Где-то далеко, в памяти моей,
Сейчас, как в детстве, тепло,
Хоть память укрыта
Такими большими снегами.
Если и было дело, в котором Вика как следует навострилась за время работы в "Кафе-Париже" - так это имитация восточноевропейского акцента английского языка. Собственно, годы жизни в Ист-Сайде, знакомство с эмигрантами самых разных поколений, плюс природная переимчивость - все это привело к тому, что чисто изъяснявшаяся на довольно тяжеловесном New York English'е девушка могла в совершенстве изобразить ту самую дочку московского коммерсанта, с которой три года занимался сын управляющего филиала одной американской фирмы. Не то что дубоголовые британские офицеры, для которых любой, кто не родился на Острове, по определению дикарь, разговаривающий на тарабарском наречии, совершенно не похожем на человеческий язык, но и американские дипломаты не могли распознать лицедейства. Впрочем, скорее всего, интервентам было попросту плевать на обслуживающий персонал и они не испытывали ни малейшего желания наслаждаться прононсом официантки. Это было Вике лишь на руку: она прекрасно понимала, что ее состряпанная на скорую руку легенда будет держаться до первой серьезной проверки - и девушка с содроганием ждала появления на горизонте какого-нибудь московского дельца, прекрасно осведомленного обо всех значимых купеческих фамилиях Белокаменной. Собственно, именно эти опасения удержали ее в свое время от опасной идеи внедриться в одно из посольств - возможности для подполья это открывало бы огромные, но риск засыпаться увеличивался на два порядка.
Но, идя сейчас по утренней улице, девушка думала не о том, как будет разыгрывать представление перед солдатней, не о том, как бы не попасться по глупости - мысли ее находились далеко, по ту сторону Атлантики...
***
Идея попасть в Европу на пароходе нейтральной Норвегии казалась группе русских политэмигрантов из Нью-Йорка прекрасной ровно до той проклятой стоянки в Галифаксе, где их всех и ссадили с корабля. Это были, наверное, самые острые мгновения в жизни юной Вики Аралович: демонстративно отказывающегося проследовать за британцами Троцкого тащат шестеро матросов, Левик и Сережа, словно маленькие волчата, бросаются на офицера, колотя его по ногам и животу, Вика на пару с Натальей Ивановной оттаскивают кричащих мальчишек, пока остальных мужчин блокируют, готовясь скрутить и уложить на пол. Момент, когда взбесившийся лейтенант бросает на нее свой взгляд, будто готовясь отдать приказ к избиению всех задержанных без разбору, на всю жизнь остается памяти будущей подпольщицы, поселяя в ее сердце жесточайшую нелюбовь ко всем англичанам в униформе - и несложно представить, какие чувства испытывала девушка, увидев полтора года спустя ненавистные the Armed Forces of the Crown на улицах Архангельска...
Впрочем, это было еще впереди, а сейчас, пока взрослые мужчины были интернированы и отправлены в концлагерь, жена Троцкого Наталья Ивановна Седова, двое их малолетних сыновей - Левик и Сережа, а также Вика Аралович, застряли в Галифаксе в совершенно непонятном статусе. Дальше была утомительная переписка с русским консульством и местным начальством, в ходе которой так пригодились познания Вики в английском - Наталья Ивановна языком, увы, не владела вообще никак. Собственно, именно Виктории пришлось взять на себя все бремя переговоров в чуждой среде - от ежедневных обязательных походов в полицейский участок, где им грозили то депортацией в САСШ, то помещением детей в приют, до бытового общения с лавочниками. Отношения между женщиной и девушкой на почве борьбы за права свои и заключенных близких, сложились самые теплые и сердечные - рано осиротевшая Вика инстинктивно тянулась к Наталье Ивановне как к материнской фигуре, с которой можно поговорить... да много о чем, хоть о большой политике в разрезе женской эмансипации, хоть о французском романтизме, хоть о тех вещах, которыми с папой, какие б у вас ни были доверительные отношения, никогда не поделишься... Времени для разговоров в те недели у них было предостаточно. Как и для прогулок - в свободное от препирательств с полицией время.
Однажды, гуляя по городу с детьми и беседуя о последних новостях из России, Наталья Ивановна с Викой услышали переговоры Левика и Сережи на их особом наречии. Волапюк этот, придуманный за время вынужденного путешествия семьи Троцкого через полмира, представлял собой чудовищную мешанину из как минимум пяти европейских языков, с совершенно произвольным синтаксисом, и приводил отчего-то бедную мать в полное отчаяние:
- Мальчики, да прекратите же вы изъясняться по-дикарски! Боже мой, - нечасто старая марксистка упоминала господина Саваофа даже в порыве эмоций. - Это просто какое-то проклятие детей русских изгнанников - скверно знать кучу языков и не владеть толком ни одним. Вам-то, Вика, в этом плане еще повезло. Кстати, хотела давно полюбопытствовать: на каком языке вы думаете - на русском или английском?
Вопрос Натальи Ивановны ввел девушку в такой ступор, что даже Левик с Сережей остановились в удивлении, с тревогой глядя на выражение лица Вики, которую уже давно воспринимали как свою сестренку и старались по-рыцарски опекать. А та попросту обнаружила, что до текущего момента совершенно не задумывалась о том, на каком языке звучат ее мысли. И, как оказалось, попытка выяснить это ни к чему хорошему не приводит. Следующую ночь молодая Аралович проворочалась в кровати, пытаясь слушать голоса в собственном мозгу - и, наутро, невыспавшаяся и с гудящей головой, со смехом отругала Наталью Ивановну, заклиная ее больше не сметь спрашивать такое у билингв...
***
Вика пришла в себя стоящей на тротуаре где-то метрах в пятидесяти от ворот. Кольнуло под сердцем, заныло в висках - и все это не получалось списать на недосып.
"Они ведь ничего обо мне не знают с августа месяца - ни папа, ни Наталья Ивановна, ни мальчики, ни Троцкий, ни Маркин. Для них я сгинула бесследно - закопана в какой-нибудь расстрельной яме. И, пусть надежда остается - она им причиняет куда больше боли, чем ясное и определенное известие о моей смерти. Весточку бы подать... Нет от, весточки будет только хуже, не говоря уже о риске для меня самой. Пусть лучше меня похоронят там, за линией фронта, раньше времени. Если и в самом деле провалимся - что ж, я уже буду оплакана..."
Мысль о безвестной гибели парадоксальным образом придает большевичке Владимировой душевных сил и необходимой сейчас сосредоточенности, и она решительно следует вперед, к воротам, нацепив на лицо маску растерянной мещаночки с овечьими глазками. Солдаты засыпают ее предупреждениями о том, что хода дальше нет, и она какое-то время по мысленной инерции и в самом деле пытается распознать диалект, на котором обмениваются репликами томми. Получается не особо, пока подпольщица не слышит слово "лэсси", вызывающее в памяти пятнадцатый год, один из ее первых митингов в защиту Джо Хилла, знакомство с парой на удивление интеллигентных докеров-уобблис, один из которых упорно именует ее именно "лэсси". С пятнадцатилетней девчушкой эти парни-профсоюзники носятся, разумеется, вовсе не по причине ее природного очарования (ха-ха-ха, вы себя в зеркале видели, Виктория Натановна?) Им просто интересно все, связанное с Россией и ее боевым революционным движением, они же, в свою очередь, готовы делиться собственным интеллектуальным багажом. Так и начинается продлившееся до самого ее отплытия знакомство, с обменом книгами, в ходе которого заношенное английское издание Кравчинского уходит за томик стихов Роберта Бёрнса, а Роберт Бёрнс, как известно, посвятил своим шотландским лэссиз не одно стихотворение (не все из которых допустили бы в американские школьные библиотеки даже в самых либеральных штатах). Словом, понятно, откуда вы, гайз, ох, простите, бойз. Многое ли это нам даст - хороший вопрос.
- Мистер ворриор, - начала она, старательно морща лоб, будто вспоминая полузабытый урок. - Сорри, мистер солджер. Екскьюз ми. Хау ду ю ду?
Покончив с британской вежливостью, будто собираясь с духом, она столь же старательно, буквально по слогам, выводит следующую фразу:
- Мэй ай си министер Лихатч?