Просмотр сообщения в игре «Страдающие вампиры :3»

12.07.1774
Казань
Веха 19

Генерал-майор Нефёд Кудрявцев был не просто стар — он был древен: ему шёл девяносто девятый год. Кудрявцев видел всё: боярскую допетровскую Москву, Полтавскую баталию, Бирона, Елисавет Петровну, царствующую ныне матушку-императрицу, наконец, — и всё помнил. Тело Нефёда Никитича одряхлело, ссохлось, сгорбилось, укутанное в душегрейку, дрожало в могильном ознобе даже под солнцем, но память была по-юношески цепкой. Нефёд Никитич любил цитировать из Екклесиаста и говорил всегда, что новости ему неинтересны, так как стоит покопаться в памяти и окажется — что-то подобное уже когда-то было. И сейчас Нефёд Никитич понимал, как ошибался: такого, наступления на Казань двадцатитысячной орды восставших крепостных, инородцев, казаков, он никогда не видывал и никогда не испытывал того, что сейчас: животного ужаса, перехватывающего дыхание трепета в ожидании того, как бунтовщики неизбежно ворвутся в жарко, банно пахнущую ладаном и потом, переполненную воющую, стонущую, молящую монастырскую церковь.

Пугачёвцы подошли к Казани вчера вечером, встали огромным лагерем на высоком Царицынском бугре в виду города: горожане в оторопи глядели, как в синей ночи бугор зажигается сотнями костров, как гуннское становище. В городе спешно ставили всех под ружьё: слобожан, пожарные команды, служащих Адмиралтейства, даже гимназистов, выдавали ржавые копья, помнящие ещё Ивана Грозного, пыльные мушкеты.

Солнечным сизым утром орда самозванца пошла на приступ: пугачёвцы двигали пушки на предместья у Арского поля под едкой дымовой завесой горящих сенных возов, расстреливали немногочисленные заслоны. Пугачёв отрядил часть войск пробираться овражным, лесным косогором над Казанкой, который прикрывали только те самые гимназисты с одной пушкой. Гимназисты успели дать один жидкий залп, из пушки выстрелить не успели — вооружённые дрекольем, ножами, косами мятежники забили до смерти попавших им в руки. Самозванец гарцевал на вороном коне перед рабочим предместьем, Суконной слободой, где у трактира для смелости поили водкой мобилизованных рабочих. У них там тоже была пушка: она выстрелила по Пугачёву раз, ядро шлёпнулось в чёрную грязь, — и, вместо того, чтобы пустить второе ядро, с грохотом разорвалась чугунным бутоном, запустив в воздух колесо, поубивав прислугу. Пугачёв в приступе куража дико хохотал, показывая нагайкой. На соседнем холме показались всадники в мохнатых шапках, с кривыми луками, принялись засыпать слобожан градом стрел, пушки Пугачёва начали бить картечью: слобожане побежали, оборона рухнула. Мятежники лупили ядрами вдоль улиц, рвались вперёд; горожане хлынули кто прочь из города, ктo за стены крепости, кто, как Нефёд Никитич, в Богородицкий монастырь.

Тесно набившаяся в церковь толпа в ужасе завопила, когда совсем рядом оглушительно бахнул пушечный выстрел, и в окованные медью двери с чугунным грохотом и треском ударило пушечное ядро, погнув металл, своротив створки с петель, наполнив уши громовым звоном. Срывая створки, внутрь полезли какие-то люди, начали стрелять в толпу, застилая всё сизым дымом, через который ярко сквозили косые полосы света. Вокруг визжали, плакали, обнимались, молились, беспомощно оглядывались; бунтовщики палили, били, тащили людей наружу. Во дворе гремела беспорядочная стрельба, раздавались крики, перекатывался хохот. Нефёд Никитич, прижатый между беременной бабой и безногим калекой на скамеечке для немощных, придерживал веснушчатой ладонью дрожащую челюсть и, прикрыв глаза, думал об одном — надо как римлянин, обязательно как римлянин, смело взглянуть им в глаза и сказать что-нибудь вечное. Он долго уже перебирал в уме выражения и, наконец, придумал подходящее: «Избежал шведской пули, персидской сабли, прусского штыка, чтобы погибнуть от русских вил!» — но его выволок на двор не русский, а башкирец.

— Генерал, генерал! — радостно скалясь, кричал бритый налысо смуглый башкирец через пальбу, вопли и визги, волоча по грязному двору старичка в мундире со звёздами, в съехавшем парике. Нефёда Никитича под гогот пнули под зад, наотмашь ударили палкой по рёбрам, перешибив дух. Глотая воздух, собирая мундиром чёрную грязь, старик ещё думал, что сейчас сможет подняться хотя бы на колени, сказать заготовленное — он уже не помнил, что, — но тут увидал в толпе знакомое лицо и вдруг с неожиданным для себя ужасом понял, что видит давно мёртвого человека. Он уже видел его как-то в юности, давным-давно — мгновенным сполохом высветилась в памяти картинка: грязная осенняя Москва, торжище на Красной площади, молодая и сильная рука на эфесе шпаги, длинное небритое лицо Лефорта из приоткрытой дверцы переваливающейся по грязи кареты, — и измазанный грязью светловолосый юноша-юрод в рубище среди толпы. И, узнав это невозможное, невесть откуда (да, впрочем, кристально ясно было, откуда) появившееся через столько десятилетий бледное лицо, Нефёд Никитич от нахлынувшего ужаса, сразу затмившего ужас перед смертью, жалко и визгливо закричал, повалился в грязь, — а его уже тыкали, кололи, колотили.


—

Казань полыхала: огромное войско саранчой расползлось по захваченному городу, жгло, грабило, убивало, насиловало. Старая крепость, куда собралось всё начальство, часть горожан и остатки правительственных войск, ещё держалась; по крепости лупила пушка с паперти Богородицкого монастыря. Собравшиеся вокруг мятежники с азартом наблюдали, как очередной выстрел сотрясает ветхую кирпичную кладку, разражались одобрительными возгласами при удачном выстреле, показывали пальцем на перебегающего за парапетом солдата с ружьём. В тёмном ладанном сумраке церкви шёл грабёж — тащили скомканную тяжёлую ризу, зло дрались за сорванный с иконы оклад. За углом надрывно визжали женщины, их били. Поручик Минеев, перешедший на сторону Пугачёва офицер, независимо вышагивал по двору в своём мундире, делая вид, что кем-то командует.

Игнат некоторое время с любопытством понаблюдал за стрельбой из пушки и, не останавливаемый никем, прошёл через белёную арочку монастырских ворот. Он побрёл по городу, с интересом разглядывая здания. На соседней улице грабили гимназию: из одного окна кидали разлетающиеся ворохи бумаг, из другого, с хрустом и звоном высадив раму, выталкивали человека с петлёй на шее, верещавшего и цепляющегося окровавленными ладонями за осколки стёкол по краю рамы. Вниз по улице с топотом, гиканьем и визгами промчались башкирцы на взмыленных, каких-то безумных конях, чуть не затоптав увернувшегося Игната. Рядом полыхал деревянный дом: рыжее косматое пламя с печным жаром вырывалась из-под наличников, огненной гривой охватывало уже обуглившиеся, но ещё не рухнувшие стропила, каменный стояк печи, с треском разлеталось красными углями, головёшками, от которых разбегались ищущие поживы бунтовщики.

Последние несколько месяцев были самым счастливым временем Игната: он чувствовал, что попал в какой-то край молочных рек с кисельными берегами — угощение было везде, куда ни глянь, здесь повешенный, там заколотый на обочине, тут расстрелянный или забитый до смерти. Игнат впервые, сколько себя помнил, чувствовал сытость: первое время, когда они ещё ходили по Уралу от завода к заводу, он едва мог сдержаться, чтобы не пить кровь из каждого встречного трупа, потом стал разборчивей, а теперь и вовсе ощущал странное, непривычное чувство пресыщения — бывало, он не удерживался от того, чтобы присосаться к какому-нибудь особо аппетитному трупу, и потом его подташнивало, мутило. И всё-таки в такие дни, как этот, очень тяжело было удерживать себя, и шагая по разгромленным казанским улицам, натыкаясь на тащащих награбленное повстанцев, заглядывая в чёрные провалы высаженных дверей, Игнат и хотел прильнуть к лужице крови под разбитой головой лежащего на обочине человека в немецком платье, и не хотел, чувствуя, что больше крови уже в себя не вольёт. Всё-таки не удержался: опустился на четвереньки, немного полакал.

Он вообще не стеснялся пить кровь при своих: сперва таился, но потом всё равно прознали. Большого неприятия это у товарищей не вызывало — разве что временами просили перекреститься для верности, прочитать «Отче наш». Кто-то считал, что Игнат спятил от долгого сидения в Пропащей Яме, другие — что он заговорённый и поддерживает тем самым на себе заклятье, но беды ни в том, ни в другом никто не видел. Игната в отряде не то чтобы уважали, но относились к нему с опасливой отстранённостью: и привычка к крови, и запах, и не бесстрашие даже, а какое-то безразличие, с которым он ходил на приступы — всё это отталкивало от него людей. Под Магнитной несколько человек видели, как Игнату разбили голову палашом, и удивились, когда на следующий день Игнат показался невредимым: все поняли, что этот бледный юнец заговорён, что он, вероятно, какой-то колдун и с ним лучше не связываться. И не связывались, предпочитали держаться подальше. Игната это устраивало — из всех членов перфильевского отряда он сошёлся разве что с братьями Гришкой и Ерошкой — теми самыми, кто в апреле вытащили его из пещеры.

Гришка и Ерошка тоже были сумасшедшими — тоже, потому что безумцев в пугачёвской армии было много, и временами казалось, что она вся состоит из умалишённых, кровавым карнавалом в огненном хохоте катящихся по земле, лихорадочно, судорожно пляшущих на пепелищах. Безумие неожиданно проявлялось даже в таких осмысленных действиях, как грабёж, — повстанцы тащили из домов ненужное им неподъёмное барахло, тут же его со смехом бросали, зато щедро раскидывали вокруг себя серебро, подражая Пугачу (он всегда это делал, когда въезжал в новый город). Безумие сквозило в самой дикой комедии представления самозванца царём Петром — каждый в войске, кто не был совсем уж дураком, понимал, что никакой он не царь, но то и дело где-то колотили кого-то из своих, обмолвившегося об этом открыто, — а на следующее утро сами же колотившие называли вожака Емелькой. И, конечно, сердцевиной, оком бури безумия был сам Пугач: он предавал смерти за косой взгляд, но прощал, когда забивали его любимую наложницу; он терпел поражение за поражением, бегал от отрядов, впятеро меньших числом, — а войско его только росло; вовлекая соратников в собственный маскарад, он раздавал атаманам не только титулы, но и фамилии сановников — один стал «графом Паниным», другой «графом Чернышёвым». Он мог приказать что угодно, никто не знал, что у Пугача на уме: Игнат видел, как на подходе к Казани казаки из свиты Пугача нашли прячущихся в стоге сена, насмерть перепуганных двух девушек, привели к вожаку. Пугач брать девушек в наложницы отказался, но и своим подчинённым насиловать их запретил, зато в порыве людоедского задора тут же повелел принести верёвки и вздёрнуть обеих на ближайшем дереве. За такое-то Пугача и боялись.

Игнат увидел предводителя, поднявшись на холм, по вершине которого прямая каменная улица выходила к главным воротам крепости под белой шатровой башней. У пылающего Гостиного двора и разграбляемых присутственных мест стояли пушки, из которых раз за разом лупили по башне. Из-за парапета крепости нестройно стреляли из ружей, надрывным набатом заходились колокола Благовещенского собора за стеной. Пугач разъезжал на коне перед пушками, крича оскорбления в адрес укрывшихся в крепости; пушки раз за разом оглушительно грохали, впечатывая ядра в древнюю каменную кладку башни, в кирпич стен. За пушками разномастной оравой расположились повстанцы, больше похожие не на войско, а на вооружённый базар — один сидел на узорчатом татарском коврике для молитвы, другой тащил мятый медный самовар, третий стоял с ружьём у ноги и серебряной плевательницей на плече. Толпа текла, расползалась — кто-то приходил почувствовать в осаде, присаживался, глядя на стрельбу, кто-то уходил, наглядевшись.


Игнат тоже пошёл посмотреть, что там творится, и успел как раз, когда под общий восторженный рёв (даже пушки перестали стрелять) начали валиться внутрь перекрытия горящего Гостиного двора — пламя пышно вырывалось из окон, облизывало каменный скелет стен, чёрные клубы дыма косо поднимались в высокое безоблачное небо, близ огня было жарко стоять. С площади перед крепостью открывался широкий вид на нижнюю часть города, всю в дымах пожаров, далёкую и безразлично мирную Волгу, холмы в бледной синеве за ней. От подножия холма тоже грохали пушки, пуская клубистые облака порохового дыма, обстреливая крепость с разных сторон. Ветхие стены шатались, шли трещинами, осыпались кирпичным крошевом, но отягощённые добычей бунтовщики на штурм не шли, и вряд ли сам Пугач мог их заставить.

Здесь-то, оглядывая через головы рассевшуюся по мостовой за пушками толпу, Игнат и приметил Гришку с Ерошкой: братья хмуро, ожесточённо и зло мутозили друг друга в подворотне: никто не обращал на них внимания. Заинтересовавшись, Игнат направился к ним, переступая через колени сидящих, протискиваясь в толпе. Когда он подошёл, Гришка — слабоумный мордоворот с бугристым черепом и переломанным носом — нависал над братом, припадочным юнцом, утверждавшим, что у него в подчинении есть два личных чёрта, сидящих в табакерке. Гришка уже достал тесак, готовясь раскромсать брату череп; брат тянулся за отброшенным в сторону пистолетом. Игнат подскочил, свалил Гришку с брата, выбил тесак из рук, принялся растаскивать дерущихся.

—

— А чё он! — пуская слюну, кричал Гришка, указывая на брата мясистой рукой. Страсти немного поутихли, братья расползлись в разные стороны подворотни. Сейчас уже можно было разобраться, в чём была причина их ссоры. Не то, чтобы Игнату было это очень интересно, но ему не хотелось, чтобы Гришка с Ерошкой переубивали друг друга — они всё-таки ему были друзья-не друзья, но свои люди, не воротящие нос от запаха и вида Игната, лакающего кровь.
— А ты чё? — вскидывался на брата Ерошка. — Ожерелье я нашёл!
— Я, я нашёл! — обиженно вскрикнул Гришка, глядя на Игната с надеждой, чтобы тот поддержал его.
— Ты дом нашёл, а я сундучок! — зло тараторил носастый, чернявый Ерошка.
— Чего за ожерелье-то, чего за сундучок? — спросил Игнат.

Оказалось, что дело не стоило выеденного яйца — братья подрались из-за обычного дешёвого ожерелья с серебряными монетами на дырочках, каких-то серёжек, ещё небольшой пригоршни дешёвых безделушек. Игнат предложил безделушки разделить, серьги тоже — по одной Гришке и Ерошке, а ожерелье разобрать по монеткам.
— А зачем нам монеты-то? — ухмыляясь, спросил Ерошка.
— Если незачем, выкиньте, — посоветовал Игнат, и эта мысль показалась всем очень здравой. — Дайте хоть погляжу, чего у вас там.

Игнат раскрыл рогожный мешок с награбленным, увидел обычное барахло — бронзовый подсвечник, позолоченный кусок картинной рамы, спутанное ожерелье, серебряные серёжки со следами крови на дужках… Вдруг один предмет привлёк внимание Игната. К удивлению Гришки, Игнат нагло запустил руку в мешок и извлёк находку:

— А это откуда? — застревающим голосом спросил Игнат, оглядывая братьев.
— А черт его знает, — ответил Гришка.
— Монашки какие-то были там, — неопределённо махнул рукой Ерошка. — Обобрали как следует, ну и уж как водится… — он показал жестом, как водится.
— А… обгорелая там была? — напряжённо глядя Ерошке в лицо, спросил Игнат.
— Была, была! — заулыбался Ерошка. — Ох и страхолюдина же! Я вон Гришке предлагал — даже он не захотел! Ну, закололи и в озеро выкинули.
— Я эту лестовку себе заберу. Вы всё равно никониане, вам она ни к чему, — сказал Игнат, перебирая в пальцах сухие красные зёрна, отдававшиеся с каждым касанием новым воспоминанием: жаркое лето, пахучий сеновал, лукавый взгляд из-за плеча, потом — глухая смрадная чернота морильни, потом глухой лес, строгий скит, труп с раскрытым горлом на полу горницы, обожжённая Ирина. Что она здесь делала, как оказалась тут? — думал Игнат и не мог сообразить.