5:30— А вот это точно уж опушка, — всё ещё сиплым шёпотом, боясь повысить голос, обратился к Фрайденфельдсу Шестипал. Про опушку он говорил уже третий раз — в лесу, тем более в туманном полусвете, постоянно что-то мерещилось в пересечениях ветвей — то движение, то просвет, то, наоборот, валун или почему-то печка, а вот Шестипалу постоянно мерещилась опушка — но в этот раз он угадал. Действительно, выходили на лесную опушку и, судя по всему, как раз к Озеркам. Фрайденфельдс, Мухин и Тюльпанов прошли к самому краю леса, выглянули, присев, из-за ёлок.
Узкая полоска скошенного луга, за ним небольшая речка, а за ней, на невысоком глинистом откосе, в рассветной дымке, смутными очертаниями — хмурое северное село: рядок тёмных бревенчатых домов, серые сараи. Грязное всё, чуть не первобытное: серые косые изгороди, бурьян на задворках, тряпки на верёвках во дворах, доски поперёк исполинских луж, — а ведь и тут живут люди, и кто-то даже, наверное, любит свою родину, в которой полгода грязь, дожди и хмарь, как сейчас, ещё треть года морозы, тараканы за печкой и солнце на пару часов в день, и только лето как короткая самоволка из ада с неизбежным затем наказанием. Где-то там, за домами, должно быть то самое озеро, по которому село и называется, но сейчас никакого озера, конечно, не видно. Никто не стреляет. Людей тоже не видно, все попрятались.
Те самые места, но снято, конечно, в половодье.
От Обозерской всё ещё стреляли, стрекотали пулемёты, палили винтовки, но без прежнего пыла: раньше молотили с задором, не жалея патронов, то ли от испуга, то ли пытаясь взять врага нахрапом стрекотали, как не в себя; сейчас пыл поостыл — простучит пулемёт один раз, другой, захлопают винтовки, потом всё стихает. То ли захлебнулась атака, то ли оборонявшиеся отступили — непонятно.
Мухин оглянулся на бойцов за спиной. Бойцы имели жалкий вид. Хуже всего, конечно, выглядели питерцы — каждый из них являл собой наглядную картину того, как выглядит городской человек, проскитавшийся по лесу двое суток: измученные, грязные, пропахшие костром, в своей неприспособленной для ночёвок под открытым небом городской одежде, они более всего напоминали уже не какой-никакой отряд Красной Армии, а свору оборванцев. На Живчика с Лёшкой и вовсе было жалко смотреть — раненый матрос, хоть и крепился всю дорогу, стараясь идти со всеми в темпе (благо, быстро по лесу всё равно не получалось), был бледен и странно для себя молчалив — обычно-то, Мухин знал, Живчик был балагуром и задирой, а тут, с самого выхода из лагеря сегодня утром, едва ли слово проронил, а всё больше скрежетал зубами. Сейчас он по-турецки сидел на серой, усыпанной шишками и жухлыми иглами земле, и баюкал руку в перевязи — уже лохматой, грязной, с чёрными мокрыми разводами. Юнга Петров выглядел не лучше — всю дорогу сомнамбулически, натыкаясь на что попало, плёлся за всеми, сейчас без сил опустился на колени, свесив голову и мало интересуясь происходящим. Седой, с красными от недосыпа глазами, шёл вместе с юнгой и Живчиком, подгонял первого, помогал перебираться через поваленные стволы второму, преувеличенно оживлённо разговаривал с ними. Сейчас он, усевшись на земле, скрутил цигарку, сунул было в рот, но тут же вынул. «Мутит уже», — сказал он Живчику и сунул курево тому в губы. Рахимка заглядывал вслед выдвинувшимся на разведку командирам, будто не понимал, что тут он вообще делает и куда они все пришли. Гаврила Бугров, в своём охотничьем кепи выглядевший как спившийся Шерлок Холмс, долго сморкался в изгвазданный уже до неприличия платок — не без интеллигентных привычек был пролетарий, и платок всё ещё носил с собой. Федя Зотов и Нефёд Артюхов молча покуривали. Максим Шестипал беспокойно озирался.
Не дрогнут ли в бою, не побегут ли сдаваться? Все уже уставшие, как черти, продрогшие, — могут не сдюжить. По-настоящему идейные среди отряда только вот Седой, Живчик и Шестипал — первые два матросы, а Шестипал в Красной Гвардии ещё с весны 1917-го. Шифровки ему какие-то в ВРК носить по адресам доверяли: носил. Остальные могут дать слабину: юнга в Красную Гвардию пошёл только потому, что все пошли и вообще это весело, Тюльпанов с Бугровым и Артюховым, конечно, за рабочий контроль, трудовой народ и социальную революцию, но вот готовы ли будут отдавать за неё жизнь, неизвестно. У Тюльпанова так-то сын маленький и дочка на выданье в Питере, он говорил. Зотов мутный какой-то типчик, даже не рабочий сам, а неизвестно кто — вроде в кинематографе кассиром был. Деньги вот украсть вчера пытался, эти мушкетёрские сапоги на нём явно не свои. Про Рахимку и говорить нечего: он позавчера прямо предлагал сдаваться. Этот может просто от страха дать драпу.
Калужане выглядели пободрей — эти были к походным условиям привычны, да и в шинелях на голой земле спать было удобней, чем в куртках да бушлатах. Калужане тоже были все извазюканные, заросшие, но странным образом это им даже шло, выглядело на них естественно, как естественней дикарю ходить в звериных шкурах, чем в кителе. «Уж такое это наше дело, — как бы говорили они всем видом. — Мы ребяты деревенские и в окопах сидывавшие, нам оно не в новинку». Сейчас калужане, как и на привале, расположились отдельно, в кружок — кто-то достал из кармана припасённый с вечера кусок сыра, другие о чём-то переговаривались между собой. Эти тоже могут побежать, с них станется. Ну дала Советская власть им землицу, а толку-то в той землице, если сам в неё уляжешься? Но калужане люди бывалые и просто так, от страха, не побегут: могли бы сто раз в тумане отделиться и смыться, пока по лесу брели, но не стали — неизвестно же, чья возьмёт. Может, наши там уже всех интервентов перебили, тогда чего сдаваться? А если интервентская брать будет, ну тогда пошто зазря гибнуть? Нет, эти до последнего патрона отстреливаться не станут, если круто дела пойдут.
А вот кто точно станет, так это латыши. Они, конечно, тоже все грязные, невыспавшиеся, замёрзшие (Кульда вон наволочку вместо шарфа на шею намотал), но посмотришь на них, и сразу видно — армия. Эти знают — если что-то их народ и поставило так высоко сейчас в России, так только дисциплина. Это русскому сейчас в России можно своим умом жить, а латыши тут, среди чужих, сильны только пока держатся вместе и слушаются приказов, как в старые времена. Потому и Пярн сейчас латыш, хоть по-латышски, знал Фрайденфельдс, умел сказать пару фраз. Они понимают: пропадёт дисциплина, и все пропадут — русский может как-то среди своих затеряться, а латыша вычислят и не пощадят. Потому-то и посматривают сейчас латыши на питерцев, на фронтовых вшей этих калужских свысока — русские свиньи, совсем оскотинились. А мы не свиньи, мы армия, а перестанем ей быть — и сгинем. Нет, за латышей можно быть спокойными.
А Фрайденфельдс, пока Мухин оглядывался, приметил на том берегу какое-то движение. Мутное жёлтое солнце уже выглядывало из-за леса, но пока ещё не успело рассеять туман, и в мыльной дымке еле проглядывалось, как по раскисшей в грязи дороге со стороны Обозерской идут военные — один, другой, третий цепочкой, друг за другом, и, кажется, их тут может быть не меньше взвода. Винтовки за плечами, одеты легковато — без шинелей, на головах пилотки. Подробней разбирать не получается, всё скрывает туман.