Октябрь 1698 г.
Москва
Веха 7
— Смурно мне, Франц, — тяжело сказал Пётр, откидываясь на тряскую мягкую спинку кареты, слабым движением замызганных чернилами пальцев оттянул колыхающуюся кисейную занавеску. За неровным, тянущим изображение полосками стеклом ползла ненавистная Москва: грязные улицы, заборы, торжище в лужах, мелкий осенний дождь. Петра мутило: с утра, пытаясь забыться от этого всего, он выпил у Меншикова за завтраком бутылку мадеры, и сейчас вино тяжело колыхалось в животе, подступало к горлу изжогой, наливало мысли и члены чугунной тяжестью. Было тряско, тошно, душно, всё чесалось. То ли хотелось курить, то ли не хотелось, — непонятно. Пётр перевёл мрачный взгляд на Лефорта в напудренном алонже, изукрашенном камзоле, с тростью между ног. Кудрявые локоны парика маятником ходили влево-вправо от перевалистой тряски кареты по разбитой мостовой, и на это почему-то было тошней всего глядеть. Пётр прикрыл глаза, чтобы не видеть этого блохастого бархатного полумрака, этого серого пасмурного света за окошком. Сглотнул горькую слюну. Ещё и стрельцы эти всё лезли, лезли в голову — Пётр не мог перестать о них думать, и Лефорт наверняка думал о том, что Пётр о них думает. Конечно, ему легко сейчас: сам головы не рубил, не знает этого ощущения, когда удар не удался, топор хрустко застрял в позвонке, казнимый кричит, как ты не знал, что люди умеют кричать, а ты упираешься бофортом в плаху, чтобы выдернуть топор… Петра передёрнуло.
— Что, что зыришь? — с усталым раздражением буркнул Пётр на Лефорта. — Думкопф.
Лефорт ничего не ответил: он знал — сейчас Петру Алексеевичу лучше ничего не говорить. На царя опять напала меланхолия, — понимал Лефорт, — такое с ним бывало часто, и неизвестно ещё, какое его состояние было хуже — когда он, как бешеный, носился туда-сюда, сам принимаясь за десять дел и от всех требуя того же, или когда, как сейчас, сидел днями в чёрной, глухой тоске. Нет, пожалуй, с Петром в меланхолии было ещё тяжелей, чем в ажитации, — подумал Лефорт, — сидишь с ним даже не как с покойником, а как с живым покойником.
— Гляди, народ, карета царская едет! — выделился из шума толпы подвизгивающий, блажащий голос юродивого. — Карета едет, а в ней царь, царь едет кровь пить! Мало ему было, ещё надобно!
Лефорт с готовностью передвинулся по кожаному сиденью, распахнул дверцу на ходу (в карету сразу ударило свежим запахом дождя и грязи), обернулся было к ехавшему рядом преображенцу, но Пётр сильно дёрнул его за камзол:
— Зитцен бляйбен, Франц! — мрачно сказал Пётр. — Верно он говорит.
Карета с кортежем преображенцев, валко меся грязь, удалялась, а юродивый продолжал верещать. Народ, собравшийся было защищать святого человека, расступался, и молодой юрод, уже не стеснённый, широко махал руками, вышагивал в круге толпы, заходясь в экстатическом припадке:
— А царь ли в карете той, царь ли в той карете? Верно говорю, подменили царя в Немечине! Был у нас царь Пётр, а заморили его немцы с фрягами, подослали нам вместо него чудище-кровососа! Что, народ, почему царь-то ваш в карете за шторками ездит, почему показаться вам боится? Потому что боится, что клыки волчьи вы его узрите! Клыков волчьих у него рот полон! — юродивый запрокинул голову, раскинул руки, медленно закружился. — Клыки волчьи, когти кошачьи, тело жабье, три ноги козлиные, а рук четыре, и на каждой лапа петушиная, и в каждой лапе по ножу — и три рта больших! Одним-то ртом он зелье из трубки курит, а другим-то ртом Бога матом кроет! А третьим ртом кровь глотает, русскую кровь пьёт, а немцы ему-то мальчиков беленьких подносят, горлышко режут да в чашечку кофийную цедят, а он пьёт, приговаривает — ах, сладка мне, бомбардиру Питеру, кровь русская, всю до дна выпью, языком гадючьим слижу!
Юрод остановился перевести дух, грязной ладонью смазал капли мелкого осеннего дождя по чумазому лицу. Мокрые серые лохмотья висели на нём как шаманское одеяние с ленточками, почти не скрывая бледной, синюшной кожи. Как должно быть холодно Игнатке Ветлужскому — думали стекающиеся поглазеть на зрелище мужики, бабы, дети: все знали, что Игнатка, почитаемый на Торгу юрод, отказывается надевать тёплое даже в трескучие морозы, греясь лишь молитвой, в которой проводит, бодрствуя на коленях, всю ночь. За это Игнатку особо уважали.
— Какие три рта, ты чего мелешь? — крикнули из толпы. — Все здесь царя своими глазами видели!
— Видели?! — взъерепенился, вскинулся Игнат, безумно вращая глазами, выискивая в толпе кричащего: — А как перекидывается он, тоже видели? Брюс-чернокнижник ему зелья даёт, он как зелье то выпьет, так в кого хочешь и перекинется — хочешь, в ворона, хочешь в воробья, хочешь в змею, в крысу, а более всего, знаете, в кого любит перекидываться он? В чёрного кота! В кота ненасытного, похотливого, усатого! А дружки его нечестивые, которых он с собой с Немеччины привёз? Под стать ему — блядуны все, пьяницы, табашники, пентюхи, шлынды, содомиты! Все содомиты, как один, тьфу! Брат с сестрой, отец с дочерью, мужик с мужиком, баба с бабой — так и живут, засранцы, кровососы! — Игнат, стоя в глубокой бурой луже, с ненавистью принялся топать босыми ногами, поднимая веер грязных брызг. — И вас так жить заставить хотят, и заставят, заставят, попомните мои слова! Что думаешь, — Игнат простёр грязную руку в лохмотьях к одному засмеявшемуся было мужику в отороченном лисьим мехом колпаке, — не заставят тебя? Тебя уже на большее блядство склонили, уже заставили Антихриста царём признать! Признал, признал, нос не вороти! А отчего так? А оттого, что сами вы все блядуны, вероотступники, черви! Греки вам щепоть навязали, вы согласились, теперь немцы вам на шею сели, — вы согласились! Не народ, скотина! Быдло, дрянь, грязь, мрази! Мрази! — изгибаясь, вытягивая шею, тыча пальцем, надрывно гаркал Игнатка на оцепеневший народ. Он знал, что этих слов от него тоже ждут, что эти слова никого не отвратят, а, наоборот, заставят больше ценить его, святого человека, обличителя мирских пороков.
У Игната вообще сегодня легко выходило — вдохновение бурлило в жилах, слова прыгали в голову сами собой, кружения, подвывания, жесты выходили как надо: то плавные, игриво-мягкие, то напористо-резкие. Внимание толпы было намертво приковано к пляшущему, прыгающему, катающемуся в липкой осенней грязи юроду. Игнат знал, отчего у него так ловко сегодня получается — вчера он у Рогожской слободы зарезал припасённым в укромном месте ножичком мальчика-бродяжку. Этого угощения, — понимал Игнат, — хватит ему ещё на неделю, может, месяц: потом начнёт опять прибывать безразличие, тупость мысли, охладение ко всему — а ему не очень нравилось быть холодным ко всему: куда интересней было, вот как сейчас, купаться в людском внимании, забавляться этой игрой.
Игнат не видел большого смысла в этой игре, но он вообще не видел большого смысла ни в чём: чем больше проходило лет со времён морильни и Черноярского скита, тем больше Игнат убеждался, что Ирина была права: нет ни бога, ни дьявола, ни награды, ни воздаяния, ничего, кроме меняющихся, всегда очень глупых лиц вокруг. Люди вокруг были дураками, во что-то верили, что-то загадывали на будущее: Игнат — нет. Он уже понял, что не стареет, что будет вечно жить в бессмысленной веренице меняющихся лиц и не очень понимал, чем ему заниматься на этой бесконечной дороге. Можно было, конечно, сесть в лесу под деревце и просидеть так лет пятьсот в ледяном оцепенении, как в ту первую зиму, но Игнату нравилось горячее ощущение насыщения кровью: стремительная быстрота мысли, нетерпеливо дрожащие мышцы, стеклянно-ясное понимание, что и как нужно делать — всё это было очень приятно, и Игнат решил посвятить вечность погоне за этим наслаждением. Любопытно, — думал он, — а старец Иннокентий поэтому сажал людей в морильни и устраивал гари? Чем дальше, тем больше Игнат приходил к выводу — да, именно поэтому: старец занимался этим без всякой важной цели, без великого замысла, а так — из удовольствия. Ещё пятнадцать лет назад Игнат бы возмутился и разозлился, узнав подобное — он думал, что в его заточении в морильне был какой-то смысл, что это было как-то связано с его братом, подавшимся в никонианство, — но нет, старец решил его уморить в погребе шутки ради. Теперь Игнат старца вполне понимал.