В год Господень 1190, когда ходили на шведов, и много их побивали, был гость один, да не гость, а путник, именем Ядрей, да только не тот Ядрей, что на Югру ходил, тот Ярдей был Ядрей Александрович, а наш, значит, Ядрей Иванович. А только оба Ядрея зело знатные были, да гордые. Как побил наш Ядрей шведа под градом их, так и решил, будто силушке его равной в целом свете не сыщется, да и кликнул клич по земле по Новгородской. Чудь-то распустилася, три года уже поди дани не платит. Ядрей Иванович тому печалился сильно, да и молвил, пойдем-ка братцы, да чуди покажем, шо куды бы ветра не дули, токма доля чудская едина, пушниной отмерена, железом оплачена. Собрал Ядрей Иванович путников бравых, и было из сто человек. И повёл свою сотню Ядрей Иванович на чудь заволочскую. Да только сложили витязи главы свои, и самого Ядрея Ивановича поганые в плену умучили.
А жена его Ядреевна, зело горевала по мужу по своему.
— Ну чо, княже? Чо видишь?
— Чо-чо. По нашему говорить учись. Говорят тебе — "что".
— Чо говорят?
— Не "чо", а "шо"! Тьфу ты, балда окаянная, попутал меня. "Что". Три буквы. А ну повтори.
— Чето. Чето видишь княже?
Ядрей всмотрелся в гладкую поверхность воды, но по прежнему не разглядел на ней ничего кроме подрагивающего отражения собственного бородатого лица.
— Ну себя вижу. Деревья.
— Ну вот так Ен мир и создал. Себя в отражении увидел, да из двух лосиных голов небесный свод и родился. Еще что видишь?
— Надоел уже, Собачка. Ничего не вижу.
Проводник, стриженный под горшок крепкий детина, торжествующе поднял палец.
— Вот потому не можешь и людей найти. Уходят коми, уходят от тебя тропами незримыми, одному только знающему видимыми. Ты же поди и менкву в пруду не видишь, и духов разных. Духи-то они повсюду. А знающие видят, да о помощи духов просят. Они и о твоем приближении народ предупреждают, и дороги скрытые указывают.
Воевода только сплюнул в пруд. Опять эта дичь языческая началась. Ворожбой своей бесовской чудь прикрывается. Третья деревня стоит пустая, ни скота, ни людей, ни иного имущества, стоят только одни пустые избы.
— И скока ж бесов всего у ваших ворожей чудских на службе?
Смеется Собачка. Казнить бы его, да только кто еще все деревни путникам укажет? Пущай пока побалакает.
— Скока скока! Вокруг посмотри, княже, вот скока. Ен всё живое ортом, то есть духом по Вашему, наделил. И у зверя дух, и у дерева дух, и у камня, и у того дух.
— Дурак ты Собачка, — Одернул Ядрей, — Ну нахуя дереву душа? Оно что ей, молиться будет? Или корнями своими с поганками грешить?
Проводник закусил губу.
— Напрасно обидными словами кидается, княже. Как же чему-то в мире без духа быть? Без духа ведь и камень просто камень, и дерево просто дерево, а стало быть и твори чо хошь. Хоть Камень срой, горы-то не обидятся... А мы живем как предки завещали, с любовью да с уважением, да по всеобщему согласию.
— Во грехе, во блуде и во кознях бесовских! — Уж было начал парировать воевода, но тут в голову ему пришла идея, нет, Идея!
— А стало быть твой народ бесов-то бережет?
— А то! Кто тебе кроме духа поможет пройти через болото и реку Сир'Ю? Дурное им сделаешь обидятся духи, заведут твой орт в трясину, так и будешь там до скончания века гнить.
Ядрей улыбнулся. Кажется, он понял как воевать с этими погаными язычниками. Но Собачка истрактовал молчание по своему, как усталость чудского князя от рассказов, и поспешил сменить тему.
— Пояс у тебя красивый, княже. Где взял?
Где-где... Известно где... У чуди небось таких поясов не делают. Не ответил ничего воевода Ядрей Иванович, не ответил, а таки воспоминанию во сердце место дал.
— Да брось, Машута. Чего на войну драгоценность таскать. Чай не князь и не княжич.
Ядрей попытался отстранить от себя жену, но та не далась, знай себе льнет.
— Не князь и не княжич, а токма поясов таких на всю землю Новгородскую всего три сотни, и твой тебе от отца перешел. А подворье твоё больше иных княжеских, а жена твоя красивше княгини, так шо пущай видят поганые, какой человек по них пришел. Чи сразу князем и возгласят.
Стан горячий да слово льстивое, так и одела Мария, жена Ядреевна, мужу своему пояс драгоценный. Пояс тот золотой жемчугами был вышит, серебром украшен, истинно, таким поясом недурно бы и князю подпоясываться. А женщина знай шепчет, грудью к груди прильнув.
— Будешь князем Чудским, народ их нечестивый покрестишь в веру христианскую. И пойдет слава о тебе по всем городам русским, и обретут дети твои земли обширные, с Волока до Камня до самого.
— Глядишь каждая баба поганская начнет на меня вешаться.
Хитро заметил воевода, а только мужская хитрость бабе-то не хитрость ведь, а так, в бирюльки игра.
— Ну что же, найдешь красивше, да милее, да стройнее, приводи ту бабу поганскую женой себе, а меня гони. А только вот не сыщешь ты такой девицы в целом свете. Только засмеют тебя новгородцы, от такой жены, да к поганке сосватался.
И поди поспорь!
Пламя занимается сразу в нескольких местах. Легко вспыхивает сухой ельник, черным дымом в розоватое закатное небо плюет. Собачка плачет, дерет на своей тупой головушке волосы, вопит не своим голосом.
— Как же так княже! Нельзя так! Нельзя! Сколько дичи помрет, сколько чуди помрет, человеков сколько дымом удушишь!
— Как же так! — Передразнил Ядрей, — Ты сам сказал, помогают врагу твои бесы. Ну так мы им мигом разъясним, отчего так поступать не стоит.
Чернеет мир, а только мрак не приходит, светло как днем, светло заревом земным, не небесным. Грешников в Аду значится огонек ждет, ну так пущай привыкают. Не хотят за долю свою принимать плату железную, примут огненную.
— Нельзя так, нельзя...
Продолжает бормотать Собачка как одержимый.
А только кто его послушает? Воевода отныне как пустое стойбище встретит, так мигом окрестные леса поджигает. И выползает чудь, выползает и плачет, а только дань несет, да на колени встает, прими мол, Ядрей Иванович, в холопы твои. Вскоре и вовсе убегать перестали, супротив того, сами на поклон идут. Явился от самого Рогатого раб с посланием. Вздрогнула чудь. Рогатый — их главный колдун, уж ежели он покорится, быть чуди под Русью.
А только стоит раб, челом не бьет.
— Урусу нечистому сказать повелено, что не человек он, а суть волк лютый, одной лишь кровью пролитой счастливый. Кровь и получит.
Усмехнулся Ядрей Иванович.
— Всё сказал? А ну, братцы, на кол его посадить.
И стояли с тех пор у дорог колы ядреевы.
Казалось действительно станет новгородский путник князем чудским, многие нашлись, кто признали его, а первым Собачка. Как ненавидели, как презирали этого предателя, столько тайн своего народа урусу указавшего. И пуще всего ненавидели когда сказал однажды проводник, будто ведает, в которой чащобе сам Рогатый укрылся.
Почувствовал победу Ядрей Иванович. Как волк за лосем первым рванул, да стаю свою за собой повёл. А только вот не ведал, что ни хитру, ни горазду, ни пытьцю молодцу волею своей землю не сдвинуть, Святогор пытался, и тот не смог. Провел Рогатый князя, подкупил Собачку, чтобы завел тот путников новгородских в топь. Многие на дно ушли, многих чудь побила стрелами калеными, тем же кто сдались, долго еще яйца к шее прикручивали, да палками били. Дернется урус — яиц и нет. Смеется чудь. Одного только Ядрея хоть и пытали, да по мелочи. Рогатый сказал, вина на нем великая, перед всеми духами трех миров. Такую вину мало выстрадать, да и помереть. Здесь особый подход нужен.
Бьют барабаны. Обтянутая шкурами хижина колдуна полнится запахом конопли и мускуса. Многие старейшины и колдуны были здесь, сам Рогатый был. И молвил он Ядрею Ивановичу, крест с груди срывая, то же слово, что с рабом умученным передавал.
— Не человек ты, но волк, кровью питающийся. Крови тебе и дадим, до конца времен дадим. Не взлетит бабочкой из орта твой лов, не будет жить в светлых избах. Станешь ты кормом древнему Чераню, и да будут страдания твои вечны.
Браслет на руку нацепил странный, вроде как паук лапки в колечко сложил, токма из костей.
Притащила чудь тело зверя диковинного, на человека, да на тварь крылатую, похожего. Вставили поганые Ядрею Ивановичу в горло рог, да и ну кровь от холода шо слива пунцовую, прямо в глотку сцеживать. Потом спустили с воеводы кожу, да и выкинули в тину в болотную.
Очнулся Ядрей Иванович во мраке.
И не было там ничего. Совсем ничего не было, куда не посмотри, в какую сторону не потянись, одна только липкая дрянь... Но вот, глаза к темноте привыкают. Различают странные темные пятна в небе. Нет. Не пятна. Глаза. Десятки глаз, каждый размером с пруд или даже небольшое озеро...
Это паук. И бывший новгородский воевода находился в его паутине.
"Господи, прости меня грешного! Неужели в Ад отправили! Что же за сила такая бесовская... Или быть может за грехи? За то, что без покаяния?"
Дергается витязь в паутине. Ан всё тщетно. Еще пуще путаешься. И видишь глазами новыми, что много вокруг таких же тел, и каждое высосано зубами паучьими — кожа одна. Дрожит Ядрей Иванович, это ведь хотя и смерть, а умирать-то не хочется, совсем не хочется, во второй-то раз...
Уж совсем мочи шевелиться нет. Рука шарит в потемках, и кажется воеводе, что все те глаза во мрачных сводах подземелья, масштабы которого невозможно и представить, уставлены на него одного, что титанический паук уже клацает зубами... Кажется ли? Холодеет браслет чудью одетый, словно ледышка становится...
И чудо!
Находит!
Рукоять! Судя по весу кажется нож. На аккуратность нет времени, порезался, ну и Леший с ним. Только быстрее, быстрее освободить себя! А потом бежать. Бежать, снова попадаться в сети, спотыкаться, пилить паутину железным зубом. Бежать. Бежать. И чем дальше бежал, тем яснее видел, видел во сводах каменных звезды горящие, видел духов, летающих, плавающих и ползущих по земле. Видел бескрайнюю вереницу человеческих тел.
Только глаза никуда не исчезают. Напротив, словно ведут. Туда. Нет, сюда. Обернись. Не все нитки в паутине липкие. Вот одна, наверх ведет, словно мост. Просто беги по нему. Беги назад.
Живи!
Маленькая человеческая фигурка выползает из болота. Блюет жижей мерзотной. Удивленно осматривает руки свои, ноги. Кожа цела. Привиделось что ли? Да и может ли быть такого, что даже пояса драгоценного поганые не взяли? Только Зуб в руках, да браслет на запястье напоминают — не сон.
И человек смеется.
Господь чудо явил, не иначе! Уберег, как отроков в печи!
Ядрей пока не знает...
Не знает, что всё как раз ровно наоборот.
Полный восторга, первородного человеческого счастья, он ищет в воде своё отражение, доказательство того, что истязания все ему попросту привиделись.
И не находит.