03.09.1836 г.
Якутская область,
долина реки Юдома
— Опять напился! Опять все деньги спустил на вино! — распекала мужа Седюга: пожилая, костлявая, с седыми спутанными волосами, в грязном распашном кафтане из оленьей замши, она выглядела жутко, как ведьма.
Нерканей, русским известный как Негор Коргаевич, ничего не отвечал, сидя у порога чума на меховом коврике-кумаланчике, виновато опустив глаза на облезлую шапку, которую бессмысленно перебирал в руках. Низкое серое небо висело над головой, рядом со стойбищем шумела, пенно перекатываясь по белым каменистым россыпям, быстрая Юдома. Нерканей знал, что, будь он сейчас хоть десять тысяч раз прав, спорить с женой бессмысленно, — но он и не был прав: увозя оленину на продажу русским, он клятвенно зарекался не пить водки, но удержаться не смог и к семье вернулся без денег, с тяжёлым похмельем. Голова трещала, душа была вставлена в тело наперекосяк, руки тряслись, сердце по-птичьи заходилось в груди, и больше всего на свете хотелось махнуть ещё стакан.
— Отец, а где твоё ружьё? — от костра спросил Бокшонго, семнадцатилетний сын Нерканея, чистивший рыбу отнятым у беглых каторжников ножом. Нерканей жалко посмотрел на сына.
— Ты ещё и ружьё пропил! — с отчаяньем воскликнула Седюга, и, задыхаясь от гнева, порывисто вскинула руки, будто взывая к небесному старцу Агды, хозяину грома и молнии, чтобы тот испепелил на месте пьяницу-мужа. Нерканей решил не говорить, что он ещё остался должен казаку Леонтию полтину серебром. Потрясая в воздухе руками, Седюга порывисто повернулась, пошла прочь, но пройдя несколько шагов, остановилась, обернувшись к сыну: — Бокшонго! Хоть ты сделай что-нибудь, хотя бы ты будь мужчиной в нашем доме!
— Что мне сделать? — хмуро спросил сын ломким голосом, не отрываясь от чистки рыбы.
— Я не знаю, не знаю! — крикнула Седюга. — Убей его!
Нерканей тяжело вздохнул, не поднимая взгляда. Ему было очень плохо: Нерканей уже был готов присоединиться к жене в её просьбе.
— Отец! Мама! — послышался звонкий молодой голос с опушки: оттуда скорым шагом, но не сбиваясь на бег, шла двадцатилетняя дочь Нерканея, Мегельчик. — Бусиэ опять идёт!
— Только этого нам ещё не хватало! — всплеснула руками Седюга. — Несчастье за несчастьем, что за день!
— Далеко? — разлепил губы Нерканей.
— Я видела его за перекатом. Он заметил наш дым и идёт сюда, — сказала Мегельчик. Девушка подошла к костру и положила у порога чума берестяной туесок с грибами: она завидела бусиэ, собирая грибы в лесу.
— От переката ещё час идти будет, — тяжело, похмельно соображая, сказал Нерканей.
— Он уже ближе, — сказал Бокшонго. — Он ведь, пока к нам шла сестра, тоже не останавливался. Отец, бери собак, выводи оленей, отведём стадо подальше.
— Чум складывать? — тупо спросил отец.
— Не успеем, — подумав, ответил Бокшонго. — Выводи оленей, чум оставим тут. Потом вернёмся: бусиэ до ночи уйдёт.
— Он опять нам раскидает все вещи! — истерично крикнула Седюга.
— Ну что ж теперь делать, — грустно сказал Нерканей, боясь встретиться с женой взглядом.
***
Декабрь 1836 г.
Якутская область,
казачий пост Юдомский крест
— Леонтий! Леонтий, вставай! — тряс за плечо спящего товарища Прохор, молодой казак, несший вместе с Леонтием дозорную службу на затерянном в Охотских горах посту. Прохор был в занесённой снегом меховой шубе, в унтах, с ружьём за спиной и Леонтия принялся будить, сразу зайдя в дом, не раздеваясь. — Буська идёт.
— Чего? — сонно протирая глаза, прохрипел рыжий, коренастый казак, с неохотой вылезая из-под тёплого мехового одеяла. В маленькой избе казачьего поста было темно и до дрожи холодно — печь успела погаснуть, и дом быстро простыл. За бревенчатыми стенами избы мело — со свистом, с надрывом, с дробным стуком толстых ставней на маленьких окошках — теперь ставни не открывали даже днём. Впрочем, и дни сейчас были короткие — солнце едва-едва поднималось к полудню над склонами гор, чтобы зайти через пару часов.
— Чево, тово! — недовольно откликнулся Прохор. — Буська идёт, говорю. С холма уж спустился.
— Ты собак впустил? — зевнув, спросил Леонтий, и как раз из сеней вбежала, оставляя мокрые следы на дощатом полу, серебристо-серая лайка, сразу же радостно кинувшись к Леонтию, виляя хвостом. — Ага, вижу.
Тунгуска Мегелька, лежавшая рядом с Леонтием, тоже проснулась, сонно зашевелилась под одеялом.
— Чего не топишь? Куда огниво девал? — недовольно спросил Прохор и, заметив в темноте девушку, заулыбался. — А, Мегелька, ты тут! Ну, всё понятно. Здравствуй, красавица!
— Ты, Прошка, на чужой-то каравай рот не развевай, — строго сказал Леонтий, натягивая штаны, дрожа от холода. Прохор промолчал.
— Бусиэ идёт? — спросила Мегелька из-под одеяла.
— Он самый, чёрт его дери, — ответил Прохор, нашёл огниво и принялся высекать искру над трутом.
— Надо лыжи со двора нести. Мои лыжи на дворе, — сказала Мегелька.
— Лежи, дура, — грубо сказал ей Леонтий, возясь с рубашкой. — Он уж недалече, задерёт.
— Надо нести! — настойчиво вскрикнула Мегелька и без стеснения соскочила с кровати — нагая, маленькая, смуглая, по-азиатски тонкокостная и плосколицая, с распущенными чёрными волосами. — Бусиэ лыжи сломает, как я домой пойду? Бусиэ злой, давно не ел, будет всё-всё ломать. Надо лыжи в дом нести!
При виде нагой Мегельки Прохор, уже успевший зажечь от трута сальную свечку, смущённо отвернулся. Он побаивался Леонтия.
— Ну куда ты? — Леонтий попытался было задержать Мегельку, но та уже быстро прошлёпала босиком по полу мимо вертящихся и повизгивающих собак. — Вот дура баба!
— Раз-раз, быстро! — оглянувшись на Леонтия от порога, весело сказала Мегелька и, не одеваясь, выскочила нагая на улицу, на метель и мороз.
— Ты тоже с ней «раз-раз быстро»? — с ухмылкой спросил Прохор у Леонтия, когда тунгуска хлопнула дверью.
— Раз-раз быстро — это ты со своей рукой, — самодовольно ответил Леонтий, продолжая одеваться.
— Ай, холодно! Ай, как холодно! — Мегелька вбежала в дом, бросила лыжи в сенцах и торопливо шмыгнула в тёплую постель, под меховое одеяло. — Совсем близко бусиэ, сейчас уже здесь будет!
И действительно, не успела она договорить, в ставни, мелко дрожащие под напором метели, кто-то ударил, заскрежетал ногтями по доске, потом захрустел по снегу, тонко и жалобно взвизгнул. Собаки одна за другой наперебой залаяли, а бусиэ, пару раз ударив в ставни, принялся обходить дом.
— Мегелька, ты засов опустила? — вдруг спросил Прохор и сам же ответил: — Нет, конечно! — и бросился в сени. Леонтий последовал за ним. Бусиэ уже был почти у входа, и в щели открывшейся от порыва снежного ветра двери казаки увидели в вихре метели бледную фигуру русоволосого юноши в обносках, который, с усилием переступая по глубокому сугробу, уже почти дошёл до крыльца.
— Засов, ну! — рыкнул Леонтий, захлопнул дверь, привалился к ней плечом, и только он успел это сделать, как бусиэ, завидев человека, бросился к крыльцу, навалился на дверь, принялся в неё колотить, — но Прохор уже навесил на чугунные скобы засов.
— Чего засов не опустила? — недовольно обратился к Мегельке Леонтий, вернувшись из сеней.
— Ай, холодно довольно было! — смеясь, ответила Мегелька из-под одеяла.
Бусиэ отчаянно колотил, бился в дверь, визжал, рычал, вопил «Филимон! Филимон!»
— Чего он всегда орёт «Филимон»? — спросил Прохор, усевшись за стол.
— Зовут его так, должно. Других слов не знает, — безразлично ответил Леонтий и, присев, открыл чугунную заслонку печи. Помолчали. Бусиэ надоело ломиться в дверь, он снова принялся ходить вокруг дома, пинать стены, стучать в ставни.
— У нас в станице был один Филимон, — невесть к чему сказал Прохор. — Тот, правда, старик уже был. Что-то всё равно всегда мне не по себе от этих воплей, — Прохор поёжился.
— А я ничего, привык, — пожал плечами Леонтий.
— А мы сначала не понимали, что такое филимон, — рассмеялась Мегелька. — Не знали такое имя, думали, как это, когда шаман поёт? Как называется?
— Не знаю я, как это называется, когда у вас шаман поёт, — хмуро сказал Леонтий.
— Заклинание, во! — вспомнила Мегелька. — Мы думали, филимон — это его заклинание.
Ещё помолчали. От скуки Прохор взял со стола растрёпанную и засаленную книжку-календарь, по которому дозорные следили за церковными праздниками и датами ожидаемого прибытия обозов, перелистнул, отложил обратно на стол обложкой вниз.
— На крышу сейчас полезет, — прислушиваясь, вздохнул Прохор.
— Не, — возразил Леонтий, раздувая пока слабый огонёк в топке. — Теперь уже не лазит. Ослабел бедняга. Тунгусы от него бегают, мы вот запираемся, некого ему жрать теперь. Даст Бог, до весны издохнет.
— Как он издохнет? Он уже дохлый, — насмешливо сказала Мегелька.
— Много ты знаешь, — не оборачиваясь, бросил Леонтий.
— Больше тебя знаю! — задорно возразила девушка. — Кто тебе про бусиэ сказал? Мой отец!
— Пьяница твой отец. Говорил мне: не спрашивай его имя, как узнаешь, дескать, так умрёшь! А он вон, сам своё имя на все лады повторяет почём зря. Филимон, Филимон! — Леонтий передразнил бусиэ.
Мегелька обиженно замолчала. Леонтий закидывал щепочки в печь, где уже разгоралось, весело затрещало пламя. Прохор с зевком откинулся на скамье, привалившись к стене, поглаживая примостившуюся у его ног собаку, взглянул на Мегельку, уютно устроившуюся под одеялом, подмигнул ей, пока Леонтий не видел. Собакам надоело лаять, и подавали голос теперь они лишь когда бусиэ снова принимался стучать в дверь или ставни.
— Ну и чего, сколько взаперти сидеть будем? — скучно спросил Прохор.
— А ты не нагулялся, что ль? — обернулся к нему Леонтий.
— Мне к тунгусам завтра надо… — тоскливо протянул Прохор, запрокинув голову и глядя в потолок. — Ултан бивень мамонта за три фунта махорки и штоф вина торгует. Надо брать, а то откочует.
— Дёшево, — согласился Леонтий. — Ултан дурак, цены не знает. Если бивень добрый, надо брать. Ну и иди с утра затемно, значит. Заодно и буську от дома уведёшь. На лыжи встал, из дома выскочил и раз-раз, быстро от него. Буська дурак, за тобой пойдёт.
***
Догнать не получалось. Бусиэ пёр через сугроб, широко взмахивая руками, но человек на лыжах быстро удалялся, а потом, будто в насмешку, останавливался на гребне заснеженного холма, поджидал бусиэ, кричал ему, махал руками, требовал идти быстрее — и бусиэ шёл быстрее, разрывал глубокий, до пояса снег, вопил, визжал, и, только он подходил на расстояние, с которого порыв ветра доносил упоительный запах человека, сразу застилавший сознание кровавой пеленой, не давая думать ни о чём, кроме того, чтобы наброситься на него, вгрызться в глотку, напиться горячей, дымящейся крови, только он мог рассмотреть красное, бородатое, налитое кровью лицо, — человек соскальзывал на лыжах по белоснежному ровному склону к чернеющему лиственному лесу, безнадёжно удаляясь. Тогда бусиэ от отчаянья падал в снег, начинал месить его руками, заходиться в истерике, — а человек от подножия холма уже кричал, гулко разнося эхо по долине: «Эй, буська! Чего отстал?»
Бусиэ вдруг понял, что смог разобрать эти слова, их значение, и понял, что его не боятся. Десятилетия скотской жизни на цепи, каторга, мыканье по диким горам отучили его от человеческой речи, он отвык понимать, что говорят ему люди, тем более что многие здесь и говорили на незнакомом ему языке, и бусиэ уже не старался вычленить из речи людей, за которыми ходил, смысла — сами по себе люди были бусиэ неинтересны, интересна была лишь кровь, которую можно было из них высосать, и бусиэ уже долгое время ни о чём не думал, кроме крови, бессмысленно шёл к первому увиденному человеку, бездумно набрасывался на него, грыз его тело, заходился затем в припадке горячего, исступлённого наслаждения от переливающегося по телу восхитительного тепла.
Но теперь не получалось: люди от него либо убегали, либо запирались, и хотя бусиэ не уставал ходить между стойбищами тунгусов и единственной известной ему избушкой, в которой жили два русских казака, но чувствовал, что охотиться по-старому уже не получается, хотя и не мог облечь своё отчаянье в ясную мысль и выражал его лишь визгом, воплями, бессмысленным повторением слова «Филимон», и с каждым днём чувствовал, как им снова овладевает тупое оцепенение, нежелание куда-то идти, что-то делать.
С усилием провернув тугую, неподатливую мысль, бусиэ понял, что не догонит этого человека. Человек что-то ещё кричал ему от подножия холма, махал ему рукой, зовя идти за собой, но бусиэ вместо этого поднялся из снега и, повинуясь внезапному наитию, пошёл к лесу. Там он присел под деревце. Над горами в ледяном тумане разгоралась стылая красная заря, пронзительный ветер нёс позёмку. Бусиэ вытащил из-за пазухи старую облупившуюся лестовку, привычно перебрал в пальцах зёрна один раз, другой — и замер.
03.09.1848 г.
Якутская область,
близ казачьего поста Юдомский крест
Алёнка не боялась ходить по лесу: она, конечно, верила в рассказы матери, отца, дяди Бокшанго о страшном чудище бусиэ, но не сильно его опасалась — куда страшней была медведица, живущая со своим выводком близ устья Сылыгыста. Что медведица там живёт и готова броситься на всякого, в ком увидит угрозу своим детям, Алёнка знала — отец ей показывал издали, как медвежье семейство ловит рыбу на каменистом речном перекате, — а вот бусиэ она никогда не видела, да и никто не видел бусиэ уже больше десяти лет, больше, чем Алёнка жила на этом свете.
Поэтому Алёнка не боялась ходить по лесам — к логову медведицы она не приближалась, волков отец из округи прогнал, а люди Алёнке были не страшны: она была казачка по отцу и тунгуска по матери, её дядя Бокшонго владел самым большим стадом оленей в округе до Алдана и обожал племянницу, другие тунгусы, уважающие дядю Бокшонго и отца, относились с добротой и к Алёнке, а чужих людей в округе было немного, только иногда проезжали по Охотскому тракту мимо их дома, но сейчас Алёнка была далеко от тракта. Раньше, рассказывал отец, по горам бродили беглые каторжники, но каторгу в Охотске давно закрыли, и бояться их теперь тоже было нечего.
И Алёнка совсем не испугалась, когда заметила человека, сидящего под деревом, только сильно удивилась, что он тут делает. Алёнка собирала грибы, начав недалеко от дома, но сама не заметила, как забрела довольно далеко, куда не заходила раньше. И вот сейчас, в лиственничном лесу, увидела странного русского юношу, бледного, в изодранных тряпках, недвижно сидящего у корней лиственницы.
— Эй! — крикнула Алёнка издали. — Ты кто?
Человек не отвечал, даже не обратив на Алёнку взгляд. Алёнка заинтересованно приблизилась к человеку. «Какой он бледный, — с жалостью подумала она, — должно быть, ему очень хочется кушать». Она переложила из руки в руку туесок с грибами и подошла к человеку. Алёнка заметила, что в ладони этот человек что-то держит, какую-то чёрную штуку с красными бусинами. Это её заинтересовало.
— Ты кто такой? — с любопытством спросила она, подходя ближе к этому человеку. — Как тебя зовут?
Человек не отвечал, глядя мимо Алёнки без выражения, как бы и не видя её. Алёнка заглянула ему в лицо. «Может быть, он умер?» — подумала Алёнка: мёртвых людей она ещё никогда не видела. Мама рассказывала, что отец убил человека, тоже казака, в их доме, но это было давно, ещё до её рождения.
— Меня вот зовут Алёнка, — сказала она.
Когда она назвала своё имя, в глазах этого человека что-то шевельнулось, он перевёл на девочку стеклянистый взгляд, разлепил губы, издал тихий звук вроде «Ф-ф-ф…», но тут же замолк.
— Как тебя зовут? — ещё раз спросила Алёнка и показала на штуку, которую человек держал в руке: — Что это у тебя такое?
— Т-твоё… — вдруг деревянно, каким-то неживым голосом выговорил человек и чуть приподнял руку, в которой держал кольцо красных бусин с чёрной деревянной плашкой, когда-то лакированной, а сейчас облезлой.
— А что это такое? — с интересом спросила Алёнка, приближаясь.
— Это твоё, — почти чётко выговорил человек.
— Моё? — не поняла Алёнка. — Это мне? А как тебя зовут?
— И-игнат, — сипло выдохнул человек. — Возьми. Твоё.
Алёна Прохоровна смело протянула руку за бусинами.
***
Живость мысли, быстрота сознания стремительно возвращались: внутри всё кипело, бурлило от давно позабытого сладкого ощущения напоенности, горячего счастья, текущего по телу. Игнат оглядывался по сторонам и не знал, где находится, не понимал, что за горы вокруг, что это за быстрая река течёт в долине, что за избушка на речном берегу стоит далеко внизу, — но это было не важно: Игнат теперь знал две главных вещи — как его зовут и что теперь надо делать. И только выйдя на тракт, Игнат вдруг понял, что лестовку, которую так долго носил с собой, он забыл у трупа девочки. Возвращаться за лестовкой не хотелось — почему-то Игнату казалось, что так и надо, чтобы лестовка оставалась с ней.