28.09.1833 г.
Астраханская губерния,
Веха 24
Когда путник очнулся от тряского, мотающего дорожного сна, первым, что он ощутил, была сильная, застойная боль в неудобно подвёрнутой, затекшей шее. Занемевшие под меховой полостью ноги ощущались как закостенелые, тупо ныли в коленях. Он провёл рукой по колючему, обветренному, противно липкому от сонного пота лицу, сглотнул, ощутил тяжёлый ледяной ком в груди. Отчаянно хотелось горячего чаю, чтобы разогнать эту снулую муть. Проезжий, часто моргая, приподнялся на кожаном сиденье ямского тарантаса, осоловело оглянулся по сторонам. Вокруг широко раскинулась рыжая степь под мелким посверкивающим на солнце дождём. Был тот короткий момент пасмурного дня, когда закатное солнце проглядывает в узкую щель между грядой сплошных белесых облаков и плоским ровным горизонтом — красно, с бронзовой искрой оно теперь светило в глаза, не слепя, сверкало дождевыми каплями. Видимо, от этого света проезжий и проснулся.
— Сав… хм! Савва! — хрипло прокашлялся пассажир, обращаясь к ямщику. — Далеко ль до станции?
— А, проснулися, — оглянулся на пассажира ямщик, курчавый, краснорожий казак. — Чай, недалече уж, барин. Проехать бы её, да лошади устали: менять надобно.
— А какая это губерния, Савва? — спросил проезжий, потягиваясь, глубоко дыша знобистым мокрым ветерком, чтобы разгуляться. — Ещё Астраханская или уже Саратовская?
— А бес его весть, барин, — безразлично пожал плечами Савва, не оборачиваясь, а пассажир подумал — в самом деле, какая разница? Почему-то в пути от безделья часто задаются подобными вопросами: а что это за деревня, а какая это губерния, а с какой станции эта встречная курьерская тройка? — хотя, казалось бы, что тебе за дело? И в этом тоже была особая прелесть путешествия.
Этот проезжий вообще много где бывал — и в центральных губерниях ему были знакомы все главные тракты, и на Кавказ его заносила судьба, и в Крым, и в Бессарабию; ему вообще нравились долгие, однообразные поездки по России, нравилась сама их томительная, протяжная скука, мутный дорожный сон, вынужденное многочасовое недвижное нахождение будто в тряском коконе: без всего этого не было бы острого, почти болезненного удовольствия после многочасовой изматывающей поездки сойти с тарантаса, размять ноги на станционном дворе, пройти в парное тепло станции, потребовать чаю, борща: и чай-то будет жидкий, и борщ неважный, как из плохого трактира, скупо, не для себя приготовленный, но есть какое-то отдельное удовольствие в том, что ешь их не столько чтобы насытиться, а чтобы развлечься от однообразия пути, и сразу оттого и еда вкусней, и чай душистей, и табак приносит больше наслаждения. Теперь проезжий с нетерпением ждал станции, вспоминал циферки вёрст в «Новейшем дорожнике» — сорок, пятьдесят вёрст, ох и долгие же в этих степях перегоны! — заглядывал за плечо ямщика: ничего там не было видать, только степь: исполинские застывшие волны балок — верста вверх, верста вниз, и совсем игрушечной кажется полоска шляха у дальнего гребня, — ржавая трава, вязкие чёрные глинистые колеи тракта с медно-рыжими закатными лужами.
—
К станции подъехали, когда уже совсем стемнело: раздуваемая пронзительным хлёстким ветром огненная заря потухла, трава посерела в скудном жёлтом свете качающегося фонарика у облучка, горизонт пропал в ночной беззвёздной тьме, сыпавшей мелким дождиком, пеленой тонких серебряных нитей высвечивающимся перед фонарём. Ещё издалека, как всё всегда видно издалека в степи, они приметили тусклый огонёк станции — одинокого двора, стоящего посередь травянистого поля, как кость выпирающего из степной глади, — а со станции, конечно, приметили их: когда заезжали, ворота конюшни были уже распахнуты, какой-то паренёк показывал, куда заводить лошадей. По пустому виду слабо освещённой фонарём конюшни было ясно: сменных нет, придётся ждать.
Оставив Савву распрягать, путник, деревянно вышагивая за затёкших ногах, потягиваясь и глубоко, с удовольствием зевая, прошёл в маленькие тёмные сенца, размотал с плеч мокрую мохнатую шаль, снял, отряхнув о колено, широкополую шляпу, повесил на крючок плащ, поискал зеркало — оно висело там, тёмное как омут, исцарапанное и облупившееся по краям. Заглянул: из зеркала в темноту смотрело молодое, но осунувшееся, вымотанное дорогой лицо с немытыми, липкими курчавыми волосами, многодневной чёрной щетиной, переходящей в кудлатые баки. «Ещё дня три, добраться до Языкова, — и в баню» — с мучительным мечтанием подумал путник, оправляя на себе помятый дорожный сюртук.
— Эй, хозяева! Есть кто? Смотритель! — позвал путник, заходя в гостиную, тёмную, лишь с красным огоньком лампадки у иконы в углу. Всё здесь было, как обычно в таких станциях — стол, пара кроватей, облезлый диванчик, печка, литографии по стенам: «Возвращенiе блуднаго сына» — прочитал проезжий и повёл носом: пахло тут неприятно, затхло, чем-то вроде погреба, чем-то нежилым. Из-за перегородки против входной двери вышел старик-смотритель в шлафроке и колпаке, со свечкой на блюдце.
— Чего гостей не встречаешь? — недовольно обратился к смотрителю. — Чаю давай.
— Вашу подорожную пожалуйте, — обратился смотритель. Путник достал из-за пазухи сложенный документ, хозяин станции принялся вчитываться, поднося бумагу к огню так близко, что сам лист будто начинал светиться жёлтым.
— Что, не генерал? — насмешливо обратился путник. Он-то знал, что подорожная у него дрянная, с прогонами за две лошади, и потому угодливости от станционной прислуги не ждал. — Тройку курьерскую от тебя мне не ждать, я чай?
— Курьерской-то и нет, барин, — скрипуче отозвался старик, возвращая подорожную.
— Да уж вижу, что нет… Ну хоть чаю-то дашь? — смиренно попросил путник, уселся за стол и с наслаждением вытянул ноги, положив сапоги на другой стул.
— Чаю можно, — с достоинством ответил смотритель и обернулся, крикнув за перегородку: — Эй, Даня! Поставь самовар да сходи за сливками!
Из-за перегородки появился тот самый юноша, который открывал ворота конюшни. Беззвучно кивнув, он удалился.
— Что, внук? — поинтересовался путник.
— Нет, — ответил смотритель, зажигая по одной свечки в большом канделябре, от которого в горнице сразу стало жёлто, светло. — Сирота. На воспитании тут у меня.
— Ага, — вздохнул путник и потянулся. — Вдвоём тут живёте?
— Вдвоём, как есть вдвоём, — подтвердил смотритель. — Старуху третий год как схоронил, а вот — живая душа со мной да помощник как есть.
— Скучно, небось, жить-то так?
— Да в моих годах-то ничего уже не весело… — откликнулся смотритель и, сгорбившись, пошёл за перегородку, по-старчески горбясь и потирая бок, который у него, видимо, болел.
—
Спать не хотелось, курить не хотелось, чаю не хотелось, читать не хотелось и ничего не хотелось, но что-то нужно было делать, как-то себя занять — и вот в этой дождливой осенней степной ночи путник доставал и снова откладывал опостылевший и дурно написанный французский роман, вставал с жаркой простыни с пятнами от клопов, ходил курить на крыльцо в зябко накинутом плаще, тупо глядя в бесконечную, жуткую своей чернотой степь, потом возвращался, садился за стол, требовал ещё чаю. Рассматривал засиженные мухами литографии по стенам, на жёлтые с синей сердцевиной огоньки свеч, остающиеся яркими пляшущими пятнами под веками, бессмысленно следил за движением минутной стрелки, мечтая о том, чтобы наконец пришла сонливость. Сон не приходил: путник выспался в дороге. Старик-смотритель занимался своими делами, где-то бродил за стенкой, гремел какими-то железками, посудой, что ли. «Видно, до утра сменных лошадей не ждать», — с тоской подумал путник, глядя на часы: половина двенадцатого. Всё чесалось, грязная одежда была противна, хотелось поскорей добраться до Языкова и вымыться. Дани видно не было, ямщик Савва смирно посапывал на соседней кровати, напившись чаю.
— Старик, — от скуки позвал путник смотрителя, повысив голос, — а сколько тебе лет?
— Восьмой десяток уж, — откликнулся тот из-за перегородки, готовя новый самовар. Путник несколько оживился.
— Да? Я и не подумал. Восьмой десяток, стало быть? Значит, ты и Пугачёва помнишь? Он же в ваших краях тут лютовал?
Смотритель некоторое время не отвечал, а затем появился из-за перегородки с перехваченным полотенцем самоваром. Он молча поставил пышащий едким сладковатым берёзовым угаром самовар на стол, закинул горячее полотенце себе на плечо и лишь тогда ответил, хмуро и ворчливо, без тени подобострастия:
— Это вам, барам, он Пугачёв, а мне был и есть государь Пётр Фёдорович.
— Вот как? — оживился путник. — Это интересно! Что же ты мне про него можешь рассказать?
— А тебе что с того… барин? — на мгновение показалось, что старик не добавит последнего слова, сгрубит, но нет, добавил в последний момент.
— Может, я книгу о нём написать хочу, — серьёзно сказал путник.
— А! — махнул рукой старик. — Вы и напишете! Что я ни скажи, всё по-своему, по-барски переврёте. А я так скажу — мне от Петра Фёдоровича одно благо было, ничего худого он мне не сделал.
— А не боишься так-то открыто говорить? — с любопытством спросил путник, напуская в стакан исходящего паром кипятку из самовара. За перегородкой кто-то громыхнул чем-то железным.
— А чего мне бояться? — пожал плечами старик, присаживаясь за стол. — Что меня, на глаголе за ребро вздёрнут? — он неприятно хохотнул. — А кто за станцией следить станет тогда?
— Тоже верно, — кивнул путник. — Ну а что, видел ты, старик, самого Пугача?
— Петра Фёдоровича, — упрямо поправил смотритель. — Как не видеть. Все видели… И как по Берде он ездил, и палату его золотую видал, и бывал там…
— Что, верно золотую? — поднял бровь путник.
— Верно, — убеждённо кивнул старик. За стенкой снова чем-то громыхнули.
— А вот и неверно, — грустно сказал путник. — Золочёной бумагой была его палата обклеена, как обоями. Я в Берде был, дом тот видал… Да кто там у тебя за стенкой шарится? — обратил он внимание на непрекращающиеся звуки из-за перегородки.
— Данька, небось, — не отрывая пытливого взгляда от постояльца, ответил старик. — А про палату верно говорю, золотая она была… Он мне в ней табакерку преподнёс, а в табакерке той сидели…
Тут дверь из сенцев отворилась, и на пороге появился Даня — подросток-помощник смотрителя.
— Барин, а барин! — бесцеремонно обратился он к путнику. — Ваш чумодан сюда принести али в коляске оставить?
— Оставь, я думаю, — задумчиво сказал путник и обернулся к смотрителю, глядя на него с невысказанным вопросом. Смотритель глядел на путника пусто, без выражения, притворяясь, что не понимает, что тот хочет спросить. Однако, вопрос задал не он, а ямщик Савва, который, как оказалось, давно уже не спит, а прислушивается к разговору со своей кровати:
— Коль Данька твой там, — показал он на сенцы, а потом на перегородку, — кто ж там-то?
— Выходит, что никого, — бесстрастно и бессмысленно ответил смотритель.
— Однако, я слышал звук, — заметил путник, — да и ты сам его слышал.
— Вестимо, кошка, — сказал смотритель, поднялся из-за стола и удалился за перегородку.
—
— Барин, кошки-то у них тут нет, — настороженно сказал ямщик, сидя на кровати в горнице, оглядываясь по сторонам. Старика не было, Даня тоже куда-то ушёл, звуки из-за стенки временами то стихали, то снова возобновлялись.
— Да уж я вижу, — встревоженно сказал путник. — Может, девка какая? Боятся показать? А, кой чёрт!
Путник порывисто встал с места, направился к перегородке, но ямщик тут же вскочил вслед за ним, задержал его за рукав.
— Не надо! — тихо сказал Савва, напряжённо поглядывая в сторону двери. — Не ровен час… плохая у этой станции слава. Люди, говорят, пропадают тут.
— Чего ж ты меня сюда привёз-то, олух? — вслед за Саввой сразу перешёл на шёпот путник.
— Куда ещё везти-то было, — хмуро откликнулся ямщик. — Да и думал, не одни мы тут будем…
— Вот то-то, что мы и не одни… — сказал путник.
— У тебя пистолет есть, барин? — серьёзно спросил ямщик.
— Нет, не взял. А у тебя?
— Свинчатка только, — ямщик показал тяжёлый свинцовый шарик, который он, как оказалось, давно уже держит в кулаке.
Путник долго посмотрел на свинчатку и вдруг легко рассмеялся:
— Да уж, напугал ты меня, Савка! Ей-ей, как барышню на святки! Да девка там наверняка сидит, кто ещё! Дедок её там спрятал, чтобы гусар какой проезжий не увёз, она сидит там, дрожит от страха, а мы тут от её дрожи перепугались и сами дрожим! Чистая комедия! — и с этими словами путник снова было двинулся к двери, но ямщик снова придержал его.
— Говорю, не ходи! — зло шикнул он на барина. — Слышал я…
— Чего ты слышал? — раздражённо обратился к нему путник.
— Много чего, — хмуро буркнул Савва, — да немного чего говорить велят. Не ходи туда, барин, пожалеешь!
— Да хватит твоих бабьих бредней, — отмахнулся путник. — Что там, тридцать три разбойника с ножами? Если нет, уж как-нибудь справлюсь.
— Я с тобой, барин, туда не пойду, уж как хочешь, — решительно покачал головой Савва.
— И не нужен ты мне там, — ответил путник и уже подошёл было к двери, как та отворилась, и из неё вышел Даня.
— Вам чаво, барин? — быстро спросил он. Савва присел за стол, сложив руки в замок, подозрительно глядя на паренька.
— А скажи-ка мне, милый друг, — начал путник, приобнимая подростка за плечо, — что это у вас там за дверью грохает?
— Это? — Даня кивнул на перегородку. — Это Филимон.
— Кто? — удивился путник.
— Филимон, — просто повторил Даня.
— А разве не девка?
— Не, — убеждённо мотнул головой паренёк. — Мужичок. Филимоном звать.
— И что там делает ваш Филимон? — с интересом спросил путник.
— А пойдём, покажу, — легко предложил Даня.
— Пойдём! — согласился путник, и Савва вскочил из-за стола, подбежал к барину в последней попытке удержать его:
— Не ходи туда, барин, Христом-богом молю, не ходи!
— Отцепись ты от меня, дурак! — раздражённо крикнул путник и хотел было уже вслед за Даней пройти в чёрный непроглядный проём двери, за которым что-то железно брякало, дёргало, повизгивало — но тут вдруг со двора донёсся стук копыт, ржание, неровный перестук бубенцов, чьи-то голоса: «Хозяин, принимай сменных!»
— Что такое? — сразу отвлёкся путник. — Неужто сменных пригнали?
— Точно так, барин! — радостно откликнулся Савва, прильнувший к окошку. — Две тройки! Запрягать?
— Спрашиваешь! — оживлённо отозвался путник. — Запрягай, конечно, сразу и поедем! Давай, ищи старика, — уже позабыв о том, что таится за той дверью, путник принялся скоро собирать разбросанные по комнате вещи, натягивать сапоги.
Уже через час они ехали в дождливой осенней ночи на запад, оставив станцию за спиной. Путник дремал в коляске, завернувшись в плащ, косо растянувшись на кожаном сиденье, неудобно подвернув шею. Савва гнал пару лошадей по тёмной, беспредельной степной равнине вперёд.
А Филимон тем временем рвался с цепи, визжал, вопил, выл, метаясь из угла в угол, сколько позволяла цепь, драл ногтями брёвна, катался по полу. Он не пил крови уже третью неделю, и его сводило с ума, что всё это время два живых, наполненных кровью человека сидели за тонкой стенкой (и как тяжело было удерживаться, чтобы не закричать!), а Ерошка никак не заводит их к нему, как обычно бывало все эти десятилетия. И сейчас, когда Ерошка, постаревший, сгорбившийся, но острыми, птичьими чертами лица всё ещё напоминающий того молодого пугачёвца с Волги, зашёл в его каморку, Филимон вскинулся с пола и, туго натягивая цепь, выгнувшись вперёд, зачастил одним только словом, которое всегда повторял, когда был недоволен и голоден:
— Филимон! Филимон! Филимон!