Выражение лица Маши тем не менее осталось непроницаемо-серьёзным. Словоохотливый латыш умело вёл к тому, что он непонятый поэт, а все остальные - его губители. Разубеждать его Мария не стала. Если он не виноват, это поймут тотчас, когда вскроют груз и побеседуют с неким Хайновичем. . Возможно, позже. Но если виноват… тем более, что варианты для несостоявшегося спора оказались ещё интереснее: меньшевик и эсер… то, туда и дорога. Хотя и жаль - умный, рассудительный юноша, хоть и не без вызова и эдакой вечной внутренней борьбы, аж до кровохаркания.
Что Петр выберет следующим инструментом борьбы (или выбрал уже?) было загадкой, а вот отгадку-то Маша и не желала упустить.
- Я услышала достаточно. Прощайте, Пётр Ансович, - кивнула она на прощание, так и не улыбнувшись ни разу своей настоящей улыбкой.
Когда двери за ним закрылись, Маша прикрыла глаза, провела ладонью по лицу, словно снимая усталость, и только тогда заговорила с Верочкой.
- Может, чаю ещё? Я поделюсь сначала, ты не против?, - Мария помолчала и глядя куда-то в бумагу, испещрённую ее убористым почерком, начала говорить.
- Мне хочется, по-человечески хочется ему верить, понимаешь? Но посмотри, сколько всего: Мартовцы, эсеры… Непрост наш Пётр, думаю. А ты как считаешь? Вообще, - не дав Верочке даже слово вставить, продолжила она, - это отвратительно, что в наших руках жизни. Ты видела, что он болен? А его в тюрьму. Его там не станут лечить. Но при всем при этом, если он опасен, гораздо больше людей погибнет, почем зря, - Маша снова прикрыла глаза и сжала переносицу с силой, то ли пытаясь унять боль, то ли стараясь не расплакаться.