Мне стало страшно жизнь отжить –
И с дерева, как лист, отпрянуть,
И ничего не полюбить,
И безымянным камнем кануть;
И в пустоте, как на кресте,
Живую душу распиная,
Как Моисей на высоте,
Исчезнуть в облаке Синая.
О. Мандельштам, 1910
***
И снова опустилась тишина на северный приморский город, застывший в ожидании утра. Над ним визит широкий плат неба, черный, без единой звезды, и кажется, что так и не прекратившийся дождь льет из ниоткуда: тяжелые медленные капли возникают только в поле людского зрения, чтобы разбиться о холодную землю или умытые здания. Лишь где-то вдалеке, на горизонте, там, где седая Двина разрезает дельту на десятки мелких островков, вливая свои тягучие воды с белесыми барашками в молчаливую гладь моря Белого, густая небесная чернота обретает поистине королевский пурпур, величественный и непривычный тем, кто родился южнее.
Барабанит по жестяному подоконнику дождь безо всякого ритма. Кап-кап-кап. Кап. Кап-кап-кап-кап-кап. Кап-кап. И этот дикарский, первобытный перестук, рваный и нервный, прогоняет последние остатки сна. Он – и холод. Печка-голландка алебастрово белеет в углу, распахнув пустой и черный, как заоконное пространство, зев, в котором не осталось ни уголька. Не греет ни стеганое одеяло, под которое нашита холщовая простыня из тонкого льна с узорчатой отделкой, ни волосяной продавленный матрас. Да еще и от окна через щели дует, колыхая занавеску – конопатить по новой его собирались ближе к середине осени.
Когда Маша выглянула в окно, ее глазам предстал сонный спокойный Архангельск: не было шумной толпы берсовых джигитов, не было беспорядочной кучки англичан. Вернее, последние-то были, но ныне расположились, контролируя подходы к общежитию правительства. Чуть дальше, на перекрестке, девушка увидела знакомую многоножку пулемета, рядом с которой то появлялся, то исчезал красноватый рдеющий огонек – кто-то из расчета курил в ожидании дальнейших приказаний.
Пройдя через узкий коридор и ощущая босыми ногами, как веющий у самого пола сквозняк морозит до мурашек босые ноги, Маша постучалась к соседке. Тишина. Еще несколько аккуратных постукиваний, и за тонкой дверью послышалось какое-то копошение и сонное «Да-да, войдите!». Распахнув дверь, адмиральская дочка сразу же почувствовала, как в лицо пахнуло теплом. Печечка, подобная той, что была в ее комнате, распространяла теплое золотистое сияние, заставляя сумеречные тени испуганно кривляться по углам, и давала в полной мере рассмотреть обитель соседки. Столик у окна, на котором в черно-белой китайской вазе клонятся к скатерке нежные ветви фиолетовой сирени, разбавленной серебристыми строгими веточками полыни. Рядом с букетом темнеет керосиновая лампа, у которой желтеют дешевой бумагой несколько стопок писем, привычных Марии Карловне еще по службе: Верочка, видимо, из тех людей, кто не могут не взять недоделанную работу на дом. У кресла, на котором висит темный отрез ткани – видимо, юбка – одна ножка отломана почти у самого низа, и чья-то находчивая рука прикрутила широкой пенькой к ней брусок. Справа, между голландкой и столом, заслоняя треть комнатушки, на распорках темнеет длинная тень плаща, от которого пахнет влагой и сыростью, не перебиваемой ни медовой сладостью сирени, ни терпкой горечью полыни.
Слева в углу белеет кровать, на которой под полуоткинутым одеялом сидит Вера Данилевич, подслеповато щурясь и шаря рукой по невысокой квадратной тумбочке в поисках очков. Сонная, с распущенными волосами, черными тяжелыми локонами, падающими на покатые белые плечи, со вздернутым носиком, кажущимся без очков еще острее, в полупрозрачной в свете огня ночнушке она выглядит совершенно беззащитной.
- Мария? – неуверенно переспрашивает девушка, не до конца уверенная, кто перед ней. - Ой, простите, я задремала, кажется. Я сейчас все сделаю, только очки найду. Сейчас-сейчас…
***
Эсеры возражать не стали, и об указаниях Рауша не забыли: вскоре из дома, зябко ежась от ночной прохлады, показались четверо эсеров – два невысоких мужчины в чиновничьих пальто, похожих на друг друга, как братья (каковыми они, видимо, и являлись), и двое рабочих – один в распахнутом на широкой груди коротком тулупчике, из-под которого виднелся серый вязаный свитер под горло, второй – в мятом картузе и потертой до лоснящегося блеска солдатской шинели без знаков различия. Негромко переговариваясь, они прошли мимо барона и разговаривающих с ним офицеров и скрылись в темноте за забором.
Вскоре за ними отбыл Якимович, привычно для всех передвигающийся только бегом. Томара и Ганжумов в ожидании приказаний остались вместе с ротмистром, с любопытством ожидая, что скажет им подполковник. И Хетагуров не заставил себя ждать.
- Зло. Золото. Золото – зло. – голос кавказца, пересохший и мрачный, напоминал воронье карканье. – Оно всем нужно. Оно манит своим сиянием, притягивает слабых – а мы баз нашего господина слабы. – сначала могло показаться, что Хетагуров раскашлялся, но вскоре барон понял, что таков смех потерявшего опору в жизни человека. – И они могли забрать себе память о вожде – все равно он в лучшем мире, и отряхнул с ног пыль мирских страстей. И я мог бы быть с ними, но так уж, видимо, повелел Всемилостивейший и Всемогущий, что я стою перед вами в одиночестве.
Хетагуров надолго замолчал, вытащив из кармана серебряный портсигар, украшенный затейливой вязью и мелкими, похожими на драгоценные, камушками. Закурил от зажигалки из латунной патронной гильзы, и застыл, не обращая внимания хлещущий с небес дождь. Томара, горячий киевлянин, долго ждать не смог, и даже вышел вперед, чтобы, глядя в глаза кавказцу, разобраться с его оскорбительным молчанием. Но его остановила крепко сжавшаяся на плече рука Ганжумова:
- Не спеши, Вольдемар – хуже сделаешь. Пока он не захочет сам, он ничего не скажет.
Наконец окурок отправился под ноги, и Виссарион Васильевич, расправивший плечи, продолжил уже гораздо спокойнее, как человек, который принял решение и теперь не отвернет от него.
- Его Императорское Величество даровал мне чин поручика двенадцатого драгунского полка. Все прочие чины я получил не от него. Так что прошу впредь меня считать поручиком, и при зачислении на службу, если сочтете меня достойным, руководствоваться именно этой записью в послужном списке.
Я не знаю, где атаман князь Эристов хранил свои трофеи, а даже если бы знал – не сказал бы. Если бы Андрей Александрович были бы живы… А раз его больше нет с нами… Я могу предположить только три места: или же казармы отряда, где сейчас стоят те, кто пошел за ротмистром Алдатовым, или квартира баронессы Мёдем в Международных меблированных нумерах, к которой часто заходили в гости князь Эристов и граф Ребиндер, ну или в Гагаринском саду у Летнего театра, где Андрей Александрович любили гулять.
Об этом же, скорее всего, подумает и Леван Спиридонович: скорее всего, увести отряд – это его инициатива. Поэтому куда они пойдут – я не знаю. Об одном прошу – амнистируйте тех, кто не принимал решения, а следовал за своими командирами. Они не виноваты в том, что сейчас идут на золотой блеск.
***
Все, кто согласился на предложение Кириллова, выпили. Сам капитан, утерев губы широкой ладонью, довольно крякнул: «Эх, хороша, з-зараза!», но его начинания никто не поддержал. Пожав плечами, «адмиралтеец» уверенной опытной рукой плеснул всем еще по одной, и с любопытством посмотрел на Грушина, ожидая от того ответов на заданные вопросы. Но Павел Николаевич молчал, погруженный, видимо, в свои мысли. Ни Мальчиковский, ни Бустрем, каждый по своим причинам, также не горели желанием продолжать разговор, так что недоуменно пожавшему плечами Константину Матвеевичу вторую пришлось пить в гордом одиночестве, что его, впрочем, ни капли не смутило.
- Я закурю? – с ленцой нарушил молчание меньшевик.
- Да пожалуйста! – командира полуэкипажа, отошедшего к распахнутому шкафу и чего-то в нем ищущего, не беспокоило ничего.
- Только хотя бы извольте курить в окно. – брезгливо поморщился Мальчиковский. – Здесь и без того места немного.
- Как скажите, господин товарищ офицер! – весело бросил Владимир Владимирович. – Хоть в окно, хоть куда!
Но только стоило чиновнику блаженно закурить свои едкие и дымные сигареты, как вдруг, построжев лицом, он напряженным шепотом позвал всех к себе:
- Господа, гляньте-ка! Что там происходит?
И правда – чуть ниже по Соломбалке, в одном из многих мест, где недавно прибывшие американцы выгрузили свои запасы. Творилось что-то странное. У самой речки покачивался тускло-желтый огонек фонарика, словно подзывавший кого-то, а по воде скользили, если прищуриться, невысокие вытянутые черные тени лодок. Огонек вскоре скрылся, а потом заморгал снова.
- Черт-де что! – выругался капитан. – Это что. Какие-то негодяи у нас на глазах грабят? А американцы-то сами где, а, господин эсер?
- Я почем знаю? – огрызнулся Бустрем, прильнувший к стеклу. – Могу сказать только, что это явно не мои однопаритийцы – мы подобным, простите, не занимаемся. А уж кто там чудит: грабители, контрабандисты или ангелы небесные, я в душе не представляю.
- В любом случае, это не наша зона ответственности, господин капитан по адмиралтейству. – у Антона Гавриловича на все свое мнение. – Позвоните в американский штаб или в районную милицию, и дело с концом. Нам всем следует оставаться здесь... на случай волнений в городе.
- Не нравится мне все это. – не слушая «варяжца», протянул Кириллов. – Носом чую, что что-то грязное. Павел Николаевич, милый мой, не желаете ли взять парочку морячков да вместе со мной прогуляться проверить, кто там безобразия нарушает?
Мальчиковский страдальчески закатил глаза.