— Я был в Петрограде, но там не присутствовал, — мрачно прокомментировал Дедусенко рассказ Виктории о Чернове. — Меня там в тот день не было.
Посыл речи генерал-губернатор, однако, уловил: сидел теперь как пришибленный, и было заметно — оставаться одному в компании Янека, Индриксона и Юрченкова ему очень не хочется. Уже уходя, Вика заглянула в чайную и увидела, что Дедусенко с печальным видом молча сидит на своём месте в чайной, а через пару столов от него так же молча уселся Янек, по-совиному уставившись на генерал-губернатора.
***
5:40На улице было всё так же пусто, как ночью, но ржавое, хмурое утро уже висело над городом. После затхлой чайной оглушительно пахло сыростью и водой. На мусорной куче в углу двора гортанно кричали, угрожающе взмахивая крыльями друг на друга и открывая нежно-розовые клювы, две чайки. Дождь перестал: под порывами ветра на свинцовых лужах вздрагивали лоскуты тонкой ряби, мостки на тротуаре были покрыты мокрым рыжим ковром из палых листьев.
Улицы были ещё пусты: город был в том утреннем полуобморочном состоянии, когда рабочие на квартирах ещё досыпают последние минуты под угрожающее тиканье будильников, а дворники в своих полуподвальных каморках уже нацепляют фартуки. Прислуга в богатых домах растапливает печи, и сонно ругается, зло брякая утварью, кухарка на горничную. Дождавшись, когда последнего пьяного иностранца отволокут домой, устало ужинает (завтракает?) на кухне ночная смена кафе «Париж», и только латыш Марк, имя которого на родном языке звучит очень революционно, в пустом зале елозит шваброй по паркетному полу, собирает заляпанные скатерти в корзину: зато он в дополнение к еде получит пол-плитки американского шоколада. Типография завершает печать номера «Северного утра», рабочий относит перевязанные бечёвкой, остро пахнущие типографской краской, влажные пачки газет в рассыльную, а снаружи топчется, обхватив себя руками за плечи, первый разносчик — двенадцатилетний паренёк-беспризорник. Пекарь в сером переднике и колпаке достаёт из печи рядок горячих, упоительно пахнущих буханок, цокает языком, заметив сгоревшую, и откладывает её для себя. В трамвайном депо гражданин вешает серое пальто и кепку в шкафчик раздевалки, надевает форменную куртку с фуражкой и превращается тем самым из непримечательного гражданина в кондуктора. В обществе «Капля молока» лаборант заливает молоко в бутирометр, а привезший бидоны холмогорский крестьянин с овчинной шапкой в руках неотрывно глядит на непонятный прибор, подозревая тут подвох. Переводчик за обложенным словарями столом вскидывает красные глаза от исписанных листов на стенные часы и с удивлением обнаруживает, что пора ложиться спать. Извозчик на постоялом дворе шумно дует на блюдце с жидким чаем, а вернувшийся с ночной смены распрягает лошадку, предвкушая, как сейчас почистит её, даст ей овса и наконец брякнется в ещё тёплую от товарища койку. Стоит на часах у ворот правительственного общежития, рядом с полустёртой надписью «УБЛЮ», осоловелый от недосыпа британский часовой, в сонном отупении мечтающий о том, чтобы его наконец сняли с поста.
Широкие ворота во двор были закрыты, а у будочки рядом с резной калиткой стоял британский солдат с винтовкой и в брезентовой накидке — очень молодой и нескладный, рыжий, пучеглазый, с лошадиным вытянутым лицом, такой типичный томми, как с картинки в нью-йоркском Mid-Week Pictorial: в журналах любили публиковать фото именно таких, простоватых парней, как бы утверждающие — если уж такие, как этот, воюют и не жалуются, то и любой сможет.
— Oi! Stoy!… — протяжно и устало окликнул он приближающуюся Вику, а затем обернулся себе за спину, в будочку. — Get your arse up, Jimmy, someone’s coming.
— Shut your trap, dingbat, — донёсся сонный голос из будочки. Говорили оба с каким-то диковинным выговором, последняя фраза звучала скорее как «shoot your troop»: Вика, хоть и в Лондоне жила когда-то, но совсем в бессознательном возрасте, и в британских диалектах не разбиралась.
— No go, lass! Nyet entry! — преувеличенно артикулируя каждый слог, обернулся к ней рыжий, запретительно махая рукой. — Get up, you goldbrick, — снова сдавленно шикнул он себе за спину.
Из будочки вылез его товарищ, названный Джимми — тоже в накидке, без головного убора и винтовки, щекастый, рыхловатый, с коротким ёжиком на голове и почти славянским круглым лицом, которое встречается у англичан низших классов. По тому, как Джимми щурится, разлепляя глаза, и с трудом подавляет зевок, было ясно — ещё полминуты назад он там дрых.
— The bl… — невнятно буркнул он, промаргиваясь. — Oh, it’s a lassie! — с внезапным прозрением заметил он, таращась на Вику. — Hey, baryshna, — он так и сказал, «барышна».
— You can't go in there, — продолжал увещевать Вику рыжий. — Entry — nyet!