Если руки не из жопы растут и голова на своем месте, то будь ты хоть трижды бабой, а без работы не останешься. Вот и Катаржина, отдохнув в городе да малость поиздержавшись, много времени на поиск нового отряда не потратила. Ганзочка эта, гордо именующая себя кондотье «Торрент», была не лучше прочих. Но и не хуже: почти все рожи гнусные, как на подбор; говор такой, что у половины бла-ародных лордов и лядей уши бы в первые полминуты отвалились; железа в пору двунадесяти здоровым оглоедам, а не шести, из которых один мелкий, щуплый и смазливый – так что еще вопрос, какую роль он выполняет в банде. В общем сразу видно – парни надежные и крепкие, как обух топора, и такие же простые: как раз то, что нужно, среди таких и чувствуешь себя как дома. В грязном, заблеваном, где коровьи лепешки соседствуют с роскошными башмаками, а подгнившая рыбья требуха – с мешком злотых, но все-таки родном доме.
А уж трупоедов там рубить, деревню жечь или с таким же братом-наемником на длину клинка сходиться – хрен бы разницы, когда платят? Да и на шляхе всяко вольней и свежей, чем в том засраном городишке. И, что немаловажно и добавляет окружающему миру красоты, так это то, что версты остаются за спиной, а денежки наполняют карман: красота, а не жизнь!
Ни на что иное ее Катаржина и не променяла бы. Посудите сами, какая радость в том, чтобы горбатиться с ночи до зари в земле и дерьме, не разгибая спины, тянуть на себе десяток спиногрызов от пропадающего вечно в шинке мужа-пьяницы, а буде появятся лихие люди – подставлять им гузку и молиться, чтоб не прирезали? Да никакой! Видеть золотую монету полтора раза за свою недлинную жизнь, и то в лапе проезжего купца, шамкать полным гнилых зубов ртом от досады, что такого богатства никогда не получишь, и трясти в печали лохмами грязно-бурого цвета, размазывая по землистому лицу желтые слезы? Да ни в жизнь!
Куда приятнее зарабатывать на жизнь мечом, кутить напропалую, а на поле валки пускать кишки таким же серьезным парням и бабам. Сегодня пан, а завтра пропал – вот это жизнь! К тому же, чего греха таить, резать людей приятно, хотя получать от них золото приятнее вдвойне. Его можно спустить на еду и выпивку, хорошее оружие и доспехи, подлатать одежду и снова отправиться неизведанной дорогой.
При этом Катаржина, одеваясь, как и подобает ландскнехту, с шиком, совершенно не стремилась подчеркивать свои женские стати – не кампфрау, чай, но и скрывать их тоже не собиралась. Вон Ладка одевалась как мужик, волосья стригла накоротко, плевалась сквозь зубы метко и лапала баб по корчмам: разве ей это помогло? Не-а: разбили ее отряд, а ее саму, взяв в полон, растянули на четырех колышках и употребили так, как самой природой велено. Ну и не только так, конечно – по всякому и все. Так что смысла в подобной убогой маскировке не было, по ее мнению, ни капельки, а вот гордости за то, что она, девка, способна дать укорот многим мужикам – навалом.
Оставляя да спиной версту за верстой, пани Холодкевич спокойно шагала в авангарде центровой. Привычно, знакомо, надежно: и справа, и слева прикрывает свой брат-наемник, а тылы открыты только взглядам арьергарда. Привычным было и зрелище высыпавшей на дорогу кодлы оборвышей: не иначе как ошалевшие от беспросветной нищеты голодранцы обобрали бравых покойников и соседние чучела и решили попытать удачи на большаке. И уж зрелище отрядной казны не могло их оставить равнодушными.
Оборвыши ломанулись вперед, как моряк после долгого плаванья в бордель, заревел капитан, приказывая держать строй, засвистели арбалетные болты, а сама Катаржина, выставив вперед щит, гаркнула:
- Пошли прочь, дерьмоеды! Быдло, холопы! Щас всех порешим, быки комолые!
Послушают и отчалят – хорошо, меньше припарок камрадам ставить. Попрут дальше – тоже хорошо, можно поразмяться перед встречей с трупоедами.