Мухин
Перетащив пулемёт за стену дома и опустив треногу наземь, Мухин оглянулся и сам удивился, сколько людей, как оказалось, уже вокруг него — стоя за пулемётом, он не видел, как набегали они с речного берега, перебегали мостик, разбегались по огородам, домам, а вот теперь увидел — какие-то люди в шинелях тащили через мостик «максим» на станке и патронные ящики, другой, в папахе, высоко подняв винтовку, высаживал прикладом раму окна избы напротив, ещё трое, крестьянского вида, но с красными лентами на шапках и с винтовками, пригибаясь, шлёпали по грязи куда-то мимо телеги. Взгляд зацепился за двоих, в облепивших тело мокрых нерусских мундирах, простоволосых, с чернявыми лицами, — эти двое как раз выбрались с поросшего осокой плёса и прошлёпали (из сапог с каждым шагом толчками выплёскивалась вода, на голенище налип пучок водорослей) к стене той же избы, у которой стоял Мухин. Брякнувшись под стену, они что-то закричали друг другу, но Мухин не мог разобрать, что — в горящем левом ухе тонко и оглушительно звенело, будто рядом кто-то приложился молотом по чугунной рынде. «Элленьшигек», «гепушька» — разобрал Мухин странные слова, когда повернулся к ним правой стороной. Точно так же, одной лишь правой стороной, Мухин слышал частый треск стрельбы вокруг. Однако сейчас, за углом дома, было безопасно.
Отчаянно мутило и больше всего на свете хотелось устало опуститься, как вот эти басурмане, на траву, прислониться к тёмным, старым брёвнам избы и сидеть так день, два, неделю, до наступления мировой Революции — но Мухин заставил себя подняться и заглянуть в разбитое, щерящееся гребёнкой осколков окно. Стол с керосинкой и чугунком, покрытые циновками лавки, кубоватая печка, ухваты, горшки, утварь. Дощатые полати под низким потолком, городской комод с тёмным зеркалом, какая-то олеография на стене. И как будто не сразу обнаружилось, не сразу выхватил глаз несколько бледных, как очищенные картошины, лиц — две бабы в платочках, девка, белобрысый мальчик в длинной домотканой рубахе, бородатый старик, прижимающий полотенце к окровавленной голове, — все, сгрудившись на полу у печки, цепляясь друг за друга, оцепенело и молча таращились на заглядывающего в окно Мухина. Расчёскина видно не было.
Мухин отпрянул от окна, оглянулся ещё раз. Валко тащат пулемёт по ухабам. Иностранцы у стенки лопочут что-то на своём — «менькёрбе», «лёвесет». Бегут люди. Кто-то плюхается в грязь у телеги, дёргает затвор мосинки, припадает к прикладу щекой. Где-то между избами промелькнуло и скрылось красное знамя. И вдруг глаз выцепил знакомую фигуру — верзила в каракулевой папахе с разукрашенным кинжалом на поясе. Фукс, ищуще вертя головой, вышагивал от моста к телеге с маузером в руке. Кривоватый мужичок-переводчик Трошка всё так же был рядом — семенил за Фуксом, тоже вертя головой, но скорей от страха, вжимая голову в плечи. Фукс что-то орал всем вокруг — Мухин не слышал, что, — тыкал стволом маузера в разные стороны и вообще имел вид человека, который твёрдо намерен здесь всеми командовать. Мухина он то ли не замечал, а то ли не узнавал.
И тут сквозь звон в ухе прорвался протяжный посвист, нарастающий и уплотняющийся в пронзительный визг, и, когда уплотнился до высшей точки, вдруг смолк на мгновение, а после этой моментальной паузы — разорвался грохотом, взметнулся чёрным фонтаном огня, земли и брёвен на том месте, где в сотне шагов стояла изба, за которой ранее промелькнуло и скрылось знамя. Собственно, изба и продолжала стоять, но с вывороченным, будто откушенным углом, с повисшей на обломке бревна рамой и занавеской, с проглядывающей внутренностью, — печкой, лавками, опрокинутым столом, — так же жутко и неестественно выглядящей, как требуха распоротого человека. Вокруг избы копошились и беззвучно разевали рты несколько человек, уползал куда-то в огород полный бабий зад, обтянутый ситцем, прижимал руки к животу распластавшийся на земле простоволосый боец.
Фрайденфельдс
— Отделкомов у них нет, кажется, — неуверенно сказал Карпов. — Я только что командование принял!
Дальнейшие распоряжения Карпов слушал с оторопелым выражением, будто говорящим: «Неужели это я должен всё это сделать, всеми командовать? Неужели сейчас — натиск, напор, штыковая? И успех всего этого — только от меня зависит? И если я ничего в этом не понимаю, как мне сделать правильно, чтобы всех не подвести? Не знаю, как, но расскажите мне, товарищ латыш, я обязательно сделаю, как надо!»
— Ага, ага, — мелко кивал Карпов на каждое слово Фрайденфельдса. — Обхватываем, — повторил он за латышом, облизнув растрескавшиеся губы. — В штыковую, и жмём к речке. Ясно. Так точно. Сделаю, чего не сделать!
Юноша, конечно, храбрился, но Фрайденфельдс отметил — слушая указания, Карпов не побледнел, как побледнел бы трус, а густо раскраснелся. Волнуется? Конечно, ещё как. Первый раз, к гадалке не ходи. Запомнил сказанное? В голове у него сейчас кавардак: дай бог, чтобы десятую часть запомнил. Может натворить глупостей? Запросто. Струсит? Нет.
— Псковичи! — не закричал, а взвизгнул Карпов, рывком вставая с земли и высоко поднимая руку с наганом. — За Республику, за свободу, за мной! — и в пандан к его словам над головой грохнули, в этот раз одновременно, две гранаты, просыпав на землю ворох хвои и куски коры. Взрывов Карпов, кажется, даже не заметил, быстро зашагав вглубь леса, хлопая своими планшетками по бёдрам.
— Давай, давай, двигай, — заторопились толпившиеся рядом псковичи, оглядываясь по сторонам в ожидании следующей гранаты. Пригибаясь, отряд потянулся за уже скрывшимся в лесу юным командиром. «Гусёныш экий резвый-то, не поспеешь», — донеслись до Фрайденфельдса насмешливые слова протопавшего мимо псковича.
Псковичи скрылись вслед за Карповым, гранаты бахнули ещё раз — теперь сильно левее: видимо, гранатомётчики переводили прицел туда-сюда наугад. Карпов в бой пока не вступал, и Фрайденфельдс выжидал, как вдруг за спиной, совсем близко, грохнул винтовочный выстрел.
Фрайденфельдс и остальные бойцы у пулемёта оглянулись и увидели, как сквозь ельник продираются несколько человек. Первым разлаписто шёл взмыленный, будто только из бани, ражий лысый мужик с «противогазными» короткими усиками, в расстёгнутой на вороте гимнастёрке (проглядывала густая шерсть на груди), без ремня, с обрезом мосинки в руках. Бешено рыскнув глазами по сторонам, лысый уверенно, но не вполне твёрдо двинулся к Фрайденфельдсу, передёргивая затвор обреза и раздражённо отмахиваясь от дамочки в мужской одежде, цепляющейся ему за рукав.
— Где этот щенок?! — дико заорал лысый, переводя взгляд то на Фрайденфельдса, то на остальных пулемётчиков.
— Васенька, не надо! — умоляюще причитала дамочка, едва поспевая за лысым.
Дамочка была молодая и субтильная, стриженная под мальчика, и в мужской одежде — кожанка, сапоги, шаровары, — выглядела почти пареньком-подростком. Но Фрайденфельдс такого типа модерновых партбарышень уже видал и знал — это никакая не профреволюционерка вроде товарища Пластининой, эта ещё год-другой назад была какая-нибудь гимназисточка с томиком Надсона под подушкой. Когда б не революция, так и щебетала бы по гостиным, как канарейка, но повернулось так, что бывшие висельники из подполья стали хозяевами жизни, и вот, некоторые провинциальные полуинтеллигентные барышни решили — натянем-ка мужские шмотки, покрасуемся на митингах и партсобраниях уездного города, как в прежние времена в ресторанах и городском саду, пособираем на себя взгляды новых хозяев жизни, захомутаем какого-нибудь из них — а потом кое-кому из нас не повезёт обнаружить себя в архангельских болотах, цепляющейся своему Васеньке за рукав.
Вслед за лысым Васенькой и дамочкой поспевали ещё пятеро бойцов крестьянского вида, таких же как псковичи.
— Где он?! — рычал лысый, не обращая на дамочку внимания и подступая к Фрайденфельдсу.
— Vodovozovs, — удивлённо сообщил Фрайденфельдсу Верпаковскис.