Июнь 1702 г.
Волга, близ устья Камы
Веха 11Когда крики, наконец, затихли, Игнат облегчённо выдохнул и расслабился, прислонившись к шершавой серой сосновой коре. Его раздражали эти неуместные в солнечном ветреном просторе вопли, они скребли по душе как железом по жести, а хотелось просто сидеть в пёстрой моргающей тени и наслаждаться видом. Игнат сидел у высокой, криво уходящей в пустое лазурное небо серой сосны, уже простершей половину корней над обрывом, обречённой рухнуть при следующем оползне. Игнат свесил ноги с травяного среза, заглянул: косо и головокружительно уходил далеко вниз грязно-меловой склон, щербато серела узкая каменистая полоска берега под ним, а дальше — сплошное, могучее, живое полотно реки: ярко-сапфировое, переходящее под солнцем в мятое золото, всё в пляшущих сверкающих искорках, пересечённое змейками ветра.
Далеко за васильковым простором в сизой дымке терялся противоположный берег, зелёная полоска заливных лугов. У далёкого, курчавым завитком протянувшегося острова почти недвижно вниз по Волге шла огромная беляна-лесовоз, похожая на плавучий терем, белый ковчег с бревенчатыми избушками сверху. С белесого по краям, будто выцветшего, неба в глаза жгло солнце, и если глядеть прямо, всё тонуло в матовой сияющей мгле. Игнат отвернулся от солнца, перевёл взгляд направо, где в живописной дали в голубой простор известняковым клином глубоко врезался крутой утёс с лесной шапкой, суконно-зелёными склонами. Задувал порывистый ласковый ветерок, весь в запахах травы, цветов, смоляного соснового, можжевелового духа. Простор, приволье, солнце, счастье, — с ленивым наслаждением перебирал Игнат ощущения, прислушиваясь к себе, нежась в рябящей тени. Сладкая свобода, — вот в какое одно определение можно было бы свести все чувства, переполняющие сейчас Игната.
(Текст ниже не содержит мата или избыточно физиологических описаний, но читать его, вероятно, будет неприятно. Если это может быть каким-то оправданием, то скажу, что неприятно мне было и писать его. Но что поделать? Персонажей я вижу именно так. Если не хотите читать, просто имейте в виду, что под спойлером персонажи жестоко убивают девочку)
Если вам исполнилось 18 лет и вы готовы к просмотру контента, который может оказаться для вас неприемлемым, нажмите сюда.
Игната отвлек от мыслей пронзительный визг, какое-то копошение, а потом раздражённый голос Филимона:
— Ах ты, сучка, за палец тяпнула! — послышался глухой звук удара, оборвавший вскрик.
Недовольный, что крики снова начались, Игнат раздражённо поднялся, размашистым шагом пошёл к Филимону, обосновавшемуся поодаль. Филимон лежал навзничь на сером усыпанном жухлыми иглами песке, почти закрывая крупным бледным телом черноволосую девочку под ним — только по-лягушачьи раскинутые тонкие ноги торчали. Игнат остановился, подобрал с песка бурую шишку и метко запульнул в судорожно дёргающийся прыщеватый зад Филимона.
— Ну чего, скоро ты там? — ворчливо спросил Игнат.
— Да погоди, Игнат, — пыхтя, обернулся Филимон, весь потный. — Ну дай натешиться-то, две недели ж!…
— Давай быстрей, дурья башка! — раздражённо откликнулся Игнат. — Я тоже, между прочим, две недели не жрал!
Наконец, Филимон появился из-за сосен, довольный, подтягивающий полосатые штаны.
— Ну всё, готово, можно резать, — объявил он.
— Ну давай резать, — согласился Игнат, поднимаясь. — А где ж девка-то?
— Там оставил, — показал Филимон рукой.
— Сбежала небось? — спросил Игнат.
— Не! Я её там так, — Филимон гордо заулыбался и показал руками, как, — точно не сбежит! Пошли! Хотя… и вправду, нет её там, сбежала!
— Ну беги, лови! — досадливо взмахнул руками Игнат.
— Что, я? — глупо спросил Филимон.
— Ну не я же! Давай, беги, дурень! — Игнат пнул Филимона под зад.
Когда Филимон притащил за собой черноволосую, в разодранном, висящем серыми лохмотьями платье, совсем юную, безгрудую ещё девочку, Игнат не столько из необходимости, сколько предвкушения ради точил об оселок кривой ногайский нож — они достали его два года тому назад под Астраханью и с тех пор убивали именно им — очень уж он подходил для этого дела. Увидев нож, девочка рванулась, заверещала что-то по-татарски — Филимон ловко повалил её ничком на землю, задрал подбородок, не глядя, протянул руку. Игнат передал ему нож, и Филимон уже примерялся, но Игнат тут воскликнул:
— Погоди, не режь! — Филимон послушно убрал нож, и в широко распахнутых чёрных глазах девочки мелькнула надежда. Она с отчаянной мольбой глядела на бледного юношу в рубище, как заведённая повторяя на птичий лад единственное русское слово, которое знала: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!»
— Чего? — глупо вскинул вихрастую голову Филимон.
— Миски опять забыли, вот чего, — ворчливо сказал Игнат. — Как в прошлый раз будет — половина крови в землю уйдёт. Тут и так-то с гулькин нос…
— А, ну давай неси, — согласился Филимон.
— Сейчас, — сказал Игнат и, уже удаляясь к месту, где у них были сложены пожитки, крикнул: — Не режь пока! И не уходи никуда!
—
Перемигивающая хрустальная звёздная россыпь висела в чёрном, будто воронёном небе, по краю которого за Волгой нежно розовело зарево: в эти июньские ночи солнце, хоть и садилось здесь на несколько часов, но продолжало закатным отсветом гореть из-за дальнего горизонта, как лучинка из-за печки. Желтоватая надрезанная луна висела над тёмным жутковатым простором, высветляя широкую дрожащую дорожку по реке; противоположный низкий берег сливался в густой тьме с водой, очень одиноко и невообразимо далеко горел огонёк костра на той стороне. Было тепло: к дыму костра примешивались свежие ночные запахи воды, соснового бора. Темноту вокруг догорающего, красно мерцающего углями костра прорезали чиркающие, скользящие свисты ночных птиц. Игнат и Филимон сидели на песке, привалившись к бургистым сосновым комлям, глядя в огонь. Филимону вообще-то давно бы уже пора было спать, но после сегодняшнего дня ему не спалось. Что-то его воротило, что ли, — косился на товарища Игнат, отхлёбывая из мисочки, — с Филимоном такое бывало. И кусок ему в глотку не лез — так и вертел он в руках крупной солью сдобренный, черно запечённый, надкушенный уже кусок мяса.
— Ну и чего ты какой, Филимоша, а? — задушевно спросил Игнат, держа мисочку в пальцах, как блюдце с чаем. — Опять хандришь? Как мы зарежем кого, ты всё хандришь.
Филимон тяжело вздохнул.
— Чего делаем мы, — сказал Филимон, вороша веточкой в пепельно-красных углях, — чёртову работу делаем.
— Вестимо, — спокойно согласился Игнат. — А ты, что ли, о душе задумался? — насмешливо спросил он.
— Как не думать, — буркнул Филимон. — Я понимаю, когда мы там на тракте или этих вон с расшивы… но тут как-то совсем зверски вышло. Не по себе мне, Игнат. Спать ложиться боюсь.
— Чего бояться-то? — пожал плечами Игнат. — Я тут стерегу, как всегда.
— Да я не в том смысле, — Филимон помотал веточкой, чертя горящим её кончиком длинную загогулину, красным следом остающуюся в глазах.
— Боишься, что девка, что ли, во сне придёт? — усмехнулся Игнат, в пару глотков допил из мисочки и принялся её вылизывать, перехватив посуду обеими руками, глубоко залезая в неё лицом. Игнат сам-то уже и забыл, что такое сон, и о том, что другие люди во сне что-то видят, знал с чужих слов, плохо себе представляя, как это на самом деле происходит. — А ты её и во сне отымей. Я подглядывать не стану, — оторвавшись от миски на мгновение, добавил он.
— Да ну тебя, — отвернулся Филимон. Ему всегда было неприятно глядеть, как Игнат облизывает миску.
— Всё равно это нехристь была, — легко сказал Игнат и принялся губами собирать засохшие кровяные следы по краешку миски.
Филимон что-то неразборчиво буркнул, глядя в огонь.
— Ты ешь, ешь, Филимоша, — сказал Игнат, отставил мисочку, тоже подобрал палочку и поворошил мерцающие угли, в которых запекалось ещё мясо, — пережжёшь сейчас.
— Да воротит меня от этого мяса! — вспыхнул Филимон. — Как вроде себя уговорю, что свинина, ничего, в рот лезет, а как вспомню — сразу наружу просится.
— В том и заключается твоя ошибка, Филимон, — назидательно сказал Игнат. — Не надо себя уговаривать, надо честным быть с собой.
— Уйду я от тебя, Игнат, — мрачно сказал Филимон.
— Куда? В монастырь, грехи замаливать?
— А хоть и в монастырь. В Макарьевский вон под Нижним.
— Ага… — скрипуче протянул Игнат. — У меня в Макарьевском брательник в монахи подался. Не знаю, жив ли ещё, нет. Тоже, как ты, всё о душе думал. Людей, правда, не резал.
Немного помолчали. В пепле перламутрово мигали угольки, редкие язычки полупогасшего костерка огненными лоскутами подлетали вверх, когда Филимон ворошил веточкой пепел.
— И не жалко без слова заветного уходить-то? — спросил Игнат. — Четыре года осталось всего.
— Игнат? — вдруг вскинул голову Филимон. — Скажи правду: нет ведь никакого заветного слова? Ты никакого слова не знаешь, а просто сам — упырь, вурдалак.
— Ты чего обзываешься-то? — необидчиво сказал Игнат, уклоняясь от ответа.
— Тебя Сатана на землю послал? — опасливо спросил Филимон.
— А, догадался? Да, он самый, — легко согласился Игнат, радостный, что Филимон так легко сам придумал для себя новую сказку, в которую готов поверить.
— Ты ж мне уйти не дашь, да? — грустно спросил Филимон. — Убьёшь, кровь выпьешь?
— Да почему, — снова пожал плечами Игнат. Он знал, что, если Филимон захочет уйти, он легко уйдёт — просто убежит, как в первую ночь их знакомства в Москве. — Хочешь, уходи на здоровье. Иди в монастырь, постись до опупения. Год, два выдержишь, потом снова на свежатинку потянет. А и не потянет — что, думаешь, проход в рай заработаешь?
— Нет? — жалобно спросил Филимон. — Не заработаю?
— Не, — уверенно помотал головой Игнат. — После того, что мы с тобой тут начудили, точно нет.
— Только из-за неё? — Филимон показал рукой в темноту, где был полуприкопан труп.
— Вообще.
— Теперь только в ад мне? — спросил бандит одними губами.
— В целом да, — рассудительно ответил Игнат, уже вдохновенно придумывая, что скажет. — Но, Филенька, ад аду тоже рознь. Можно в котле вариться, а можно…
— А там правда котлы? — перебил Филимон.
— Ну, я для слова, — ответил Игнат. — Не то чтобы котлы, но такие, знаешь… в общем, неприятно там. Особые машины, знаешь, там. Даже не машины, а… в общем, это видеть надо. А ты увидишь, конечно.
— И чего делать? — доверчиво спросил Филимон.
— Чего-чего? — передразнил его Игнат. — Сам думай, чего делать. Говорю: можно в котле сидеть, а можно рядом с ним стоять — в виде чёрта. Хочешь чёртом стать?
— Как? — не понял Филимон.
— Ну очень просто, — принялся объяснять Игнат. — Вроде как я будешь. Хвосты, копыта, — это всё так, сказки. А будешь, ну, чёрт. Вот как я. Меня сюда за тем и послали, других набрать. Я тебя, дурака, к этому готовлю-готовлю, а ты ещё и не благодаришь.
— А делать-то что надо? — уставившись на Игната, горячо зашептал Филимон.
— А вот что я говорю, то и делай, — устало сказал Игнат. Его уже начинал раздражать этот разговор. — Вот говорю тебе мясо есть, а ты не хочешь.
— Гадко больно, — вздохнул Филимон.
— А ты как думал, милый мой? — насмешливо сказал Игнат. — Вино сперва тебе пить не гадко было? Привык? И здесь привыкнешь. Потом будешь вон как я, одну кровь пить. Я ведь как ты, сначала мясо ел, потом уже на кровь перешёл.
— Я уж лучше кровь сразу, — попросил Филимон.
— Э, не, — заволновался Игнат, не собиравшийся делиться. — Пока мясо. Кровь потом давать начну. Ну, хватит, поговорили. Светает рано, а нам ещё лодку завтра искать. Туши костёр, ложись спать, Филимошка.
— А можно хоть не тушить, а? — жалобно попросил Филимон.
— Туши-туши! — приказал Игнат. — Мало ли, кто ночью ходит, ищет эту девку. Ложись, ложись спать уже давай. С утра веселей тебе будет, дальше пойдём.
Филимон загасил костёр пыльным серым песком, улёгся на рогожку, подложив мешок под голову, укрылся старым дырявым кафтаном, отвернулся в темноту. Игнат разрыл угли, достал горячие запечённые куски человечины, выбрал один наименее пропечённый и уселся на край обрыва, свесив ноги, откинувшись на ствол сосны. Волгу затягивало белёсым предрассветным туманом, молочными лоскутами ползущим под откосом, переместившаяся на восток заря уже сильней разгоралась, сиренево окрашивая половину неба. Филимон за спиной хлопнул по щеке, прибив комара. Ветерок просвежел, засквозил предрассветным холодком. Игнат потихоньку принялся откусывать кусочек за кусочком — от человечины его не воротило, как от другого мяса: чувствовалась кровь, не насыщавшая, как просто из мисочки, но радовавшая вкус. Игнат поудобнее устроился на комле, глубоко вздохнул. Сладкая свобода, сквозящая в душе радость частого, бесконечно повторяющегося наслаждения — от одного наслаждения к другому, от одного счастливого дня к следующему. Завтра они найдут лодку, пойдут вверх по Каме — Игнат ещё ни разу не заходил далеко вверх по Каме, и ему было любопытно, что там, какие земли, какие люди. Вот будут они с Филимоном плыть в лодочке, будет тёплый ветер, ласковый маслянистый плеск речных волн, скрип уключин, ночные стоянки у костра, задушевные беседы, глупые вопросы Филимона, смешные его сомнения по ночам, ухарская лихость поутру, а ещё всегда будет угощение, полна будет мисочка, и всегда будет очень приятно её вылизывать. Хорошо, привольно было так проводить вечность.