Ноябрь 1682 г.,
Ветлуга
Веха 5
…и как присылка стрелцов к селу Раменью зачала подходить, в згорелую ызбу того села Раменья собралось розных помещиков крестян мужеска полу сто семдесят три человека да женска полу блис столки же, а ызба та, в которой собрались они, росколники, о пяти житьях, окна забиты чюрками, а толко оставлено по одному полому окну и соломою всё вокруг обволочено, и запуски сверху дверей вбиты из толстого леса, а к запускам тем для запора слеги и прочее железное утверждение, дабы по зажжении аще сам кто восхочет убежать, а не сможет. А в середине ызбы, и наверху, и внизу набросаны кудель, веники, солома, смоль. Собрались они, росколники, и говорят между собою: будем де сперва стрелцам противность чинить, а ружья у них болши десятков двух пищалей, а пороху при том было четверика два, и силны учинились они и не далися а стреляли и побили двух стрелцов насмерть а ещё пяти поранили, а в то время другие в толпы собрались купно мужи и жены со младенцы своими и оградили храмину ту тростичами и соломою и изгребием сухим, и те себя обволокли соломою и зажгли, и сами згорели, а другие кто не згорел, те во храмине той от дыму задохлися и изгибли.
— …и изгибли, — закончил читать, шевеля губами, Игнат, дойдя пальцем по последней строки затейливо изгибстых букв.
— Вот то-то же, — с внушительной ласковостью сказал Тимофей Тимофеевич, отбирая у Игната бумагу. — Ну, Игнашка, помнишь чего из этого?
Игнат покачал головой: ничего, мол, не помню.
— Стало быть, тебя там не было, — в который раз повторил Тимофей Тимофеевич. — А где ж ты был под Петров день? Куда тебя вывезли, что ты на гарь не попал? Где шастал три месяца?
Игнат только молча пожал плечами, сгорбившись на табурете. Они сидели в сводчатой палате приказной избы городка Ветлуга, где жил приехавший из Москвы воевода и куда он привёз Игната. Была уже поздняя ночь: дьяк, подьячие, стрельцы, дворовые — все давно спали. А Игнату не спалось, — он лежал, укрытый тулупчиком, в тёмной людской, глядел из-под полуприкрытых век на светлое мельтешение крупного снега за решётчатым, переливчато-слюдяным окном, на бледные тени, протянувшиеся по помещению, слушал тихое дыхание спящих по углам слуг: все живые, насколько они все живые — странно думал Игнат, понимая, что за этим наблюдением должен последовать какой-то вывод, к которому он пока не мог прийти.
За стенкой, скрипя половицами, грузно ходил воевода: ему тоже не спалось, как часто бывало в эти ночи. Наконец, воевода зашёл в людскую, тихонько растолкал Игната и позвал его к себе, где в очередной раз начал чинить допрос, по десятому разу спрашивать одно и то же. Потом дал почитать подготовленную дьяком сказку о гари в его родном селе. Игнат прочитал, молчал.
— Да что ж мне с тобой делать, балда, башка баранья, долдон лесной! — в сердцах воскликнул воевода, порывисто подняв с покрытого ковром кресла своё большое, рыхлое тело в расстёгнутой на красной шее рубахе. — Ну что, что ты старца своего выгораживаешь? Он тебя в яму к мертвецам посадил, а ты его выгораживаешь! С ним ходил, да? Ну, говори!
Игнат молчал. Палата с пустыми заваленными бумагами столами подъячих тонула в уютном полумраке: жарко натоплена была изразцовая печка в углу, тяжёлый пятисвечный канделябр дрожал оранжевыми огоньками на воеводином столе, перед которым сидел Игнат.
— Ну что, что ты молчишь? — воевода тряс волосатыми ручищами перед лицом Игната. — Думаешь, я зря тебе эту сказку дал почитать? Я посмотреть хотел, как ты читать будешь: читаешь-то бойко — у меня сын твоего возраста, и то читает медленней! Кто тебя учил чтению, а? Старец твой и учил! Поэтому ты его выгораживаешь? Ну, говори, так? А то отправлю на конюшню вон пороть!
Игнат молчал.
— Погоди, я сам скажу, как дело было. Семью твою он под Петров день в морильню спустил, а тебя с собой забрал, так? Ну, так? Потом ходил с тобой до Воздвиженья, а потом решил и тебя убить зачем-то, и сунул тебя к родным в яму. Там уж они все гнилые были, прости Господи, — Тимофей Тимофеевич троеперстно перекрестился на красно освещённую лампадкой икону в углу, — а к ним живого человека, одно слово — изувер! Вот от тебя до сих пор и смердит, как… — воевода повёл носом. — Ты в баню ходил, Игнашка?
— Ходил, — тихо сказал Игнат.
— Чего-то всё равно от тебя смердит, — пожал плечами воевода. — Ещё раз сходи. На Москве тебе, такому вшивцу, делать нечего. На Москву тебя с собой заберу, а то добьют тебя здесь за то, что в яме не сгинул, как пить дать добьют, у ваших святых старцев с этим просто. А на Москве дела сейчас творятся, да… — протянул воевода, уселся на своё место за столом, откинулся на спинку. — Ты, пень лесной, хоть, кто царь-то у нас в державе, знаешь, а? — с интересом взглянул он Игнату в лицо.
— Фёдор Алексеич, — слабо произнёс тот.
— Аааа, дурак! — довольно заулыбался воевода, обнажив жёлтые зубы. — Фёдор Алексеич ещё весной преставился, царствие ему небесное! А царя у нас теперь два: Иван да Пётр, братья его младшие. Ну да не твоего ума сие дело…
Воевода поднялся, тяжело вздохнул, остановился у окна, глядя в бледную снежную ночь: на широкую улицу, занесённую ровным, не разъезженным санями ещё снегом, на чёрные бревенчатые дома под толстыми белыми шапками, пушистый слой снега на отливе окна.
— Лёд встанет, поедем, — глухо сказал Тимофей Тимофеевич, не оборачиваясь. — Мне тут делать больше нечего. М? — обернулся он на Игната, — чего молчишь, пень лесной? В ножки кинуться должен — Москву увидишь! Истопником у меня будешь, у меня старому как раз помощник нужен.
Тимофей Тимофеевич отошёл от окна, присел у печки, приоткрыл заслонку, за которой весело плясало рыжее берёзовое пламя, положил большие ладони на зеленоватые изразцы, глядя в огонь. А Игнат в этот момент понял, что в Москву ему ехать никак нельзя: он ещё не мог ясно сказать, почему, но чувствовал, что картина, которую ему рисовал воевода, — покойная, прибыльная служба дворовым человеком в большом городе, — всё это ложь, такого не будет, а будет что-то иное, неприятное, чего нужно избегать.
Ещё не до конца понимая, зачем он это делает, Игнат поднялся со стула, прошёл к печке и взял тяжёлую чёрную чугунную кочергу. Думая, что Игнат хочет поворошить в печке угли, воевода, не вставая, отодвинулся в сторону, тяжело, сладко зевнул:
— Спать пора… Одного не могу взять в толк, Игнашка, — прислоняясь к изразцу щекой, прикрывая глаза, сказал воевода, — всё гладко в твоей истории, как я её вижу: а одно сейчас подумалось. Я ж морилен-то с десяток повидал: вашу-то давненько не открывали…
В этот момент Игнат, высоко поднявший кочергу, с силой опустил её на красный, шишковатый лысеющий затылок воеводы. Тот только ухнул, рыхлым кулем валясь на доски: в розовой лысине появилась вмятина, как на тесте. Лёжа на полу, воевода беззвучно дёргался. Игнат поднял кочергу ещё раз и снова опустил ему на голову, в этот раз попав в висок.
Когда Игнат остановился, воевода лежал недвижно. Под изувеченной его головой натекала лужица розоватой крови. Игнат аккуратно поставил кочергу к трещащей искрами печке, опустился на колени рядом с трупом, обмакнул ладонь в кровь, поднёс к лицу. Понюхал, лизнул, а потом старательно облизал руку. «Зачем я это делаю?» — подумал Игнат, но в следующий момент опустился лицом к полу и, как кошка, начал лакать кровь из лужицы. Чувствуя, как тело наполняется теплом, силой и бодростью, он слизал с пола всё. А затем тихо, никого не будя, собрался, надел воеводин заячий тулупчик, вышел на чернеющую голыми сучьями, свеже пахнувшую снежным ветром в лицо ночную улицу и споро двинулся прочь. В первый раз за многие месяцы Игнат себя превосходно чувствовал. Он знал, что не замёрзнет.