Расположились лагерем в тесном, тёмном и сыром ельнике поодаль от насыпи и моста, набрали сухого валежника, развели костры. Закатное солнце выглянуло на короткое время из-за кромки туч, заливая лес, реку мягким бронзовым светом, и ухнуло за почерневшие в сумерках ели. Стало холодать, но костры уже трещали, выхватывая из темноты нависающие еловые лапы в скачущих тенях, нахохлившиеся, с поднятыми воротами шинелей фигуры бойцов: кто скрёб ложкой по внутренности консервной банки, кто согревался пустым кипятком — вода была болотная, с противным ржавым привкусом, но до проточной воды с середины речки было не добраться.
— Заместо чаю нам приправа, — невесело пошутил Федя Зотов, дуя на исходящую дымком жестяную кружку, прихватив её рукавом шинели.
— Ходим, ходим по лесу, — сказал Нефёд Артюхов, пусто глядя в пляшущий огонь, — а англичан так и не видели.
— Тебе невтерпёж? — поинтересовался Седой, выкинув за спину пустую банку из-под щей с кашею.
— Да нет, — откликнулся Нефёд. — Так как-то… Может, их и нет, интервентов, никаких. А только так: лес, лес, лес…
— Эк тебя, брат, на какие мысли потянуло… — вздохнул сидевший по другую сторону костра Тюльпанов. Нефёд ничего не сказал. Помолчали.
— А я ногу натёр. И в болоте чуть не утонул, — жизнерадостно заявил Рахимка, будто с гордостью за такие подвиги. Нефёд грустно прыснул.
— Ногу он натёр, — послышался голос Живчика. Для него соорудили что-то вроде постели из срезанных еловых лап: на ней он и сидел, опершись спиной о еловый ствол, зябко завернувшись в бушлат. — Меня вот как, ух… — Живчик поморщился. Выглядел матрос хреново: долгий путь через лес ему дался с трудом, не один раз он задерживал отряд, требуя себе передыха: сперва ещё терпел, потом, не сдерживаясь уже, стонал сквозь зубы на каждом шагу и выглядел так, будто идёт с пудовой гирей на руках. Первое время, когда объявили привал, он просто безучастно сидел под ёлкой, отходя от боли, и даже есть отказывался — потом, правда, навернул консервов со всеми.
— А меня тоже чуть не убило, — сказал Максим Шестипал, помахивая перед собой веточкой с угольком: в воздухе оставался тонкий красный след. — Я как слышал — вжик мимо уха! Вот так — вжик! Чуть бы правей, всё, не было б Максимки.
— Нет, ну гады, конечно, эти ходяшки, — сказал Федя Зотов. — Мало что всех поу…
— А, не! — перебил его Шестипал. — Чуть бы левей!
— Что? — обернулся к нему Зотов.
— Чуть бы левей, говорю! У меня мимо правого уха вжикнуло.
— Да ну тебя… — отвернулся Зотов, протягивая ладони к костру.
— А, хотя нет. Ему, получается, нужно было правей брать, — продолжал размышлять Шестипал.
— Поля эта, — сказал Седой. — Как она там сейчас? Одна…
— Какая, братишки, штука, — ни к кому не обращаясь, сказал Нефёд. — Я, когда бежал туда, вообще не боялся. А сейчас тоже думаю… — он поёжился.
— Я тоже не боялся, — ворчливо заявил Живчик. — Чохом туда, как дурной, ломанул. Как увидел сарай этот, у меня как глаза замстило…
Снова повисло молчание.
— А сыр хотите? — Рахимка полез в свой мешок и достал оттуда целую вощёную голову сыра. — У меня есть!
Все оживились, принялись резать. Заметив оживление, от костра калужан поднялась фигура в шинели. Отводя ветки, подошёл Влас Цыганков, с интересом заглянул за спины питерцев.
— Запасливая татарва! — сказал Цыганков. — Ну-ка поделись!
— Ты меня татарвой не называй, — важно заявил Рахимка. — Мы, татары, вами три века владели.
— Иди, иди отсюда, — махнул на калужанина куском сыра Шестипал. — Для своих тут.
— Да дай ему, не жмоться, — мягко вмешался Тюльпанов. — Вместе под пули ходили.
Федя Зотов сидел, уставившись в огонь, избегая глядеть на Цыганкова, с которым подрался на хуторе. Цыганков взял сыр, по-бабьи держа у груди, откромсал ножиком большой, чуть ли не в треть головы, кусок, и, уже собираясь уходить, бросил Рахимке:
— Ну, храни тебя твой татарский бог.
— Хорошо ты это упёр, Рахимка, — уважительно сказал Тюльпанов. Рахимка улыбался, видимо, радостный, что оказался полезным. — Правильно он сказал, запасливый ты. Я этот сыр там видел, а взять даже не подумал.
— Мы, татары, все запасливые, — гордо заявил Рахимка, пряча остатки сыра в мешок. — Вот вы не знаете, а ваш Пушкин татарин был.
— Пошёл молоть, — недовольно сказал Зотов, задумчиво обгрызая свой кусок. — Знал я армяшку одного, у того чуть ли не этот, как бишь, Юлий Цезарь был армянин.
— Этого не знаю, — сказал Рахимка, — а Пушкин был татарин, верно говорю, почему не веришь?
— С ним поговоришь, — продолжал Зотов, потягиваясь, — тот армянин, этот армянин, все великие люди армяне. О, вспомнил: Суворов у него был армянин.
— Суворов не знаю, — упрямо повторил Рахимка.
— А сам он был старьёвщиком, — почему-то печально закончил Зотов.
— Рахимка, Рахимка, — оживился Седой. — Ну-ка достань свой сыр, ещё кусман отхвати. Юнге нашему оставить надо.
— Да, а где юнга? — оглянулся Тюльпанов.
— Там где-то был, — махнул себе за спину Шестипал, насадивший свой кусок на ветку и державший его над огнём. — Сейчас придёт.
Оплывающий над огнём кусок сыра соскользнул с ветки и упал в середину костра, подняв ворох искр.
— Шля-па, — прокомментировал Седой.
— Шляпа, — скорбно согласился Шестипал.
— Давайте спать, братцы, — подытожил Тюльпанов, с кряхтеньем устраиваясь под ёлочкой.
00:15 07.09.1918
Первый раз этот звук Мухин услышал ещё несколько минут назад, обходя спящий лагерь: вповалку спали у своих костров питерцы, калужане; время от времени, хрустя сапогами по веткам, в сонной тишине подходили оставленные на часах Илюха и Шестипал, подбрасывали валежника в затухающее пламя, останавливались, тупо глядя в огонь, потом со вздохом отходили прочь к тем местам, где начиналась уже густая, полная темнота — такая густая и полная, какая только может быть в беззвёздную пасмурную ночь, в густом осеннем лесу. В этой темноте что-то всё ухало, скрипело, двигалось, — внезапно, например, хлопая крыльями, взлетала где-то ночная птица, и против воли давила первобытная, животная жуть, страх темноты, в которой всё что-то мерещилось глазам, слышались непонятные, пугающие звуки.
Поэтому-то, когда Мухин первый раз услышал этот звук, ещё дальний, тонкий и чистый, он подумал, что это ему тоже мерещится, да и не мог ещё понять, что именно это был за звук; а вот теперь он повторился, уже громче, отчётливей, и Мухин понял — это паровозный гудок. Прислушавшись же, он понял, что разбирает уже и приглушённый, сливающийся в ровный гул стук колёс поезда.
Мухин сейчас был с дальней от железной дороги стороны лагеря и двинулся к костру васильеостровцев, рядом с которым спал и Фрайденфельдс, уже отстоявший свою смену в карауле. Принялся перелезать через спавших вповалку товарищей: перешагнул через Шестипала, неловко переступил через Живчика и — зацепился сапогом за что-то и грохнулся прямо на лежащего рядом с ним юнгу Петрова, выставленными руками ему прямо на грудь, а коленями в бок. Живчик болезненно и сонно застонал, поворачиваясь, а вот Лёшка Петров, против ожидания, не пошевелился, и даже в неровном, тусклом свете костра Мухин увидел, что прыщеватое, с пробивающимися чёрными усиками лицо подростка неестественно бледно и покрыто холодной испариной. Сам он лежал, не зябко завернувшись в свой бушлат, как прочие, а будто потерявший сознание — свесив голову набок, полуоткрыв рот. Он дышал, но редко и почти неслышно.