Услышав обращение «ворриерс», бойцы заулыбались: как и полагается, с покровительственно-снисходительным выражением — дескать, нам лестно, что вы учите наш язык, а что знаете ещё неважно — это не беда, мы вашего вообще не знаем (но, невысказанным продолжением, — нам ведь и не надо).
— Ликатч? — удивился Джимми и вопросительно взглянул на рыжего товарища.
— Никакого министра Ликатч мы не знаем, — пожал плечами тот и добавил: — Прохода нет. Извините, baryshna, — и уже по тому, каким заискивающим тоном он это сказал, было ясно, что прогонять от входа Вику прямо сейчас, как это они бы сделали с иным просителем, эти двое изголодавшихся по женскому вниманию солдат не станут, а попытаются завязать разговор.
Ждать долго не пришлось: Джимми тут же поинтересовался, откуда Вика знает английский, потом великодушно похвалил её знание языка, потом поинтересовался, не посещает ли она вечера в YMCA или YWCA — эти две организации недавно открыли отделения в Архангельске и проводили там танцы и концерты, потом представил своего рыжего товарища: познакомьтесь, baryshna, это Сэм, мы оба из Йоркшира (а не из Шотландии, оказывается!), Сэм из деревеньки в северном Йоркшире, а он, Джимми, из самого Йорка. Это как Нью-Йорк, — пояснял Джимми давно заготовленной остротой, — только более первоклассный (classy).
— Первоклассный, только посмотрите на этого баронета, — толкал его в бок локтем Сэм. — Не слушайте его, baryshna, он сын шорника и сам шорник, — а Вика тем временем давно уже приметила за спинами солдат движение.
Пока Сэм с Джимми увлечённо трепались, открылась створка парадной двери правительственного общежития, и на двор вышли двое. Первый — немолодой, лысоватый мужчина с седой бородкой, в когда-то приличном, но видавшем виды уже, лоснящемся костюме с нечистым, мятым воротничком, — прихрамывая, спустился по ступеням крыльца, за ним вышел другой — помоложе, с простым русским лицом и бриллиантиновым пятном поверх замазанной ссадины на скуле. Этот, с оскорблённо-гамлетовским видом держащий руки в карманах серого пальто-тренчкота, хмуро окинул взглядом двор, часовых у входа и Вику, но не проявил интереса. Оба мужчины сошли с крыльца и принялись закуривать — пожилой достал портсигар, угостил молодого, тот долго, с раздражённым видом чиркал спичками, закрываясь от ветра. Они завели негромкий, судя по всему, начавшийся ещё внутри дома разговор — Вика за трескотнёй йоркширцев не могла расслышать каждого слова, но в паузе разобрала:
— Вы-то остаётесь, а мне теперь как быть? — спрашивал молодой.
— Не извольте беспокоиться, — отвечал пожилой, и в интонации его Вика уловила знакомые нотки — так говорили многие её старшие товарищи по «Новому миру», интеллигентные евреи, долго прожившие в черте оседлости. Остаток фразы она разобрать не смогла — как раз в этот момент Джимми принялся рассказывать про то, откуда он родом.
— Да я не о том же! — раздражённо воскликнул молодой. — А приживальщиком я не буду, кое-какие крохи достоинства остались и у меня!
— Да подождите же вы, к чему эти сцены? — продолжал увещевать пожилой. — Вот Пётр Юльевич вернётся…
— И что сделает Пётр Юльевич? Что вы все сделали, пока… — и снова остаток фразу потонул в потоке трёпа йоркширцев:
— Шорник — это человек, который делает упряжь, — Джимми принялся пояснять Вике смысл английских слов. — Упряжь — это для коней. Для лошадок. Лошадка, — он изобразил ржание, — понимаете?
— Я сегодня же съезжаю и при первой возможности покидаю Архангельск! — выкрикнул молодой, импульсивно пройдя несколько шагов по двору с папиросой в руке. — И еду в Сибирь! В Сибирь! Здесь наше дело проиграно, и если вы ещё этого не поняли, вам это скоро объяснят!
— Ну Михаил Александрович, — совсем уж жалобно протянул пожилой.
— И объяснение вам это не понравится, так-то! — с триумфальной оскорблённостью завершил тираду молодой.