Якимович, молодой да рьяный и один из немногих офицеров штаба, кто никогда не злоупотреблял спиртным, вытянулся по струнке, как юнкер перед генералом, козырнул, «Так точно!» отчеканил, и, умудрившись даже в грязи лихо развернуться на каблуках, помчался искать объявленных офицеров. Только полы кажущейся в ночи серой шинели взметнулись, когда он, придерживая одной рукой фуражку, а второй – тяжелую драгунскую шашку, исчез за углом. Филоненко и Миллер синхронно проводили офицера задумчивым взглядом, догадываясь, что всяк разговор о совещании становится бесполезным. Так оно и вышло.
Прокрутив над головой зонт, так что капли на секунду оградили его от барона серебристой стеной, Максимилиан Максимилианович задумчиво ответил:
- Дедусенко, значит. Быстро же Георгий Ермолаевич вспомнил о нем! Н-да, - глядя чуть в сторону, несостоявшийся архангельский Наполеончик быстро прокручивал в голове все возможные исходы, - он и вправду может стать проблемой. Квартиры у него в городе нет, так что бежать он может или на Искагорку, к Капустэну, или к Филимонову. Никита Измайлович, - пояснил он на удивленный взгляд Миллера, силящегося вспомнить, о ком идет речь, - местный уроженец и давний профсоюзник, ныне – министр без портфеля. Странно, кстати, почему его никто не пошел арестовывать… Ну да ладно, тут и моя вина, что не подумал сразу и не указал. Куда он еще может пойти?
- Полуэкипаж. – спокойно ответил Степан Яковлевич, хотя поблескивающие в неровном фонарном свете глаза эсера выдавали, как он взвинчен. – Это самая левая боевая сила в городе, не смотря на то, что всех большевиков оттуда вычистили. А еще, если он отчаялся, Дедусенко может пойти в тюрьму с приказом освободить политических.
- Да тогда он станет форменным большевиком! – Филоненко сама эта мысль возмутила.
- Да. – пожал плечами Миллер. – Не имею чести быть с ним знакомым, и не знаю, что ему важнее: Россия, партия, или просто власть.
- Логично. – раздосадованный Максимилиан Максимилианович сплюнул. – Ладно, чего болтать-то, Константин Александрович по всему прав выходит. Степан, поговорите с нашими людьми – может, они что придумают. А я пойду устрою заседание кабинета с собой в качестве председателя! – белозубо улыбнулся он. – Дай Бог, что и выгорит. Пошли! И… господин барон, не забывайте о нашей просьбе и о том, что мы равно друг другу нужны.
Миллер кивнул и спешно скрылся в доме. За ним ушел и Филоненко, сложив зонт и отряхнув с рукава пальто одному ему видимые капли. Максимилиан Максимилианович, с прямой спиной и веселой и злой улыбкой, уже был готов к дебатам, и испытывал от этого явное наслаждение. Вскоре как они ушли, явились три офицера, после чего беседа перешла из плоскости политической в военно-экономическую. Ганжумов, например, услышав о происходящем, удивленно и по-разбойничьи присвистнул, а киевский инженер Томара, почесав мочку уха и переведя взгляд с темной улицы, где суетились призрачные силуэты англичан, на холодное низкой небо и обратно, бросил жестко:
- Узнаем. Побудут горцы бесприданницами сиротливыми, ничего страшного. Сейчас найдем, Константин Александрович, и пообщаемся с этими «офицерами». - переходом на неформальный тон офицер, видимо, хотел подчеркнуть, что сейчас они равны, и дело делать будут не как подчиненные – по приказу, а как братья по оружию – по добровольной готовности. – Князь, давайте вместе: вам с ними будет проще объясниться.
- Да что там объясняться! Уб'ю, зарэжу, нашинкую, слюшай, понял, да? – хохотнул кавказец. – Понял я. Пошли.
- Долго ждать Томару и Ганжумова не пришлось. Не смотря на то, что барабанящий по жести дождь и шуршащие под легким ветерком мокрые кусты непроизвольно длят время, ротмистр не успел даже взволноваться, как рысью явились подчиненные. Причем не одни – с ними был скорбный, как профессиональная плакальщица, подполковник Хетагуров. Оставивший где-то свою черкеску, он стоял под дождем в одной нижней рубахе, насквозь пропитавшейся водой. Дождь стекал по покрытому короткому ежику волос черепу, скатывался по бержераковскому носу, срываясь каплями словно водопад с утеса, терялся в жесткой щетке усов.
- Суки! – первым бросил Николай Эммануилович. – Убежали уже! И англичане подтверждают! Пришли два офицера, поговорили коротко, и всей толпой ушли! А эти бараны курдючные, с-союзнички, мать их, даже никого не остановили – приказа не было у них, че! Зато эту вот тень отца Гамлета поймали – шел к своим, а его, видать, забыли. Верно, Виссарион-эрвад?
- Что вам надо. – безэмоциональным мертвым голосом сказал берсовец, глядя невидящим взглядом через Рауша. Томара за его спиной выразительно покрутил пальцем у виска.
***
Красивый дом Лейцингеров молчал, как молчали в эту ночь почти все здания. Не горел свет, не колыхались осторожно шторы – бойкий купеческий город за прошедший год вполне усвоил поговорку о том, что сгубило кошку. Никому не до чего не было дела: все привыкли к одиночным выстрелам, к вооруженным людям на улицах, к тому, что выходить на темные улицы может быть опасно. Обыватели в трещащей и расползающейся, как старая дерюга, стране, поделились на две категории – одни отринули мещанский быт и оставили свои дома позади, пытаясь винтовкой добиться желаемых перемен, другие же – их было большинство – выкристаллизовались в испуганных серых мышат, чьей единственной мечтой было, чтобы их не трогали, а что вокруг – хоть трава не расти.
Переминается с ноги на ногу «белый рыцарь» Осипов – еще один «человек нашего времени». Избравший свою сторону в конфликте, он с ней раз и навсегда, почитая ее априори правой во всем просто по факту. Не задумывающийся, не сомневающийся, следующий за ней с фанатичностью нового крестоносца. И при этом – слепой, верящий, что для победы достаточно только силы оружия. Относящийся с легким презрением к чиновникам и всякой «тыловой сволочи», и считающий, что если мужчина не на фронте, но он что-то, где-то, как-то, но негодяй.
Юношу в дом на чай не позвали: видимо, Вера была раздражена на него не меньше, чем Маша. Но Венечку, кажется, это не смущало – ему все было нипочем: холодный дождь, забирающийся под одежду ветер, налипшая на сапоги тяжелым слоем грязь. Легкомысленность юности была ему защитой и от непогоды, и от опасений, терзавших барышень. Когда опасность стрельбы сошла на нет, он снова стал как мотылек: ни о чем не задумывающийся, живущий одним днем.
- Вы в безопасности, и если возникнет какая угроза, я вас от нее защищу, какая бы она ни была! Честь имею! – широко лыбящийся, он поклонился и, убрав большие пальцы за ремень, отправился в обратный путь, весело насвистывая.
С надсадным скрипом распахнулась дверь черного хода, пуская продрогших барышень внутрь дома. Скрип этот в снова ставшей тихой ночи был подобен набату, и Вера дернулась, словно ожидая, что раздастся требовательный окрик: «Эй! Камон!». Но все было тихо. Только оказавшись под защитой стен, она позволила себе расслабиться и с усталым, тяжелым привалиться к толстой деревянной стене прихожей. Сняв дрожащими руками очки, она принялась вытирать их о блузу, скорее размазывая капли, чем вытирая их.
- Добрались… Пора наверх.
Голос ее почти заглушают раскаты храпа с присвистом и отдельными словами. Там, за стенкой, пьяно буровит что-то хромой дворник Семен, и по отдельным словам ясно, что душа его все бродит у Карпатского хребта, где в снегу по колено, без горячей пищи и артиллерии русские солдаты сдерживали постоянный натиск многочисленного и хорошо обученного врага. Нередко ночью, когда выпито недостаточно, чтобы забыться, Семен возвращается туда – и тогда домочадцы могут проснуться от страшного, нечеловеческого крика. Мужчина выполняет свои обязанности с пятого на десятое, и нередко мостки перед домом, обязанность поддержания которых в чистоте возлагается на домовладельцев, остаются невидимыми под слоем грязи. Он забывает рубить дрова для жильцов, за водой ходит через раз, но выгнать его нельзя: он тут же начинает угрожать жалобой в профсоюз. Так все и живет: Семен изображает, что работает, домочадцы закрывают глаза на недочеты.
Вытерев ноги о коврик и стараясь не оставлять грязных следов, девушки поднимаются наверх по неосвещенной лестнице, сжимая в руках насквозь мокрую и тяжелую верхнюю одежду. Перешагивают через третью ступеньку, доска на которой отходит и может грохотом возвестить всех о чьем-то визите, опираются на полированные резные перила. Несколько перемычек выломаны, но починить их денег нет, так что поднимающимся остается только надеяться, что оставшиеся, случись что, выдержат человеческий вес.
Наверху в коридоре ощутимо холоднее, чем внизу, да и поленницы в углу кухни нет – Семен опять слодырничал. А значит, будет холодно и в необогретой за ночь человеческим дыханием комнате: печь-голландку Маше топить нечем. К тому же, судя по свету уличных фонарей, в городе опять перебои с электричеством, так что даже кипятком не согреться. Вера, замерев у своей двери, оборачивается к приятельнице, зябко передернув плечами:
- Мария, вы заходите потом. Я постараюсь организовать нам чаю. Да и малиновое варенье вроде бы еще осталось.