Когда-то
— Плохое место, княже. Смотри, черань сетку свил. Говорю тебе, другую избу найди.
Собачка загородил своим телом проход в горницу, указывая подрагивающим мясистым пальцем под потолок, где в тусклом свете факела поблескивало серебристое кружево паутины. Ядрей только рассмеялся, не особо деликатно оттолкнув проводника с дороги и тут же улегся на лавке. Долгая дорога была. Трудная.
— Непоследовательный ты человек, Собачка. То значит "дух у всего живого есть", а то паучка испугался. Он может потому тут и поселился, что изба самая теплая в деревне. Звери они умные, будь то волк или медведь или жучок-паучок.
— Да какой же черань зверь?!
— А что, птица что ли?
И снова дурак не понял шутки. Знай себе лапищей трясется
— Не птица! Чудь!
Ядрей уже понял, насколько разное значение они с собачкой закладывали в это простое слово. Новгородцы чудью звали все северные народы, не говорящие по русски, вроде как поганые, но не басурманы, а так — чудь. Важная разница, потому что чудины хоть и язычники, а всё-таки из колен Иафетовых, когда как басурманы суть Хамиты, нечистое племя.
Однако, сами "коми" (как звали себя чудины), употребляли слово "чудь" в ином значении. Для них чудью были бесы, демоны, всё то, что невидимо, но ощутимо.
Разница примерно как между "чудом" и "чудовищем".
И что не говори, на чудовище маленький паучок никак не тянул, о чем воевода незамедлительно и сообщил. Но Собачку уже несло, лицо его как и всегда в такие моменты, тряслось в такт дергающимся в совершенно безумной жестикуляции, рукам
— Оно кровь пьет! Чудь зверем притворится, а только знающего не обманешь, знающий ведает куда смотреть. Глубоко под землей, княже, есть река Сир'Ю, река мертвых. Ен когда три мира создал, мудро рассудил. Верхний мир, небо, отдал добру. Средний мир, землю, отдал людям. Но там в глубине, у реки Сир'Ю, зло живет. Ты вот княже всю чудь бесами зовешь, а ведь чудь она бывает и хорошая и плохая, но вот черани — они чудь самая плохая, можно сказать наихудшая! Они его дети.
Такие истории всегда забавны. Ядрей любил слушать их — как взрослые порой любят слушать детские байки о выдуманных мирах. Каждый священник такую чудь на раз-два опровергнет, а токма интересно Собачка балакает — этож надобно, такую-то бесовскую фантазию на вымыслы иметь!
— Черань главный засел по тьме, самый древний из чуди, самый злой и жестокий. Ткет он сеть великую, миры соединяющую. Пройдет по такой сети орт — и вернется в средний мир
чудью.
Воевода рассмеялся.
— Как это легко у вас язычников, с того света вернуться. У нас так умер брат, всё, жди Страшного суда. А у Вас знай себе по паутинке туды-сюды бегай.
— Не бегай, княже! Не бегай! Черань хитрый, на человека сеть ставит. Орт-то по паутине подымется, а лов внизу останется! Бывает такое и жизнь не жизнь и смерть не смерть. От поганцев таких никому добра не будет, будут они как зверье, только хуже. Кровопивцами будут. Волков видел? Они тоже чудь. Самого Ена однажды чуть не погубили...
— Волки чудь, пауки чудь... Ах да. Чудь же кругом.
Не удержался от ехидной ремарки Ядрей.
— Конечно кругом! Все гады и ящерицы всякие, волки и черани, всё чудь дурная! И Сир'Ю, место их родное, поганое.
— Зачем тогда ваш бог его создал?
— Как зачем? — Удивился Собачка, — Надо же где-то жить проклятым.
Сейчас
Всё чаще Ядрей возвращался в мыслях к этому разговору.
Конечно, первым делом он вышел к людям, вышел как есть, нагой, жаждущий жизни... Глупые чудины оставили ему золотой пояс. Выдрать пару жемчужин, подкупить местных, мигом и одежду дадут и спрячут, и до Новгорода помогут добраться. А там... Берегись, чудь заволочская! Как узнают в городе, какую игру Рогатый затеял, явятся уже не сотни, а тысячи. Мигом все деревни и леса пожгут, детей ваших сделают рабами, жен изнасилуют на ваших глазах, а потом убьют, и вас самих бросят в те же ямы, где уже гниют и раздуваются их тела. Не будет вам забвения, не будет прощения, и даже Бог не спасет вас...
Идет Ядрей к людям. Тут останавливается. Что такое не понимает. Отошел немного. Снова шаг сделал. А дальше — ни-ни! Только видит, стоят вкруг деревни истуканы из дерева и соломы. А приглядишься — и не истуканы вовсе, а воины рослые, стоят, копья наставив. И хода нет.
И с той стороны, и с другой, пытается подобраться поганец.
Всякий раз встречает его безмолвная стража.
Зарычал Ядрей Иванович, заревел, завыл голосом нечеловеческим.
Услышали то коми в деревне, да засовы покрепче задвинули.
— Что-то поганцы болотные развылись. Не иначе быть беде.
Так только сказали друг другу.
Долго еще поганец выл. И звал. И плакал горько. А только как с востока поднялось над Камнем зарево – ощутил страх неведомый, первобытный, бежать бросился, бежать бросился во жижу болотную. Всякий знает, Шонди свет противен поганому. Только падет на него лучик алый, мигом бросится тварь убогая прочь, во мрак и холод. Свернется там аки гадюка в логове, да и дрожит покуда не уснет.
Голод
Проснулся Ядрей, очнулся от жижи болотной. Всплыл легко, как трупы утопленников всплывают. Побрел как во сне. И видит краем глаза (а в темноте он как видит, ай как хорошо видит!), как выходят из трясины тени трясущиеся, худые. Люди не люди. Звери не звери. Одно слово — поганцы. Поводят белесыми, навыкате, глазищами. Шипят друг на друга, оскаливая острые клыки. Принюхиваются. Нет! Не пахнет поганец? То есть пахнет конечно, воняет страшно, а только и запах тот не запах.
"Да ведь и я нюхаю!" — Вдруг понимает воевода, с неожиданной для самого себя легкостью взбираясь на дерево.
А только что я ищу? Почему озираюсь, перепрыгивая с дерева на дерево легкой поступью?
— Они пьют кровь.
Словно на ухо шепнул Собачка. И сложилась мозаика. Кровь! Вот ответ на все вопросы!
Когда-то, когда маленькому Ядрею разбили нос, он впервые узнал вкус собственной крови. Люди, не пробовавшие ее, обычно говорят о ней простыми фразами — "теплая, соленая" — а только вот теплого и соленого много. А кровь... Нет, Кровь... Она металлическая. Схожий вкус ощущаешь, когда касаешься языком золотой ложки или края кубка.
Красное золото.
Вот чего ты хочешь. Вот чего тебе не хватает.
Ты движешься быстро и тихо. То бегом, используя все четыре лапы, то застывая, впившись когтями в ствол дерева и ловя ноздрями все оттенки донесенного ветром аромата. Где-то здесь должно быть что-то живое. Оно просто прячется. Как ты там говорил? Звери умные? О нет. Это ты умён.
Ты нашел ее в дупле. Маленькая птичка проснулась, не иначе ощутив сквозь грезы твою вонь, и сразу же попыталась взлететь, но ты поймал ее. До сих пор твоё подсознание рисовало картины как ты осторожно, легким, эстетичным укусом вопьешься в маленькую шейку. Как высосешь кровь из ранки. Что поделать. У тебя тоже бывают грёзы.
Так ты подумал и одним быстрым движением откусил птице голову.
Она хрустела. Перья мокли и путались на языке, но даже давясь, ты глотал их, ведь на них были бесценные капли. Ты не успокоился пока на лапах не остались только красные пятна, а затем облизал и их своим длинным, шершавым языком...
Ты всё еще голоден.
Луна выходит из-за туч. Слышишь легкий треск когтей о кору.
Оглядываешься кругом. Когда они успели появиться рядом? Сразу несколько лижут землю под местом твоей трапезы, один примостился под тобой на древесном стволе. Ты заглядываешь в их глаза. Кто они? Подобны ли они тебе? Ищешь в белках без зрачков хоть маленькую искру разума и не находишь. Нет, они просто поганцы. А ты... Ты нечто большее. Словно первая буква греческого алфавита.
Ты альфа. Князь. Воевода.
А они следуют за тобой.
Внезапная догадка пробирает похлеще недавней трапезы.
Есть что-то в лицах поганцев. Что-то родное. Вот один стоит чуть голову наклонив. Так же Игорь в карауле стоял. А вот у одного пальцев не хватает. Как у Святослава, ему два пальца швед отрубил. И ни у кого из поганцев нет того, что некогда отличало в них мужчин.
Убили. Надругались, убили, а тела выбросили в болото.
Ты чувствуешь что-то чему нет названия.
Ты поднимаешь взор свой к Луне.
Ты кричишь.
И стая подхватывает твой крик.