Мне сказано: «Ступай на рынки» —
Надо,
Чтоб каждый раб был призван к мятежу.
Но не мечи им истин, а взрывай
Пласты оцепенелых равновесий:
Пусть истина взовьется как огонь
Со дна души, разъятой вихрем взрыва.
Беда тому, кто убедит глупца!
Принявший истину на веру —
Ею слепнет.
Вероучитель гонит пред собой
Лишь стадо изнасилованных правдой:
Насилье истиной
Гнуснее всех убийств:
Кто хочет бунта — сей противоречья,
Кто хочет дать свободу — соблазняй,
Будь поджигателем,
Будь ядом, будь трихиной,
Будь оводом, безумящим стада.
Максимилиан Волошин 04 сентября 1918 года, 17 ч. 00 мин.
Эта история начинается погожим осенним вечером на заполненной народом Бакарице. Погожим – это, конечно, для сентябрьского Архангельска: в отсутствие моросящего дождя и пронизывающего северного ветра на набережной вполне комфортно. В первых рядах толпятся русские и английские офицеры, чиновники и виднейшие люди города, сразу за ними нестройной толпой – те, кто побогаче, а уж дальше колышется черно-коричневое простого городского люда. Где-то среди них, сунув руки в карманы, стоит и Родион Войлоков, всего несколько дней назад как вернувшийся в Архангельск.
В заливе виден огромный белый пароход, красивый и изящный, обводами своими напоминающий скорее океанский лайнер, чем военный транспорт – таковым, наверное, он и являлся до мобилизации. Собравшиеся на берегу уже знают, что корабль этот, ходящий под вымпелом британского Королевского Флота, зовут «Nagoya», и он везет в Северную область целый американский экспедиционный корпус, призванный помочь юному свободному Северу «защититься от немцев и их наемников-большевиков». А, проще говоря, прибыли новые интервенты, готовые стрелять в простых русских рабочих и крестьян.
Пароход «Nagoya»:
Сам Родион еще с новым видом Архангельска не освоился – когда он покидал его, здесь еще крепка была власть Советов. А теперь, гляди-ка, и «заклятые друзья» англичане, и беляки недобитые стоят рядом, встречая заморских оккупантов. Впрочем, прелестями общения с союзниками Войлоков успел насладиться еще в Кандалакше, куда был направлен с поездной бригадой для работ на участках Кандалакша-Имандра и Кандалакша-Сорока. В поселке у станции с начала июля гарнизоном стояла английская рота из Йоркширского батальона и целый отряд сербов, так что за месяц своего присутствия на северах большевик понял, что ждать от союзничков.
Пришли-то они сюда вроде как с благородными намерениями: защищать от немцев и их присных северные порты России, и даже во исполнение этих намерений успели немножко повоевать с белофиннами, разбив их экспедицию и отомстив за расстрелянных пограничников. Правда, в бой бок о бок с красными солдатами ходили французы, а мнящие себя хозяевами положения англичане отсиживались в тылу.
Но зато там, где стояли британцы, был порядок, продовольственный паек и какой-никакой, но приработок для деревенских, обслуживающих интервентов. Поразительно, но этого оказалось достаточно не только для того, чтобы терпеть считающих себя хозяевами гостей, но даже для того, чтобы закрыть глаза на аресты и расстрелы Кемского и Кандалакшинского советов: в массе своей местные, конечно, считали, что англичане уж больно круты, но раз уж наказали, то наверняка за дело.
Однако готовность терпеть колонизаторов была не равна любви к ним. Войлоков хорошо запомнил солдат в оливковой форме – наглых, рыжих, сытых, громко разговаривающих на своем собачьем языке и ни в грош не ставящих никого из русских. Народная молва, прозорливая и тонко чувствующая, не зря окрестила их «камонами» - это слово можно было слышать от войск Его Величества чаще всего. «Иди ко мне и довези на телеге на другой конец деревни», «иди ко мне и скажи, сколько у тебя стоит гусочка», «иди ко мне и делай здесь блокпост» и так далее: англичане безо всякого стеснения использовали деревенских как рабочую силу при каждом удобном случае. За такое отношение они не получили ничего, кроме вялого раздражения.
Но сколь бы худы не были британцы, сербы были еще гнуснее. Оказавшиеся при англичанах на положении рабов они, полуголодные и злые, искали, где что стащить, задирали мужиков и пытались подкатить к бабам, из рук вон плохо выполняли все свои обязанности, кроме защиты, а по факту конвоя выходящих из Кандалакши рабочих групп. Родинону самому однажды достался увесистый пинок от сербского четара только за то, что хромой рабочий слишком медленно шел к подозвавшему его охраннику. В общем, «братушки», ради которых Николашка ввязался в войну, вели себя совершенно не по-родстввенному.
И все же, в отличие от англичан, их хоть не любили, но жалели. Путеец не раз и не два был свидетелем, как сердобольные крестьяне делились едой с полуголодными оккупантами, как помогали им с ремонтом худых шинелек и с наведением порядка во вверенной им части гарнизона. Такова уж загадочная русская душа – сострадать вопреки.
После белого переворота в Кандалакшу прибыло новое начальство – белогвардейский капитан Стуколкин, Владимир Иванович. Оставшиеся местные сочувствующие большевикам из тех, кто не ушли еще в леса или не сидели в тюрьме, прижухли, опасаясь репрессий. Но, на удивление, все оказалось достаточно мирно: капитан объявил о смене власти, гарантировал сохранение прежних свобод и завоеваний революции, подтвердил, что союзники не оставят Россию и будут защищать Муржелдор от любого врага. На вопрос же из толпы, что же делать со сторонниками прошлой власти, офицер пожал плечами и просто ответил, что те, кто остались, не являются врагами свободного Мурманского края, и вскоре сами поймут свои заблуждения и будут трудиться на общее благо.
В общем, всколыхнувшись на пару дней, жизнь на станции вошла в прежнюю размеренную колею. Стуколкин чуть поприжал англичан, заставил сербов вести себя поприличней, приказал высечь розгами прибывших из Мурманска спекулянтов, решивших воспользоваться неопределенностью и нажиться на простачках. В прочем же жизнь затерянной меж лесов и гор приморской Кандалакши шла без изменений.
Ничего с приходом беляков не изменилось и для Войлокова. Партбилета РСДРП(б) он не имел, о поддержке Ленина и Совнаркома на каждом углу не орал, а те взгляды, что мужчина излагал в кругу знакомых, были в целом общими и для большевиков, и для левых эсеров. Учитывая, что большинство путейцев и железнодорожных рабочих сочувствовали эсерам, не удивительно, что и Родиона Егоровича причислили к ним.
Делать было нечего: попала собака в колесо – пищи, а беги. На хромых ногах ни к своим не выберешься, ни партизан не найдешь. Приходилось приспосабливаться. К тому же в середине августа по телеграфу было получено предписание поездной бригаде возвращаться в Архангельск, откуда до линии фронта, случись что, было всяко поближе. Однако пароход, который был должен забрать железнодорожников, прибыл в гавань Сороки только двадцать восьмого августа, и только тридцать первого вышел в плаванье.
«Михаил Кази» был судном небольшим, грязным, с чихающим простуженным двигателем, чадящий грязным черным дымом. Шел он медленно и печально, несколько раз останавливаясь, чем заставлял пассажиров нервничать. Все боялись выставленных немцами мин – на них сгинуло уже немало кораблей. Но Бог миловал – добрались до «Экономии» благополучно, хоть и с задержкой в восемь часов.
Пароход «Михаил Кази»:
В порту молодой, безусый еще милиционер проверил паспорта, и, получив затрещину от стоящего рядом с ним седоусого унтера, хлопнул себя по лбу, компенсировав, видимо, воздействие с другой стороны. Сверив еще раз документы с каким-то машинописным листом, он вернул документы пассажирам и отпустил их на все четыре стороны. Родион Егорович, вернувшийся после полуторамесячного отсутствия в чинный купеческий город, остался в неведении от того, как ему повезло: в поисках большевиков и сочувствующих милиция пользовалась рукописным списком участников Второго губернского съезда Советов, в котором нерадивый писарь записал Войлокова Р.Е. как Волкова Р.Е. – так что теперь белые искали несуществующую в помине персону.
Родная Искагорка встретила Родина прежней оживленностью – количество железнодорожников, кажется, не уменьшилось. Но так было только при первом приближении: по факту же, сколько Войлоков не искал прежних товарищей по взглядам, никого не осталось: большинство или ушло с отступающими – читай спасавшимися паническим бегством, если верить очевидцам – войсками, или оказалось в губернской тюрьме.
Первое знакомое лицо, в котором можно быть уверенным, он встретил только через два дня в порту, когда отправился наблюдать за прибывающими американскими интервентами. С Робертом Турко, работающим в Бакарице грузчиком, Родион познакомился еще в июне, после съезда: сидя в летнем саду, молодые люди за холодным пивом очень сердечно поговорили о том и о сем, единогласно придя к выводу, что теперь, с установлением народной власти, жизнь людей наконец-то станет лучше.
Роберт тоже признал приятеля, и был немало удивлен, увидев его. К сожалению, обстановка не позволила двум большевикам полноценно поговорить, но за время короткого перекура грузчик, осторожно хлопнув путейца по плечу, успел негромко сообщить, что в городе еще остались свои люди, пускай и немного. Будет время и возможность – они сами придут к Войлокову, а пока что лучше им держаться подальше друг от друга, чтобы не возбуждать у беляков подозрений. Но, случись что, в мастерской Союза транспортных рабочих товарищу будут всегда рады.
…Но это все прошлое, а сейчас белый пароход пришвартовался-таки к пристани и сбросил трапы, по которым начали спускаться молодые парни в хаки с винтовками, один за одним, один за другим. Приветственно загудела толпа, полетели под ноги солдатам белые и фиолетовые кустики поздней сирени. Выбежала из толпы встречающих какая-то молодая барышня, облобызала идущего впереди офицера и, смущенная, метнулась обратно. С кормового трапа начали спускать огроменные ящики с чужими буквами «G.I.». Кто-то с наспех сколоченной трибуны повел речь о том, как хорошо, что на архангельскую землю ступили новые друзья, спасители и помощники.
А солдаты все шли и шли, шли и шли… Такое количество людей Родион видел только единожды – когда запасной полк, в котором он обучался военной науке, провожал на фронт маршевый батальон, во второй роте которого в середине стоял на вытяжку рядовой Войлоков. И вот теперь не меньшая орда прибыла попытаться раздавить молодое советское государство. Можно ли было с этим что-то поделать, или проще было опустить руки и смириться. Каждый из тех, кому не нравился новый режим, решал сам для себя.