5:00
Пароход «Шенкурск», Вага
Близ деревни Шиловская
Сонное царство установилось на пароходе, споро бежавшем вверх по Ваге. Все провели бессонную ночь в ожидании боя, а когда выяснилось, что воевать в Усть-Паденьге не с кем и напряжение отхлынуло, на всех накатил сон, заразный не менее испанского гриппа. Прекратились споры в салоне первого класса: там вповалку на диванчиках и полу спал исполком. Дрыхли на мокрой от росы белой палубе и в каютах третьего класса красноармейцы. Даже капитан Матисон, отстояв ночную вахту, ушёл к себе в каюту, оставив управление на помощника, по-старинному здесь называвшегося водоливом, а не старпомом. Позёвывали и тёрли красные глаза красноармейцы у носового пулемёта, тупо вглядываясь в искрящуюся на солнце реку.
Такое же сонное оцепенение царило и в каюте Романова, где сидел сам военком, чекисты и Иван Боговой. Курили, пили крепкий чай, открыли окно на палубу — теперь по каюте гулял, шевелил листками на столе свежий, холодный, отдающий водой ветер, а спать всё равно хотелось мучительно: голова уже была как чумная, мысли проворачивались как каменные жернова, неодолимо приступала зевота и больше всего хотелось откинуться на кожаную обивку дивана и прикрыть глаза. Бессонов так и сделал — и вот, спал, откинувшись на спинку дивана, обморочно приоткрыв рот. Красноглазый Глебушка стоял у окна, выглядывая наружу, чтобы не дышать едким дымом от махорки, которую курил Заноза: папиросы у того вышли, он как-то добыл махры у бойцов и как ни в чём не бывало дымил свёрнутой из ракитинской листовки «собачкой», стряхивая пепел в консервную банку.
Сидевший рядом Иван Боговой нервно и сосредоточенно крутил в руках свой наган, как головоломку: пятнадцать минут назад он вместе с Чмаровыми проделал-таки указанную Романовым процедуру над братом: вывели того на палубу, окатили из ведра ледяной, тинистой важской водой, поднятой из-за борта. Предуисполкома самому было неприятно участвовать в этой экзекуции, но Чмаровы поблажек давать не собирались и все возражения Ивана Богового решительно отметали: им, кажется, очень по душе пришлось такое наказание, они бы и вторым ведром Ваську-пьяницу бы окатили, но раз приказано одним — значит одним. Приказано искупать, значит, искупаем — чтобы, так сказать, искупил. Иван наблюдал за экзекуцией хмуро, скрестив руки, видимо, сам ещё не решив, на кого больше сердиться — на братца-пьяницу, на посмеивающихся Чмаровых или на Романова. После того, как водные процедуры были окончены, Иван отвёл мокрого, жалкого братца в свободную каюту и оставил там, заперев дверь. Каюта была за стенкой от той, где сидел сейчас Романов, ни звука оттуда не доносилось: видимо, Василий уснул.
— Деревенька какая-то, — сказал Глебушка, указывая в окно, где в золотистом утреннем тумане проплывала мимо деревушка — бедная, как и все здесь, бревенчатая, но в нежном утреннем свете будто с картинки.
— Шиловская, — подошёл к окну Иван Боговой. Помолчали.
Раздались тяжёлые шаги по коридору, Глебушка с Боговым отошли от окна, предуисполкома сунул наган в карман пиджака. Скрипнув кожаной курткой, поднялся с дивана Заноза. Дверь открылась: на пороге стоял Степан Чмаров, рядом с ним Филимон, а между ними — Падалка: в расстёгнутой на вороте гимнастёрке, небритый, заспанный, он, кажется, слабо соображал, зачем его сюда привели. Винтовки у него при себе не было. За его спиной маячила угрюмая фигура Костея Калмыкова.