Октябрь 1698 г.
Москва
Веха 6
Спускались на Москву серые осенние сумерки: отзвонили уже к вечерне колокола со звонниц, расходились с Торга последние приказчики, увязывая товар. Прятался за высокими тёсаными заборами народ, ночные сторожа перегораживали рогатками улицы, тёмные как погреба. Святой человек Игнашка Ветлужский, чему-то посмеиваясь, как часто с ним бывало, в густой темноте мимо покинутых рядов лавок пошёл на обычное место — стоять ночь перед Иверской иконой в стене ворот Китай-города. По пути его приметили: хлопнув грубой рогожной пеленой, открылась дверь кабака, из пахучего дымного полумрака выглянула шалава Манька — с натёртыми свёклой щеками, в медных монетных ожерельях по белой коже.
— Игнашка, Игнашка! — позвала она. — Подь сюда, поесть дам!
— Не надобно мне! — отмахнулся Игнат. Он иногда, виду ради, брал еду, которую ему носили, но не любил: человеческая пища проваливалась внутрь как бумага или трава, не насыщая и не давая радости.
— Так хоть помолись за нас перед Богом! — попросила Манька, приваливаясь молочным, дряблым плечом к косяку.
— Помолюсь, помолюсь, — кивнул Игнат, поправляя на плече ветхое, рваное, измазанное грязью рубище. — Сучий Евин ваш корень, а ведь и за вас кто-то должен угодников просить. Ты, Манька, знаешь, я за вашу блядскую сестру завсегда усердней всего молюсь.
Конечно, Манька это знала: все на Москве знали, что страстней и дольше всего юродивый Игнашка, проводящий ночи в навозной луже перед Иверской надвратной иконой, молится за тех, кому молитва нужней более прочих: за блядей, ночных татей, нищих, калек, лиходеев, висельников. Он это делал не без умысла: Игнат знал, что выходящий непроглядными ночами на улицу лихой народ никогда не тронет своего заступника — и действительно: разбойники со свинчатками в рукаве, глухой полночью возвращавшиеся с дела с мешком добра, частенько останавливались за спиной Игната, проверяя, не спит ли тот, а когда видели, что нет — не спит, а повторяет слова молитвы, уважительно обходили его и удалялись дальше по своим делам.
К таким проверкам святости Игнат уже давно привык: на Москве было много юродов, но святость большинства из них была фальшивая, как позолоченный медяк — одного ловили на том, что он убил калеку за видное место на паперти, другого под презрительный хохот изгоняли за то, что поддался на соблазнительные уговоры Маньки, решившей проверить, так ли крепок духом юрод, третьего лишали почёта за любовь к вину, четвёртого — за неусердие в молитве, пятого — за зябливость. Только Игната Ветлужского никто не мог ни в чём упрекнуть. Все видели — этот стоит ночами у иконы, не смежая глаз, молится, холода не страшится, усердно постится, а плоть умерщвил так, что смердит хуже дохлой крысы: воистину святой человек. Многие приходили посмотреть на то, как он молится ночью.
Поэтому стоящий на коленях Игнат и не удивился, когда услышал за спиной тяжёлые шаги. Была глухая промозглая октябрьская полночь: глазок луны одиноко светил через бледную кошму низких облаков, чернильные лужи в буграх грязи расходились кружками под мелким дождём, красно горела лампадка под иконой на грязно-белой стене, откуда-то издали доносилась усталая перекличка ночных сторожей. Шаги подошли ближе, и Игнат подумал, что человек сейчас прислушается, что там юрод шепчет, и начал отчётливей выговаривать слова молитвы, — и совсем не ждал, что под левую лопатку ему вгонят железное остриё.
Филимон нанёс удар деловито, не примериваясь: это был не первый раз, когда он бил человека ножом в спину, это был не первый раз, когда он убивал человека. Он знал, что ему, левше, удобно бить как раз под левую лопатку: кривой зазубренный нож, переделанный из косы, пройдёт до самого сердца, жертва упадёт, не вскрикнув. Дальше должно было быть совсем просто: извлечь нож, упершись лаптем в труп, быстро вытереть об одежду новопреставившегося, сунуть за пазуху и — шмыг в тень. Но сейчас всё пошло не так: удар вроде бы и получился, но вошёл в тело как в дерево, тяжело, неотзывчиво, и убитый — странное дело! — не повалился навзничь, а лишь пошатнулся, как от пинка в спину, упёрся рукой в липкую грязь, а потом, к ужасу Филимона, — начал оборачиваться.
Филимон сперва не понял, почему убитый оборачивается, не желая падать. Филимон подумал, что удар просто не получился, ушёл не туда, — но нет, нож глубоко, по рукоять, сидел в спине юрода, но тот будто бы и не чувствовал боли. Поняв это, Филимон захолодел, застыв на месте, боясь даже перекреститься — а юрод в это время поднимался с колен, оборачиваясь.
— Ты чего! — сорванным сипом завопил Филимон, пятясь. — Ты как?
— Ты как на меня руку поднял?! — гневно, визгливо вскрикнул юрод, и Филимон беспомощно оглянулся по сторонам, а потом, сам не понимая, зачем это делает, сорвал с головы облезлый лисий колпак, метнул его в юрода, а сам, по-заячьи, пригибаясь и вереща, кинулся прочь. Игнат не стал его преследовать, да и не смог бы догнать.
—
Игнат ждал возвращения убийцы и следующую ночь, и следующую за ней, но тот не приходил. Игнат не переставал гадать, зачем его хотели зарезать, перебирал в памяти лихих людей с белогородских печур, из-за Яузы, но не мог понять, кому бы он помешал так, чтобы потребовалось его убивать. Он поспрашивал у знакомых татей по трактирам — те ничего не знали: они предложили святому человеку защиту, но Игнат отказался, заявив, что его хранит Бог. Он действительно не боялся: рана под лопаткой чесалась, постепенно затягиваясь зеленовато-белой тканью, и Игнат знал, что так и будет: ему уже и разбивали череп кистенём восемь лет тому назад на костромском тракте, и резали горло как-то зимой во Владимире, и прошлой весной ещё топили с мешком на голове в Москве-реке (топил как раз юрод, которого Игнат согнал с Торга — Игнат потом даже кровь его пить не стал, позволив своим заступникам растерзать несчастного). Поэтому повторного покушения он не боялся, но вопрос, кто это был, занимал Игната, не давал покоя. В его теперешней жизни редко случались любопытные вещи, а когда случались, они до крайности захватывали внимание Игната.
Наконец, на третью ночь убийца появился. Игнат услышал его шаги издалека: убийца крался осторожно, медленно, не поднимая шума, мягко опуская лапти в чавкающую грязь, но Игнат его слышал и внутренне замирал от радости, что сейчас наконец-то узнает, в чём тут дело. Шевеля губами под холодным мокрым ветром, он выждал, пока шаги приблизятся, зайдут ему за спину, остановятся, а затем резко обернулся — только чтобы увидеть, что давешний убийца, бледный и перепуганный, стоит без ножа, высоко подняв руки, отстранившись от Игната, как от огня. Игнат и сам опешил от такого.
— Тебе чего? — грубо и как-то очень по-житейски гаркнул он на убийцу. — Что, за ножом пришёл? Выкинул я твой нож в реку.
— Чего мне тот нож? — выдохнул убийца. Теперь Игнат мог рассмотреть его ясней: это был молодой, лет тридцати, мужик с клочковатой рыжей бородой, одетый с нарочитым дешёвым и фальшивым шиком мелкого разбойника — в кафтан с парой медных пуговиц, оставшихся от прежнего владельца (с первого взгляда было ясно, что одёжка с чужого плеча), и остальными костяными разномастными, без шапки, в стоптанных почернелых лаптях вместо сапог, штопаных полосатых шароварах. Судя по тому, как тяжело отвисал рукав на поднятом левом предплечье бандита, там у него была припасена свинчатка. Игнат криво усмехнулся.
— Так чего пришёл-то? Прощенья попросить?
— Ну… — неожиданно кивнул бандит.
— Бог простит, — ворчливо сказал Игнат, сразу потеряв интерес к незнакомцу. Он отвернулся, собравшись уже снова приступить к молитве, разочарованный тем, как скучно всё вышло: хотел убить святого человека по дурости, не удалось, поверил в чудо, раскаялся.
— Отче Игнате, — жалобно позвал бандит и, переступая по лужам, начал заходить сбоку, чтобы Игнат мог его видеть. — Это ж не я тебя убить-то хотел.
— Ну? — слегка заинтересовавшись, повернул голову Игнат. — А кто ж ножом-то тыкал?
— Это ж… отче Игнате, это ж мне поручили так. В Преображенском приказе-то. Сказали, чтоб я тихонько тебя, того.
— Что, в Преображенском? — удивился Игнат.
— Так, так, — усердно закивал бандит. — Я сам-то сидел в темнице на Варварке, с фальшивыми ефимками попался, а тут заходят ко мне, говорят, пойдём. Я пошёл, а меня к самому князю-кесарю ведут!
— Ну? К Ромодановскому? — переспросил Игнат. История бандита становилась всё любопытней.
— А, а князь-то говорит, — торопливо, радуясь, что заинтересовал святого человека, продолжал лиходей, — что, мол, надо юродивого убить, а то народ на бунт мутит, царя погаными словами кроет. Я-то весь охолонул: как так, думаю, святого человека, юрода Божьего, убить! И кто приказывает-то! Сам князь-кесарь! Я уж и так, и так: говорю, мол, избавьте меня, Христа ради, от сего греха, не хочу на душу брать, а тот мне — а не хочешь, так на плаху пойдёшь, а сделаешь, так мы тебе всё простим и на волю отпустим. Ну я, ну я чего… — бандит не выдержал и повалился коленями в грязь, — пошёл! На какое дело-то решился, какой решил грех взять! Мне они и нож сами выдали, говорят, иди, и чтоб через три дни Игнатки этого на улице не было! И только Бог, только Бог да заступница наша пресвятая, пречистая Матерь Божья, не довела до греха, чудо сотворила! Прости меня, прости меня, отче! — с подвыванием, простерев руки, бандит грохнулся в грязь перед Игнатом. Игнат, не поднимаясь с колен, хлюпко переступил ближе к бандиту.
— Ну, ну, поднимись. Поднимись, сыне мой, — тать, по-собачьи заглядывая Игнату в глаза, поднял голову. Игнат протянул к нему руки, обнял. — Ничё, ничё, сыне мой. Убить ты меня и не мог, потому что меня благодать Божья хранит, зато вишь, как всё обернулось. Тебя как звать-то, болезный?
— Филимошка меня звать, — слабо пролепетал бандит. — Я прощения попросить пришёл, потому что сам драпать буду: нельзя мне тут оставаться, раз я тебя не убил.
— Ничё, ничё, — повторил Игнат, — вместе, значит, пойдём. Мне в Москве тоже уж поднадоело. Вместе пойдём, Филимоша.
Игнат почувствовал, как Филимон перестал дрожать, подсобрался. Это предложение ему не понравилось — понял Игнат, — одно дело покаяться перед святым человеком, униженно вымолить прощение, залиться чистыми, опустошающими слезами, после которых душа будто умытая — лёгкая, безгрешная, как у младенца; и совсем иное — связывать свою жизнь, привольную, лихую, с вонючим вшивым юродом, проводящим дни в молитве и посте.
— Я, отче… — начал было Филимон, но Игнат не дал ему договорить.
— Хочешь, чтоб тебя тоже нож не брал? — быстро спросил он, отстраняясь от бандита. Филимон вскинул голову на Игната:
— А что, можно?
— Можно, — заверил его Игнат. — Нож, кистень, стрела, пуля, яд — ничего меня не берёт, потому что я секрет знаю.
— Какой? — выдохнул Филимон.
— А, всё тебе скажи да покажи, — усмехнулся Игнат. — В услуженье мне пойдёшь, скажу, как срок выйдет.
— Какой срок? — быстро спросил Филимон, уже внутренне согласный.
— Семь лет, семь месяцев, семь дней, — ответил Игнат и, обернувшись к надвратной иконе, широко перекрестился. — Вот те крест, Филимоша, коли верно отслужишь мне этот срок — скажу слово, не возьмёт тогда тебя ни сталь, ни свинец, ни яд.
— А… — Филимон задумался, ища в предложении какого-то подвоха. Наконец, нашёл: — А огонь?
— И огонь не возьмёт, — уверенно кивнул Игнат.
— А вода?
— И вода.
— А что возьмёт?
— Ничего. Ничего, Филимон, не берёт того, кто знает слово заветное. Вот ты меня ножиком ткнул — а меня ножик не взял. И тебя не возьмёт, коли слово знать будешь.
— Семь лет, значит? — Филимон приложил грязный заскорузлый палец к щеке.
— И семь месяцев, и семь дней, — скрупулёзно добавил Игнат.
— Я согласный, — наконец, с чувством выпалил бандит.
— Побожись на икону, — потребовал Игнат.
— Чем божиться?
— Всем животом земным и жизнию грядущей на небеси, клянись, что будешь делать, что я скажу, пока срок не истечёт, — вдохновенно сказал Игнат. Ему нравилась эта комедия, он весь внутренне трепетал от захлёстывающего восторга. Филимон исправно побожился, троекратно перекрестившись с земным поклоном.
— Двумя, двумя перстами крестись, не кукишем! — дал Игнат Филимону подзатыльник, забавляясь тем, как покорен ему этот разбойник. — Заново всё повторяй, не приму клятву с крестом щепотью! Вот, то-то же, так-то оно лучше. Не боись, в чёрном теле держать тебя не стану: мне еды, одёжи, денег дают, да мне мало надо. А теперь пойдём мы с тобой, Филимоша. Ты на Волге бывал?
— А как же, — ответил лихой человек, — я с Волги сам, тверской я.
— Да что за Волга в Твери? Так, название одно, — насмешливо сказал Игнат. — Нет, Филимоша, мы с тобой на настоящую Волгу пойдём, на низы. Вот там раздолье, давно уж я туда пойти хотел. Я буду проповеди читать, ты — людей резать.
— Что? — не понял Филимон.
— А ничего, ничего, Филимоша, — мягко сказал Игнат, поднимаясь с земли. — Тебе ж не впервой? А клятву дал, значит, обязан, — Игнат повернулся и пошёл по чёрной пустой улице прочь.
— Так… — непонимающе воскликнул Филимон, поднимаясь вслед за Игнатом, — как так, людей резать? Ты же святой человек?
— А мы с молитвой, — через плечо бросил Игнат.