3:30 7.09.1918
Два часа до рассвета,
Пасмурно, +8 °C
Мухин дремал, сидя спиной к еловому стволу, неудобно подвернув на плечо голову: шея, поясница, спина в том месте, куда упирался сучок, тупо и монотонно ныли сквозь кружащую дрёму, но поворачиваться, прикрываться, устраиваться удобнее, разлеплять глаза не было сил.
В сумбурный сон Мухин провалился, когда сидеть рядом с Петровым стало уже невозможно, когда глаза закрывались уже против воли. «Иди, иди, я тут посижу», — сказал тогда Мухину Седой: благо, юнге к этому времени уже полегчало. Сперва, когда Мухин вдувал ему в рот воздух, а Седой с Живчиком рядом трепали юнгу за плечи, били по щекам, пытались докричаться, толку не было, но вдруг юноша открыл глаза, ещё бессмысленно глядя куда-то мимо склонившихся над ним, жутковато, по-рыбьи округлил губы, снова заклекотал, и ещё через какое-то время в первый раз смог едва слышно выдавить что-то вроде «бе бобу». «На меня смотри! Глаза не закрывай!» — орал на юнгу Седой. «Петька! Слышишь?» — вторил ему Живчик. И так это продолжалось уже четвёртый час: Живчик тоже уже свалился рядом с Петькой, сморило и Мухина, и только Седой, держа голову юнги на коленях, продолжал его тормошить.
— Кто такая Муся? Петька, не спи! — сквозь дрёму доносился усталый голос Седого. — Муся кто такая?
— Как… какая Муся? — еле ворочал языком юнга.
— Ты мне скажи, какая Муся! — настаивал Седой. — У тебя на портсигаре написано, не у меня.
— Не зна…
— Чего глаза закрыл! Не спи! Кто такая Муся? Мамзелька твоя? Почему не рассказывал? Портсигар! Гляди!
— Не… не мой портсигар… на Невском взял, у Гости…
— Краденый, небось, — скрёб в голове голос Седого, мешаясь с разными сонными образами, вращающимися бессмысленной мельницей во сне. — За сколько взял? Эй, не спи! Дышать полегче стало?
— Вдохнуть тяжело… — мелко стучал зубами юнга. — Чугунка какая-то на груди… и крутит живот…
— Не спи, не спи, — монотонно повторял Седой, сам уже клюя носом.
— Чево спать, подъём трубить пора. Половина четвёртого, — вмешался третий голос. Это сидевший у единственного ещё потрескивающего костерка Илюха подошёл к ним, показывая Седому маленькие дамские часики на цепочке. — Латыш сказал, в пол-четвёртого всех будить.
— Ну буди. Я тогда чуть-чуть… — измождённо откликнулся Седой, опустился на землю рядом и провалился в сон, едва успев прикрыть глаза.
4:15
В глухой, ещё непроглядной мгле собачьего часа бойцы оцепенело, как на костылях бродили по размётанному лагерю, натыкались во тьме на сваленные вещмешки, котелки, кружки, банки, винтовки. Выглядели все так, будто ночь проспали не на земле, а в ледяной могиле. Дули на чёрные с красной сердцевиной угли, подбрасывали в разгорающийся огонь сырой валежник, тянули руки к пламени, стуча зубами, доставали запасённые на утро банки со щами, вскрывали, ставили консервы в костёр.
Низкие, мутные ночные тучи быстро бежали над головой, предвещая пасмурный день, бледнела затянутая молочным туманом река за черным лесом. Закоченевшие, заросшие, невыспавшиеся бойцы грудились вокруг костров, прихватывали рукавами прокисших, набухших водой шинелей горячие консервные банки и со стороны, должно быть, выглядели сворой грязных, оборванных, небритых и вонючих босяков-зимогоров. Самым жалким из всех, конечно, был юнга Петров: страдалец сидел в сторонке, выглядя, как с тяжёлого похмелья, — трясся от сильного озноба, зябко кутался в бушлат, мутно глядел на подходящих к нему с вопросами, едва понимая, что от него спрашивают, то и дело сглатывал от подступающих приступов тошноты. Ему поднесли кипятка в исходящей дымом кружке: юнга жадно приложился, сделал глоток, другой, тут же скривился и, скрючившись набок, изверг воду с остатками вчерашнего ужина рядом с собой. Седой обморочно спал тут же, скрючившись на земле и не обращая внимания на происходящее.
И тут из-за леса донеслись выстрелы. Стреляли где-то далеко, за рекой, едва слышно, — зато часто и много: вразнобой потрескивали винтовки, потом тихо, но отчётливо затюкал длинной очередью пулемёт, и снова — винтовочная трескотня. Где-то там, далеко отсюда шёл бой, — это было уже очевидно всем бойцам, напряжённо прислушивающимся к стрельбе.
— Откуда бьют? — завертел головой Шестипал.
— От станции? — предположил Тюльпанов.
— Из-за реки, должно от станции, — подтвердил Ерошка Агеев.
— Должно, так, — подумав, согласился его брат.
— Наши! — воодушевлённо воскликнул Федя Зотов.