– Вот уж действительно матросская душа. – с усмешкой ответил взводный, но усмешка была с явным жестким оттенком. – Маневры, значит, суворовские, атаки в лесах, не знамо на кого, это мы завсегда. А когда вот врага перед тобой выстрелить из-за кустов – такая война нам не нравится. Все бы "ура-алга" кричать, или как там у вас, "полундра"? Много ты, видать, войны-то видел, куда уж нам, глупым. Умно, ничего не скажешь. Кто ж обвинит геройски погибшего за партию большевиков, да?
Фрайденфельдс демонстративно перевернулся на живот, уставив взор на деревню, но тут же заговорил сам с собой:
– Хотя всем соваться тоже глупо, да. Больше наступает – больше ляжет. Так-с... Strēlnieki, uz cīņu! Слышь, Мухин. Возьмешь людей, шестерых, что с головы, положишь в цепь за нами в три стороны для прикрытия. Остальных забирай, и идите вправо, вдоль берега, шагов на пятьсот, только вдоль берега смотрите, не потеряйте реку или озеро. Немного рассыпетесь и ждите нас. Может, ничего и не будет. Туман, да еще река – пока даже пристреляются, сто раз уйдем, не то что искать. Выполнять. Стрелки, ну что там? – повернул голову к своим латыш.
Пока Мухин и Фрайденфельдс говорили, колонна продолжала идти по берегу реки. Голова её уже заворачивала на деревенскую улицу, прочь от речки, а теперь был виден и хвост. Нет, это не взвод, — поняли все, — это рота марширует, тут их около сотни.
— Gatavs, komandieris, — откликнулся Кульда, уже вместе со всеми приготовляющий пулемёт к стрельбе.
Мухин злится на командирскую отповедь, но собирается ответить "Есть!" Командир есть командир. Но тут на его грубоватом лице поступает идея.
- Погодь. А если наоборот? Мы по ним дадим из винтовок, а если пойдут, ну, тогда, и во фланг пулеметом.
— Не полезут в реку за нами., — подал голос Землинкис от пулемёта. — Вдарим ленту, а потом в лес.
– Надо щас бить, пока стоят, — сказал Фрайденфельдс. — Залягут, отстреливаться начнут и все. Давай, уводи людей, некогда переигрывать, щас и эти уйдут. Главное, чтоб у них пулемета не оказалось. – протараторил Вацлав, переползая к устанавливаемому Максиму и не успевая перейти на латышский. – Кристапс, слышь, — обернулся командир к Землинскису, — на всю ширину, полленты. Залягут, начнут палить, мы меняем позицию вон туда. Успокоятся, встанут – и мы еще им полленты. Ну, если у них у самих пулеметов нет. Парни, сразу готовьтесь тащить пулемет.
Парни зашевелились, рассредоточиваясь вокруг пулемета полукругом. Сам командир оказался позади, встав на колени.
– Понял, – сказал Мухин. – В смысле есть.
Так, значит так.
– Агеевы! Уьянин! Цыганков! Кузнецов! – скомандовал матрос громким шепотом, припоминая фамилию шестого. – Денисов! Ляжьте так, полукругом. Двое туда, двое сюда, двое так. И чтоб прикрывали командира, как мать родную! Остальные – за мной в колонну. Пригнуться. И не курить!
"Мне что отлить, что потерпеть, командир. Я своё слово сказал."
– Удачи!
И пошел, сам чуть пригнувшись, посматривая из-под бескозырки на интервентов. Сколько ж вас, мать честная! Пол-ленты... какие там пол-ленты, командир. Ну, война так война. Дело привычное теперь уже.
— Айда, братва, — распорядился Ерошка Агеев, оглядывая своих, как бы подтверждая указание Мухина. — Вжарить отсюдова, что ж, можно. Вжарить отсюдова милое дело.
Распорядился он, однако, так, что тыл прикрывали только Цыганков с Кузнецовым: остальные четверо калужан изготовились к стрельбе по врагу.
Сочно клацнул в пулемёте шатун, толчком выдвинули тупой нос «Максима» из-под ёлки Кульда с Землинскисом. Лежали по сторонам, прижимая приклады к щекам, калужане. Мухин с питерцами уже скрылся в лесу. Всё было готово: интервенты с той стороны речки ничего не подозревали, — так нестройной цепочкой и брели по дороге над речным откосом: кто с винтовкой за спиной, кто в руках, кто — положив на плечи на манер несущего крест Иисуса.
Шагали они без усталости, с ребячеством даже — не так бредёт по дороге бывалая пехтура на исходе тридцативёрстного марша, не так даже в его начале: все понимают, что впереди, все идут как бы заранее устало. Новобранцы, вот кто так беспечно ходит — только что вывалившееся с эшелона мясо, которому всё ещё в новинку, и дальний перестук пулемётов, стрельба пачками — всё это и хоть и пугает, но скорей будоражит, вызывая беспокойное веселье, подобное тому, которое испытывают, скажем, арестованные демонстранты в каталажке, нервно и без конца перекидывающиеся шутками.
Вот так и эти шли: беспечно и — даже за туманом было заметно — весело: кто парой, о чём-то разговаривая, кто вертел головой по сторонам с видом туриста, один остановился, склонил голову, прикуривая. Прикурил, перебросил пачку товарищу, тот ловко поймал. Голова цепочки уже завернула между домами, удаляясь прочь от речки, виден был и хвост — какой-то тип там остановился, возясь с сапогом — нет, с ботинком, эти носили ботинки: снял, приплясывая на ноге, принялся вытряхивать попавший камешек, кто-то из удаляющихся обернулся, окликнул отставшего — и тут Землинскис вжарил.
Затрещали патроны в убегающей ленте, судорожно забилось тело пулемёта, первые пули выбили строчку под ногами солдат в середине цепочки: не пристрелялся, не попал сразу — но тут же деловито-сосредоточенный Землинскис повёл ствол выше: один, другой, третий опрокинулись на землю, вряд ли успев что-то даже сообразить. И тут же рядом захлопали винтовки, защёлкали затворы: калужане начали лупить пачками, без команды.
Цепочка интервентов развалилась мгновенно: кто попадал в грязь, кто брызнул в стороны, кто перевалился через низкий штакетник ближнего огорода в кусты, — а с кустов уже летела листва, когда Землинскис повёл очередь по ним. Кто-то, дёргая с плеча винтовку, бросился прямо на пулемёт, к речке, нелепо заскользил боком по глинистому откосу — да так и грохнулся в чёрную воду, подняв ворох брызг. Кто-то, застыв на месте, бешено вертел головой, силясь понять, откуда бьют, и тут же повалился на колени, выронив винтовку под ноги. Заорали на разные голоса — кто вопросительно, кто повелительно, кто мучительно и все дико. Скрывшиеся в кусты, за дома принялись беспорядочно стрелять: куда? Кто-то, пригибаясь, удирал за угол избы — пулемёт затюкал в чёрные брёвна, вышибая в них цепочку светлых щербин, но не успел довести ствол Землинскис — беглец скрылся.
Землинскис остановился, азартно зыркнув на командира — ну что, мол, продолжать? Ствол пулемёта исходил седым дымком. Калиньш даже взгляда не поднимал, продолжая придерживать остановившуюся ленту — лишь бы не было перекоса. Кульда, Пярн и Верпаковис даже дышать забыли, наблюдая за побоищем из-за спин товарищей. Калужане ещё палили: лежащий ближе всего к Фрайденфельдсу лохматый светловолосый Илюха, лёжа на боку и высунув от усердия язык, грязными пальцами доставал патроны из подсумка. На той стороне лежало с десяток тел — кто без движения, лицом в раскисшую чёрную грязь, кто прижимая руки к телу и тонко, жалобно вопя. В чёрной воде речки замер, раскинув руки, упавший, торча боком из-под воды как коряга в белых бурунцах. Голова его была под водой, только бок с задравшейся полой кителя торчал и рука тянулась по течению.
Одиноко лежал ботинок: обладатель его прятался сейчас в кустах смородины, босой на одну ногу, с размотавшимися на ней обмотками-леггинсами. Рядом с ботинком он оставил винтовку, а чуть ближе к кустам ещё и пилотку. Он не понимал, что только что произошло. Он хотел закричать, но боялся себя выдать и, вжимаясь щекой в сырую землю, глубоко зарывшись в неё пальцами, только повторял про себя «матка боска, матка боска». Он был двадцатилетний поляк из Детройта, призванный только в июне. Ему обещали, что он будет тут ротным переводчиком, а не вот это всё.
— Вот вам хлеб, вот вам соль, — приговаривал Илюха, набивая в винтовку патрон за патроном. — Вот хлеб, соль, а эт на сладкое, — затолкнул он последний.
Вот так же и по ним, по калужанам, латышам, питерцам и рязанцам, позавчера вдарили — никто даже не понял, откуда, только засверкало, затрещало из-за леса, полетели оттуда гранаты, все и ломанулись назад. Вот теперь вам за это. Жрите, жрите, гады.