Эй, вы! Где былая ваша твердость,
Где былая ваша гордость?
Отдыхать сегодня - подлость!
Пистолет сжимает твердая рука.
Конец,
Всему
конец.
Все разбилось, поломалось,
Нам осталось только малость -
Только выстрелить в висок иль во врага.
Владимир Высоцкий, 1965 г.
***
В задумчивости поправив очки, Данилевич устремила взгляд к потолку, словно где-то на его беленой поверхности незримая рука должна была вывести единственно ответ. В маленькой комнатушке воцарилось умиротворенное и благостное молчание, не нарушаемое ни чужим уличным шумом, ни совершенно ненужными и пустыми беседами. Придя, наконец, к соглашению с самой собой, она неуверенно высказалась, несколько растягивая гласные:
- Полагаю, в этом не будет большой беды, если я попробую позвонить Михаилу Константиновичу. Даже если мне скажут, что «вы, барышня, совсем скорбны разумом», я это как-нибудь переживу. – Вера слабо улыбнулась. - Зато, по крайней мере, мы будем знать все точно, а не коротать часы в тревоге и бессмысленных надеждах.
Отставив в сторону пустую чашку, она склонила голову на бок, посмотрев на подругу:
- Знаешь, Маша, - вздохнула барышня, - одной из тех вещей, которую я терпеть не могу, хоть и приходится иногда, является неопределенность. Как по мне, пускай уж лучше будет худо, но зато ясно и понятно, чем все будет скрыто в сером мареве неизвестности.
Эх, ладно, - кивнула она своим словам, отчего волосы черной мантильей рассыпались по плечам, - пожалуй, ты права. Я сейчас схожу позвоню. Маш, ты не переживай, оставайся, отдыхай, я же постараюсь обернуться быстро: одна нога здесь, другая… тоже здесь.
Верочка могла сколь угодно долго печалиться и есть себя поедом за действительные и мнимые ошибки прошлого, но если уж она что-то для себя решала, то в ней откуда-то появлялась несгибаемая упрямая напористость паровоза, прущего по рельсам к конечной станции, не останавливаясь на полустанках и не оглядываясь ни на что. Как только перед ней вставала ясная и твердо очерченная цель, бытие девицы Данилевич сразу становилось проще и понятней. Вот и теперь она быстро соскользнула с негромко кряхнувшей кровати, сунула ноги в мягкие домашние туфельки с выцветшим узором, набросила для тепла и приличия поверх длиной ночной рубахи уличное пальто и уверенным быстрым шагом покинула свою уютную обитель.
Ждать ее возвращения и впрямь долго не пришлось: не прошло и четверти часа, как скрипнули в темном коридоре старые половицы, проскребла по стене задетая ненароком швабра, раздался негромкий «ой!» и какое-то судорожное копошение. И вот распахнулась дверь, впуская вместе с улыбающейся Верочкой зябкий порыв холодного воздуха.
- Пообщалась! – с порога весело бросила она.
Пока девушка пристраивала пальтишко на вешалку и снимала туфельки, Мария могла заметить, что неприкрытые одеждой белые ноги Данилевич уже несколько посинели и покрылись мурашками. Вряд ли в гостиной топили, а вездесущие сквозняки в доме Лейцингеров, как уже стало ясно, имели безоговорочную власть. Но вот бывшая контрразведчица закончила разоблачаться, поежилась, торопливо подув в сцепленные замком ручки, и вернулась на свое удобное место на выхолаживающейся кровати. Подогнув под себя ноги, она бодро доложилась:
- Господин Рындин действительно сейчас на службе, но изволит почивать – мне дежурный сообщил. Михаил Константинович только лег, и просил разбудить его часа через три, так что у нас есть время, чтобы отдохнуть. Практически даже с запасом! – она иронически прищурилась. – К тому же мне сказали, что он точно будет готов нас принять: так что все не зря, как оказалось!
Довольная, охваченная той живой адреналиновой активностью, что снисходит, когда разрешается тяжелый и неудобный вопрос, Вера была готова на что угодно, и все глубже пробирающего холода в таком приподнятом состоянии духа почти не ощущала.
- До Полицейской идти недалече, собираться нам тоже долго не потребуется: не на званный обед идем все же, так что ближайшие часа два целиком и полностью в нашем распоряжении. Какие идеи? Можем лечь подремать – но тогда я настаиваю, чтобы ты осталась здесь и рядом. Не думаю, что господину начальнику доставит радость наблюдать вместо двух кандидаток перестукивающие зубами ледышки. А можем и не тратить время на бесполезный сон: тогда я ради такого дела выставлю из секрета неплохой коньяк – для сугреву и на удачу. А чего хочешь ты? – Данилевич снова блеснула белозубой улыбкой.
***
Высокие договаривающиеся стороны, скрепив документ подписями, поднялись из-за стола, пожимая друг другу руки. Увидь их кто сейчас, ни за что бы не предположил, что между статным офицером и седобородым господином кошка пробежала – оба они выглядели донельзя довольными и наверняка считали, что мастерски провели оппонента. За столом блаженно щурился усталый Чайковский, с видом глубокого удовлетворения поправляя широкий ворот халата, а в углу, с наслаждением утонув в единственном кресле, смолил Чаплин, стряхивая серый пепел прямо на гладко струганные доски пола.
На Торнхилла они тайком от визави нет-нет, да посматривали с благодарностью, считая, что именно его неприметное заступничество обеспечило успех именно их позиции. Сам же контрразведчик лицом походил на каменного Будду, чья вежливость и доброта были всеохватны, но абсолютно неподвижны. Англичанину в очередной раз удалось не только достигнуть своих целей, но и остаться на коне, не растеряв при этом благорасположения никого из этих странных русских. Теперь он мог спокойно продолжать политику Его Величества руками аборигенов – и это было превосходно. Чаши незримых весов, где дипломаты и военные Британской Короны играли в подковерные игры на многострадальной русской земле, заколебались и снова пришли в движение – и на сей раз голос мира и демократии оказался слабее.
Убедившись, что неуступчивые участники переговоров отдыхают от жарких дебатов, Катберт неспешно отошел к окну, жестом подозвав к себе Рощина. Не глядя на собеседника, он неспешно скользил взглядом по склоненным мокрым ветвям разлапистых кустов, по острому краю забора, по светлеющему на горизонте небу и влажной, тугой и ноздреватой земле. Говорил он еле слышно, почти незаметно двигая губами:
- Николай Борисович, примите мои поздравления. Ваш бенефис в роли организатора Северорусского правительства был превосходен: особенно с учетом того, что ни Вы, ни я не были осведомлены ни о том, каким образом пройдет беседа этих двух упрямых ослов, ни о тех персонах, что они предлагали. Боже мой, какой же они пытались устроить фарс, предлагая в министры никому неизвестных персон, лишенных и амбиций, и политической жилки.
Но это все лирика – вы справились превосходно. А пока что у меня к вам несколько взаимоисключающих предложений: подумайте на досуге, я не требую от вас незамедлительного ответа. Более того, я готов выслушать и вас, если будут какие-то идеи. Пока я могу предложить вам возглавить военно-санитарно-ветеринарное управление Северной Области – если, конечно, вы желаете поработать с ними, либо остаться со мной как офицер для специальных поручений или заведующий гражданским отделением Союзного военного контроля. А я, в свою очередь, похлопочу перед Пулем и Линдли, чтобы вам представили полноценное британское гражданство.
За спиной коротко звякнула чашка о блюдце, и послышалось старческое кряхтение.
- Николай Васильевич, куда вы собрались? – послышался веселый голос кавторанга.
- Извините, а я должен вам отчитываться – Чайковский был готов продолжать фехтовать словами.
- Не отвечайте вопросом на вопрос. Хотя вы патриарх, но вам это не идет! – хмыкнул из кресла офицер.
- Георгий Ермолаевич, вам еще не надоело? Я иду к своим коллегам успокоить их. А заодно, - он покосился на Рощина, - побеседую с Петром Юльевичем по просьбе нашего общего знакомого. Ситуация и верно досадная, и не совсем понятная.
- Дерзайте! – фыркнул капитан, вытаскивая из портсигара очередную папиросу. – А я, пожалуй, сейчас набросаю обращение к войскам о том, что ситуация в тылу наконец переменилась, и теперь о фронте забывать не будут.
- Верю, что у вас получится! – оставив за собой последнее слово, председатель Правительства громко хлопнул дверью.
***
Рассветное полупрозрачное солнце выжелтило дырявые крыши бараков и заиграло первыми неуверенными зайчиками на редких стеклах. При свете пробуждающегося дня глазу одесную предстали унылые деревянные пирсы Бакарицы, полные обломков пустых бочек, и натянутые у воды на колышках сети, напоминавшие паутину гигантского паука, и какие-то разбухшие доски, плешивые старые поленницы из шероховатых сосен, утопающие в вязком берегу древними черепами ржавые консервные банки и перевернутая телега о трех колесах.
А по правую руку – длинные ряды сгорбившихся, словно норовящих врасти в землю полубараков-полуземлянок. Когда-то здесь ночевали сезонные рабочие – но природа не терпит пустоты, и то, что было временным, стало постоянным обиталищем для тех, кто оказался не только на окраине Архангельска, но и самой жизни. Работай все лесозаводы – у этих людей был бы шанс вырваться из тянущегося безпросветья без конца и края: но война остановила огромные предприятия. Гулко грохочущие машины и визгливые пилы встали, опытные мастера разъехались, владельцы, кто еще остался в живых и не уехал за границу, не желали инвестировать в малоприбыльное в текущих условиях дело. В гнетущих хибарах остались только те, кому некуда было идти и нечего было терять.
Меж этих угрюмых хмурых жилищ, минуя грязевые сопки и лужи онежских размеров, обходя завязшие в земле непонятные обломки, и шла летящей походкой Ласточка. Отходящие доски, дыры, открытые ветру, безыскусные заплаты на стенах, грязь вокруг и мусор прямо под ногами. Заколоченные окна, неожиданные маленькие ливни с крыш, корявые покосившиеся заборы, прикрывающие собой маленькие бедные огородики. Самодельные лавки у крылечек из заграничных ящиков. Ни фонарей, ни брусчатки, ни даже привычного деревянного настила на дороге – казалось, что в городе об этом крае уныния все забыли.
Пружинисто проследовала Наташа мимо единственных выползших из жалкого, но хоть какого-то убежища барака на промокшую насквозь улицу местных обитателей: примостившегося на грубо сколоченной лавке блестящего лысиной сухонького старика в многократно шитом армяке, покуривавшего вонючую «козью ножку», и кудлатой, непонятного окраса псины самой «дворянской» породы, положившей тяжелую голову на вытянутые лапы. На фоне темной стены с широкими свистящими щелями между досок контуры этих двоих настолько размазывались, что они казались зыбкими, почти призрачными.
Обе ранних пташки, не сговариваясь, проводили девушку заинтересованным взглядом, но ни звука не издали. Старик вытер тыльной стороной ладони с проступающими венами слезящиеся глаза, с кряхтением наклонился, потрепав за ухом так и не сдвинувшегося с места пса. Распрямился, задумчиво пустив в серое небо дымное облачко.
И только потом, когда спешащая Наташа прошла мимо, тишину вспороло громкое козлиное старческое дребезжание:
- Тришка, Митроха! Судой барыня пожаловали! Одна-а!
- Гав! – коротко подтвердила собака.
Из ветхого жилища послышалось надсадное, бьющее по ушам скрипение, какие-то стучащие, торопливые звуки. Почти тут же настежь распахнулась тонкая перекошенная дверь, и на свет Божий выползло еще трое местных: пара приземистых костистых мужиков под тридцать, с неровными бородами и сальными патлами, в тертых шинелях на голое тело, и нескладный долговязый парень с лицом спившегося сельского интеллигента, кутающийся в шерстяную женскую шаль поверх серо-желтого исподнего.
- Стой, слышь, бля! Куды намылилася!? – ударил эсерку в спину злой резкий голос, взрыкиванием своим скорее напоминающий лай.
- Во-во! К нам дуй, а мы, кхе-кхе, беленькой угостим! – во втором голосе скользит бесшабашный пьяненький задор.
- И леденца пососать дадим! – глумливо добавил первый.
- Гав. – поставил запятую в разворачивающейся истории забившийся под лавку пес.