Август 1702 г.
Уфимский уезд,
долина реки Агидель,
пещера Пропащая Яма,
Веха 20Поросшие сизым лесом покатые горы, лента реки с каменистыми перекатами, солнце в ярком синем небе, пересыпанный ромашками луг, серая скала в трещинах и траве, — всё это косо качнулось перед глазами и полетело прочь, когда Игната сунули в чёрную расщелину. Ноги скользнули по камням, руки попытались ухватиться за склизкие выступы, но Игнат уже головокружительно валился в тёмный каменный провал, больно налетая на острые края, на ствол дерева, застрявший враспор между стенами колодца, хрустко сдирая ледяную бахрому со стен. Сверху надрывно верещал Филимон, а башкирцы уже совали его в провал пещеры вслед за Игнатом. Филимон отбивался, не желая лезть; его тыкали копьями. Наконец, затолкали: Филимон с криком повалился в чёрную дыру вслед за Игнатом, с рёберным хрустом падая на глыбы, осыпая щебень, сдирая ногти о стены, скользя по круто уходящему вбок и вниз ходу и, наконец, рухнул на Игната, уже лежащего на ледяном каменном полу в кромешной тьме.
—
— Игнатка… — хрипло говорил Филимон, бестолково вглядываясь в непроглядную, сплошную гробовую мглу. — Игнатка, не лезь ко мне! Не лезь ко мне, сукин сын! Давай лучше думать, как нам выбираться отсюда! Слышишь, Игнатка? Ну чего молчишь, а?
Игнат молчал, сидя на корточках поодаль. Слова Филимона разносились в мёртвом каменном мраке гулким эхом. Где-то внизу слепой подземный ручей журчал по камням с чистым, потусторонним, замогильным звуком. Игнат молчал, понимая, что сказать ему нечего. У Филимона от падения были переломаны кости, он истекал кровью — Игнат не ел уже три недели и сейчас жадно вбирал носом этот запах, который в пещерной мгле будоражил его, не давая думать.
— Не надо нам было к этим башкирцам лезть! — с жалостью к себе воскликнул Филимон. — Всё ты, ты, сучий упырь, виноват! Говорил тебе, пошли назад на Каму, а ты — нет, пойдём за Камень, в Сибири привольней! Вот тебе твоё приволье, в пещеру кинули! А ты ко мне, Игнатка, не лезь! У меня ноги, кажись, поломаны, но руки-то целы, я тебя заломаю, гада. Слышишь?! — пронзительно крикнул Филимон в черноту. — Слышишь??? Чего молчишь?
—
Филимон ровно дышал, лёжа на камне. Игнат медленно переступил вперёд, двигаясь на четвереньках на запах крови. Он бесшумно, шажок за шажком, подходил по ледяному камню к Филимону, поводя носом, различая уже и едкий, неприятный запах пота, и кожаную, шерстяную кислую вонь давно нестираной одежды: сердце радостно затрепетало в предвкушении. Игнат опустил лицо к полу, длинно слизывая кровавый след на шершавом стылом камне. Перешёл ещё на шаг, приблизил лицо к тёплой, упоительно терпко пахнущей шее, повёл носом, повернул голову, примеряясь — и тут Филимон правой рукой резко сграбастал Игната, пригнув того к каменному полу, а левой выхватил из-за пазухи ногайский нож и принялся деревянно тыкать им Игната, куда попадал. Это была ловушка, понял Игнат, Филимон его так выманивал, а выманив, железно схватил и тыкал, резал, пилил неподатливую, будто всю из сухожилий составленную неживую плоть:
— Голову отрежу, авось не прирастёт! — рычал Филимон, пиля Игнату глотку. Игнат, дёргаясь и хрипя, схватился ладонями за кривое лезвие ножа, чувствуя, как сталь, вспоров кожу, упирается в кости, а сам изо всех сил выгнулся и впился зубами в шею Филимону, вгрызаясь в плоть. Тот взревел, ослабил захват, и Игнат рванулся прочь на четвереньках, как зверь. Филимон отчаянно кричал в темноту, Игнат зло шипел на Филимона из темноты.
—
— Игнашка… — слабо позвал Филимон. Теперь он уже не поднимал головы с камня и почти не шевелился. Игнат сидел на корточках рядом, склонив голову, наблюдая за товарищем. Временами Игнат опускал лицо к полу, слизывая кровь с камня; временами проводил языком по неровной рваной ране на животе Филимона. Первые разы тот ещё отбрыкивался, махал ножом в пустоту, сейчас перестал. — Игнашка… скажи только честно, ладно? Я ведь в ад попаду? — жалобно спросил Филимон.
— Нет, — тоненьким, почти блеющим голоском ответил Игнат.
— А куда? — с мукой, дрожащим голосом спросил Филимон. Игнат подумал, как бы ответить.
— Мне в животик, — игриво, со сладким предвкушением сказал Игнат.
—
Игнат съел Филимона целиком. Сначала он выпил кровь, всю, что оставалась в теле: высасывал из надрезов досуха. Это было даже занятно: ранее он не проделывал подобного ни с кем и с любопытством отмечал, сколько крови, оказывается, напрасно оставлял в своих прошлых жертвах. Сытость, побуждающее к действиям наслаждение бурлило в жилах, расходилось по телу горячее счастье, но Игнат понимал, что долго так не будет, — крови из трупа с каждым разом удавалось высосать всё меньше: Игнат кромсал заледенелое мясо ножом, добираясь до внутренностей, находил кровь там, с удовольствием отпировал сердцем и печенью, но и этот источник был не бесконечен.
Отрываясь от еды, Игнат ходил по пещере, высматривал, как бы отсюда выбраться, но выхода найти не мог: лаз, через который их с Филимоном спустили, уходил круто вверх над головой, и добраться до него не получалось. Он исследовал пещеру, её стылые, глухие, неотзывчивые стены, длинные тесные ходы, ледяной ручеёк, обрушивающийся в одном месте шумным водопадом. Он находил широкие залы с грядами сосулек, свисающих с потолка, ощупывал бугристые натёки тысячелетнего льда, — и чувствовал, как сам всё больше леденеет, застывает в бездействии, прислонившись к мёрзлой стене или лёжа на каменном полу, вглядываясь в плясавшую химерными искрами в глазах темноту. Что-то это ему напоминало, что-то давнее, неприятное, — когда это приходило в голову, Игнат напряжённым усилием поднимался с земли, возвращался к закоченелому, мёрзлому трупу Филимона в ворохе распотрошённой одежды.
Высасывать было уже нечего, Игнат принялся нарезать заледенелую плоть Филимона полосками, клал по одной в рот, смакуя, улавливая сладкий привкус крови. Он дочиста вылизал весь пол, не один раз пройдя языком по камням, как половой тряпкой, чтобы не пропустить малейшую засохшую капельку. Он съел всё мясо, всю требуху, усердно жевал сухожилия, хрящи, оставив от Филимона лишь белый костяк.
Потом он принялся за костяк: грыз кости, высасывал из них мозг. Потом высасывать стало нечего, и от Филимона осталась груда костей, надломанных, вылизанных, сухих как обмыленные морем деревяшки. Тогда Игнат принялся по одной грызть их, медленно и упорно перемалывая зубами. Он прерывался, замирая с костью в руке, недвижно и бессмысленно глядя в черноту, потом, через неопределённый промежуток времени, подносил кость ко рту, снова начинал её грызть.
В конце концов от Филимона не осталось ничего, кроме ногайского ножа и вороха заледенелых искромсанных тряпок, тщательно обсосанных Игнатом в тех местах, где на них была капелька крови Филимона или одной из их жертв. Часто Игнат принимался снова искать хотя бы мельчайший след крови, пропущенную когда-то крошечную частичку. Он один за другим брал эти куски ткани, подносил их к носу, втягивал воздух — может быть, в первый раз за многие месяцы, — пытался уловить мельчайший оттенок запаха, и иногда, казалось, улавливал: вот этот кусочек пах парным пряным духом московского трактира, тот — жаркой полынной астраханской степью и мальчиком-калмыком, этот — черноволосой татарочкой с волжского утёса, тот — подкидышем из Чистополя в розовых складочках под пелёнкой, этот — саратовским слепцом, у которого и кровь была будто ржавая, этот — мамадышским пьяницей, от которого потом шумело в голове, а тут сладенько пах найденный на Сибирском тракте подмякший труп, а вот ощущалась весенняя сырость и разбухший, объеденный раками, ни на что не похожий утопленник в разливе Свияги, и много, много ещё счастливых воспоминаний приходило Игнату в голову, когда он перебирал рваные лоскуты. Долго он этим занимался.
—
Апрель 1774 г.
Оренбургская губерния, Уфимская провинция,
долина реки Белой,
пещера Пропащая ЯмаИгнат уже отвык от человеческих голосов и сперва не понял, что происходит сверху. Когда из лаза посыпались камни, куски льда, он подумал, что это обычный обвал — такие иногда случались в пещере, ненадолго выхватывая Игната из омута воспоминаний. То, что сверху голосили люди, он не понимал, думая, что это какой-то природный шум. Только когда из лаза вывалился кричащий человек, мгновенно принеся с собой упоительное облако пота, пороха, чеснока, мочи, слюны, крови, Игнат вскинулся из оцепенения. Он не видел упавшего, но чувствовал, как распространяется по пещере дивный аромат живого человеческого тела, слышал, как заходится булькающим хрипом, невнятно вопит упавший, выхаркивает с кашлем кровь. Игнат с хрустом отделил примёрзшую к камню ладонь, повернул шею, ломая корку льда.
Человек уже был полумёртв и не сопротивлялся — он, кажется, даже не осознавал, что Игнат присосался к его ране, упоительно глотая горячую, живую, бегущую ручьями кровь. Мысли Игната двигались тяжело, как каменные жернова: Игнат сперва не понимал, откуда течёт кровь, а только потом сообразил, что припал к губам этого человека в подобии поцелуя — кровь обильно текла у него изо рта, он сплёвывал её со слюной, с кашлем. Затем Игнат смекнул, что сверху есть ещё люди: он различил глухие, невнятные голоса, топот копыт, затем гулкий пистолетный выстрел. Быстрота мысли возвращалась с каждым глотком: надо звать этих людей, — решил Игнат, — нельзя, чтобы они ушли и опять оставили его. Он попробовал крикнуть: ни звука не вырвалось из костенелой, будто жестяной глотки. Человек у ног Игната булькал, умирая. Игнат снова припал к его рту, глотая кровь со слюной. Попробовал позвать ещё раз, ещё и ещё, с каждым разом извлекая всё более громкий звук. Наконец, его услышали.
— Эгей! — насмешливо крикнул голос сверху. — Чего орёшь?
— Помо…гите! — сипло крикнул Игнат.
— Что, на вешалку всё-таки захотел? — крикнули сверху. — Э, нет, ты свой выбор сделал!
— Да ты погоди, Гришка! — вмешался вдруг другой голос. — Это ж не он!
— А кто ж?
— Не знаю, но не он! Ему ж мы язык вырезали, балбес!
— Помогите! — ещё раз крикнул Игнат.
— Эй, ты! — человек, похоже, склонился над входом в пещеру: голос его зазвучал громче, разносясь многократным эхом. — Ты кто?
— Я Игнат! — это удалось выкрикнуть почти чётко.
— Кому присягал, Игнат?
— Чего? — не понял тот.
— Кому присягал, говорю? Кого признаёшь? Кто нашей державой правит?
— Царь Пётр! — с трудом припомнил Игнат. Наверху, кажется, удивились ответу.
— Ишь ты, правильно! Как тебя туда угораздило-то, Игнат? — сочувственно крикнули ему.
— Башкирцы скинули! — отчаянно гаркнул тот и, чувствуя, что на второй подобный ответ сил уже не хватит, принялся слизывать кровь, ручьями текущую по щекам и шее человека у его ног.
— А за что? — строго поинтересовались сверху.
— Христовой… Христовой вере учил!
Люди наверху, кажется, принялись разговаривать друг с другом. «Это они могут», — донеслось до Игната. «Кинзя, небось», — сказал другой.
— Ладно, — сказали сверху. — Сейчас верёвку скинем. Подняться сможешь? Нет? Ну хоть обвяжись.
—
На второй день слепота начала проходить — из ярчайшего солнечного сияния, которое сперва пылающе захлестнуло глаза, не давая видеть ничего, кроме лучистых переливов, уже начинали вырисовываться первые нечёткие силуэты, размытые тёмные очертания. На третий день Игнат уже различал шапки ослепительного снега на покатых склонах поросших сизым лесом гор, торчащие из леса мшистые чёрные скалы, сверкающую горную речку, бегущую по каменистым перекатам, свежую зелёную травку. Глядя на всё это с телеги, на которой его везли с отрядом, Игнат с трудом вспоминал эти места, через которые когда-то невообразимо давно проходил — зачем проходил, с кем? «Через Камень, в Сибирь» — туго, с усилием припоминал Игнат. Кому он это говорил? Или ему кто-то? Он уже сам не помнил.