тебя чуяла, но вы ж от одного к другому месту всё ходили, до тебя было не добраться. В Казани… почти-почти добрались, чуть-чуть бы, и она тебя настигла, наш замысел тебе бы передала, ты бы до Пугача добрался — и не получилось! Растерзали там её сами же пугачёвцы, закололи и в озеро кинули.
— Что, насмерть? — глупо спросил Игнат.
— Ты совсем дурак? — прищурился Иннокентий. — Какой насмерть? Ирина-то тоже из наших! Погоди-ка. Ты, кто такая Ирина, помнишь хоть?
— Не, — помотал головой Игнат.
— Позабыл… — покачал головой Иннокентий. — Случается с нашим братом такое… Ничего с Ириной не случилось, сидит сейчас в Константинополе. Но чего уж там: момент упустили, Пугачу голову снесли, ничего у нас в тот раз не вышло. Ну ничего, в следующий раз уж всё, как надо, сделаем. Вот я и хожу, собираю, что у каждого при себе есть, чтобы знать, кто из наших где сидит, чтобы у меня все штуки вот здесь, вот здесь, — показал он на мешочек, — были, при себе. Дай крест, Игнашка.
— Крест не дам, — решительно сказал Игнат.
— Ладно… — помолчав, протянул Иннокентий. — Крест не хочешь дать, так вот хоть это возьми, — и он показал на глиняную свистульку.
— А это чьё? — спросил Игнат. — Зачем оно мне?
— А ты возьми. Посмотри, чьё.
Свистулька была простенькая, безыскусная, из белёной глины, в виде какой-то птички с красным кончиком, изображавшим клюв. Игнат с интересом взял её, рассчитывая, что ему снова откроется видение каких-то очень далёких мест, и неожиданно увидел знакомую картину — офицерский домик на посту, заваленный картами и бумагами стол, жарко натопленная печка, Невельской в накинутом на плечи кителе, что-то пишущий при свете масляной лампы, а рядом — лежанка, склонившийся над кем-то доктор с окровавленным лоскутом в руках. Рядом стояла жена Невельского с жестяным тазом: доктор кинул лоскут в этот таз. Он потянулся за чистым бинтом, посторонился, и Игнат увидел на лежанке девушку-гилячку, ту самую, которую тунгус привёз вместе с Иннокентием. Смуглое круглое лицо гилячки было по лбу и щекам рассечено уродливыми рваными ранами, сочащимися сукровицей. «Потерпи, потерпи чуть-чуть, Умгу» — ласково сказала Невельская, присев рядом с гилячкой и взяв её руку в свою. Доктор принялся накладывать новый бинт. Игнат отложил свистульку.
— Это ты её?… — спросил он Иннокентия.
— Умгу-то? — насмешливо сказал старец. — Уморил, хочешь сказать? Э, нет, это не я, это чёрт его знает, кто сделал. Уж и сама она не помнит, сколько я её ни пытал. А тунгусы подумали, конечно, на меня, как нас увидели, — досадливо сказал Иннокентий. — И вот я теперь здесь в яме сижу, а её там чаями, небось, поят.
— Не, не чаями. Её лечат там, — сказал Игнат.
— Зря, — фыркнул Иннокентий. — Убьёт она там всех. Я её знаю: Умгу не удержится, начнёт глотки грызть. Человек пять, ну шесть забьёт, остальные её осилят, в яму под замок посадят или закопают и камнем привалят, а меня с ней, и опять чёрт-те сколько лет в земле гнить. А у нас дела! Мы на юг с ней пробирались, в Китай, а тут вон как вышло. Выпустил бы ты меня, Игнашка, а? — попросил старец.
— Выпущу… — как о чём-то само собой разумеющемся, сказал Игнат и показал на свистульку: — А ты эту штуку мне, что ли, отдаёшь?
— Ну так ты же крест отдавать не хочешь, — пожал плечами Иннокентий. — Возьми хоть её. Мы с Умгу вместе ходим: захочешь её найти, найдёшь и меня.
— А зачем мне тебя искать?
— Тоже штуки собирай. Соберёшь достаточно, мне принесёшь.
— А зачем?
— Да что ж ты непонятливый какой, а! — всплеснул руками Иннокентий. — Пир, говорю, готовим! Пир!
— Пир? — переспросил Игнат.
— Пир, Игнашка, пир! Ох и устроим мы пир! Не завтра, не через год ещё: мы теперь всё по уму делаем, не как с Пугачом. Долго готовиться ещё, но уж как приготовим, столы накроем — ох и будет, Игнашка, у нас застолье! К земле можно будет припадать и пить с земли, а кровь ручьями течь будет, а нас ещё просить будут кровушки отведать, а мы ещё выбирать станем, у кого послаще! И тебя не обделим — всем хватит, людей-то вон сколько! Хочешь такой пир, Игнашка? Хочешь? Пир — всем пирам пир у нас будет! Пир на весь мир!