Когда струна внутри натягивалась до предела, Мария Карловна вспоминала отца и спрашивала, как бы поступил этот волевой человек, преданный родине и своему делу. Оказывалось, что он бы тоже не дрогнул, если бы пришлось стоять между тюремным чудовищем и добычей, на которую то нацелилось. Еще отец обязательно напомнил бы ей, что жалость нельзя мешать с допросом, а вот сочувствие - неотъемлемая часть ее, Машеньки. Как бы ни повернулось к ней бытие, расчеловечивания не должно случиться.
Потому Маша не позволила испортить безнадежной сутулостью свою аристократическую осанку, даже когда хмурая Онега сомкнула ее в ледяных объятиях. Ведь там, в глубине грудной клетки требовало свободно биться горячее молодое сердце. Разве что блузы и платья пришлось оставить до радостных и теплых времен. Теперь Машу, носившую простую прическу, только по осанке и узнавали. По осанке да по испытывающему теплому взгляду усталых глаз.
Мысли о возвращении в Петроград, как и об отъезде в Англию покинули ее окончательно, стоило изящным каблучкам стукнуть о промерзлую онежскую землю.
Только Верочка, верная машенькина подруга, иногда нет-нет, да и подмечала, будто та стала еще худее, молчаливее, сквозь прозрачную кожу прорезались острые скулы, а выражение лица стало такое - только иконы с нее и рисуй: сплошь смирение, покой и вера в свой выбор, несгибаемая, как спина Маши, аристократического происхождения...