Где ходит море синим шагом
То к берегу, то к островам,
Нет плаца бешеным ватагам,
Нет фразы взбалмошным словам;
Где в зелень берегов одета
Златисто-карая река,
Здесь нет ни одного «кадета»,
Ни одного «большевика».
И где в растущем изумруде
Лесов и поля дышит Бог,
Здесь братьями живут все люди
И славословят каждый вздох.
И здесь, где лишь от счастья плачет
Живой, где горести чужды,
Здесь нет политики, и значит:
Нет преднамеренной вражды!
И. Северянин
***
Николай Васильевич, погруженный в глубокую тоску и столь ценимое русскими интеллигентами самокопание, только склонил тяжелую голову, словно на плечи ему и правда давил неимоверно тяжкий груз. И хоть было видно, сколь нелегко нести ему то бремя, которое он на себя добровольно взвалил, старик не ломался. Посмотрел невыразительными старческими глазами, столь пустыми по сравнению с тем, что Наташенька видела утром, и скорбно ответил:
Привычки к легким путям, жестокость к своему народу… Вопрос не в том, что я не понимаю и не могу понять, почему они так делают. Я никогда не пойму, как можно быть настолько слепыми, что, имея перед глазами пример нашей дряхлой империи с ничтожеством на троне во главе, они все равно идут по ее пути. Пускай обертка другая, но содержимое-то все то же! Шпицрутены и желание пролезть наверх и протащить с собой свою клику, которая не по хорошу мил, а по милу хорош. Фаворитизм, опять фаворитизм…
Я знаю, доченька, что и тебя жизнь заставила стрелять в тех, кто не хочет слушать. Но теперь-то, сама испив до дна эту чашу, можешь объяснить другим, как губителен такой путь! Ты совершила одну только акцию, и более не брала в руки пистолета или бомбы, чтобы убить негодяя – разве это не показатель? Ведь, как ни крути, всех не перестреляешь, да и многие из тех, кто вызывает желание пустить им пудю в лоб, могут еще достойно послужить своей стране, если сумеют поставить ее превыше себя. Я не говорю о бандитах, - он опасливо покосился на Берса, - они – люди конченные, и исправит их только могила. Но многие те, кто собрался здесь, если прекратят гоняться за синей птицей, были бы замечательным соратниками. Вот только они этого не понимают, не хотят понимать…
А воссоздание Бэ-О, - он замолчал и еще пуще ссутулил плечи – такое ощущение, в сердце председателя кипела внутренняя борьба. –Снова подняв на Наташу ставший каким-то жалким взгляд, он шепнул в ответ:
- Нет. Кровь приведет только к новой крови. Мы еще не лишены шанса договориться и объясниться. Они же умные люди: не станут ломать то, что работает! Поймут, что останутся одни, если откажутся от поддержки моей и вашей партий – я не беру в расчет авантюристов вроде Максимилиана Максимилиановича и его неразлучного друга.
Правда, - по старому народнику будто искра пробежала, а усталый и пустой взгляд глубоко замученного человека блеснул лукавством. Всего на краткий миг, но достаточный, чтобы Наташа его заметила. – вы можете собрать не подпольную, а вполне открытую партийную дружину. Нас много, и пора позвать тех, кто уже брался за винтовки второго августа. Запоминайте, - шепот стал еще тише, - Искагорка, Капустэн Петр Петрович, командир дружины. Филимонов Никита Измайлович, глава союза приказчиков, кооптированный в ВПСО, Набережная, шестьдесят один. Попробуйте, если что, собрать и других социалистов – меньшевиков Бечина, Бустрема, Наволочного, Троицкий, сто семь, или Петроградский, шестьдесят восемь.
Пока Старик шептал, рука его, похожая на птичью лапу, цепко схватила салфетку и утащила к себе. Несколько коротких слов – никто и не заметил, как Чайковский, которого почти все уже списали со счетов, что-то пишет: «Предъявитель – Ласточка. Мой эмиссар для формирования рабочей дружины. Чайковский»
- Э-эх, - снова тяжелый вздох. Старик грузно поднялся. – Пойдем, доченька, посмотрим на дуэль. А потом иди домой – нечего тебя здесь делать, вот уж правда. Э-эх…
…Георгий Ермолаевич потянул руку к плечу в один миг потерявшего путеводную звезду жизни Хетагурова, но внезапно замер. Скривившись на миг от чуть не случившейся бестактности, он быстро стянул перчатку, немедленно убранную в карман тяжелой шинели, и завершил жест:
- Мужайтесь, полковник. Он умер так, как хотел бы умереть. Как мужчина, в честном бою с достойным врагом. А как умрем мы с вами, одному Богу ведомо. А посему позавидуем Андрею Александровичу: его мытарства завершены.
Подошел барон Рауш, встреченный уважительным кивком. Выслушав чистые и искренние слова побежденного, кавторанг глубоко вздохнул:
- Знаете, Константин, Александрович, все говорят о том, что надо уметь проигрывать. Но мне кажется, выигрывать тоже надо уметь. Так вот, вы – умеете. Вы совершенно правы. Полковник. Виссарион Васильевич! – больные глаза поднялись на окликнувшего. - Поднимайтесь, поднимайтесь и берите тело. Негоже князю Эристову, - титулование далось Чаплину с видимым трудом, - лежать на земле, где его настигла пуля. Вставайте. Господин ротмистр, господин капитан - бросил он Раушу и Миллеру, - да помогите же!
Вскоре оба секунданта и участник скрылись, унося с собой тело незадачливого атамана, и Главнокомандующий блаженно затянулся сигаретой, подставляя лицо каплям дождя. О чем он думал, о чем вспоминал? Как стоял на мостике летящего по седой равнине Балтики эсминца? Как поднимался из затхлой подлодки на поверхность, где глоток свежего морского бриза был приятнее и желаннее табака? Или просто думал о той невеликой свободе служивого, которой он себя добровольно лишал, ввязавшись в новый мятеж и потащив за собой тех, кто видел в нем своего вождя? Об этом было известно только ему самому да Господу Богу.
Спокойствие офицера, продумывавшего свой диалог с Чайковским на сей раз уже без всем мешающего Берса, было разбито внезапным вторжением в его личное пространство истероидной девицы, на кой-то черт явившейся в Россию из солнечной Греции. Но как бы не хотелось Чаплину послать ее подальше в самых непарламентерских выражениях, вежливость вынуждала выслушать ее «гениальные» планы.
- Я слушаю вас, сударыня.
Выслушав экзальтированную террористку, Главнокомандующий поморщился: вот уж действительно, Берс в юбке, и неизвестно, кто из них двоих хуже. Поразительно: смотришь на красивую, в общем-то, женщину, а желания оборонить ее от опасностей и избавить от знаний о той грязи, что творится вокруг, нет. А вот застрелить барышню хотелось – нечего лезть в мужские игры и абсолютно по-хамски бросаться угрозами. Любого другого за такое вызвали бы на дуэль, но Ласточка – женщина, и этой неприкосновенностью она пользовалась, бреша, как сука из-под забора.
-Я услышал вас, госпожа Симонова. – брезгливо процедил Григорий Ермолаевич. – Нам всем весьма льстит, как вы заботитесь о ситуации в Архангельске, но поверьте, это не входит в сферу ваших интересов. А в ответ постарайтесь поразмыслить на досуге о том, что человек не просто смертен – это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен. Честь имею, меня ожидают.
Козырнув эсерке и легким кивком головы изобразив уважительный поклон, кавторанг поспешил к русскому помощнику Торнхилла, ставшему его невольным спасителем от бредней постаревшей бомбистки.
***
- Слышал, слышал! – одними губами улыбается Торнхилл. – Как же не слышать: вы, русские, очень любите их использовать, почти также, как мы. И, само собой, будем работать вместе. Будем считать, что мы – как две руки в боксе: одна бьет, другая защищает, а иногда бьют вместе. Думаю, мы справимся. Особенно безо всяких раздражающих факторов.
Ни Чайковский, ни Чаплин возражать не стали. Первый и без того собирался в дом – в одном халате ему было холодно, второй же с радостью, кажется, избавился от своей импозантной собеседницы. Все произошедшее, видимо, напомнило уважаемым архангелогородским лидерам, сколь хрупка сейчас власть и сколь эфемерно равновесие: и хотя бы за это Берса следовало поблагодарить.
Все вместе они вернулись в гостиную, где, не советуясь, расположились у камина. Чаплин даже, погруженный в глубокую задумчивость, схватил со стола не свой стакан чая – того самого барона-стрелка, кажется. Подрагивающий Чайковский с резкими проступившими морщинами грел над огнем синюшные руки в паутине вен, Главнокомандующий, прихлебывая чай, глядел в огонь, британский контрразведчик спокойно ждал, когда все будут готовы слушать, дав знак Нику, чтобы тот пока что тоже молчал и ждал своего звездного часа.
Наконец Торнхилл первым нарушил молчание:
- Георгий Ермолаевич!
- Да, сэр Катберт?
- Я думаю, господ управляющих отделами следует предупредить, что они не пленники, а жертвы некоторого недопонимания между вами и вашим визави, вы меня понимаете?
- Вполне.
- Сколько их там? Семеро? Вот и проводите в какую-нибудь большую залу, а я направлю к ним майора Мура: пускай объясняет ситуацию, чтобы не нервничали.
- Шестеро? – будто очнувшийся ото сна, Чайковский не удержался от маленькой мести своему оппоненту. – Генерал-губернатор Дедусенко сейчас в городе!
- Ч-что!? – икнул Торнхилл, резко повернувшись к Главнокомандующему. – Это правда!?
- Да. – пожал плечами тот. – Но что он один может сделать? Тем более что мы скоре придем к консенсусу.
- Чаплин, вы идиот. – сокрушенный Торнхилл закрыл ладонью лицо. – Вы хоть понимаете… Да ничего вы не понимаете, капитан! Он же… Командуйте своим солдатам найти его и привести сюда, пока не начались проблемы!
Георгий Ермолаевич, на диво покладистый, под довольный взгляд Чайковского уныло подошел к двери и передал через младшего адъютанта подпоручика Якимовича приказ: найти в городе Дедусенко и доставить его к общежитию живым, и никак иначе. Отдав приказ, он уныло вернулся на место, а Торнхилл как ни в чем не бывало распорядился:
- А пока что, господа, продолжим обсуждать то, за чем мы здесь, собственно, собрались. Николай Борисович, прошу вас, озвучьте нашу позицию.
***
- Спасибо. – негромко поблагодарил бледный Виссарион Васильевич, на сухом лице которого влагой блестели глубоко запавшие глаза. Руки тихо переговаривающихся мужчин тянуло вниз ставшее свинцовым тело Берса к дому. – Вы хорошо держались, и не ваша вина, что ваш выстрел оказался удачнее. Вина, но не ваша…
Подвижное лицо атамана было впервые в жизни спокойным, и, если бы не кровь – алый платок на шее, можно было бы подумать, что он спит беспробудно. Все также воинственно топорщилась борода, белели под черными усами зубы… Только живые темные глаза были мертвы и пусты. Втроем офицеры занесли его в дом и передали с рук на руки настойчивым английским солдатам, обещавшим обойтись с покойником бережно.
Хетагуров остался в доме, а Миллер и Рауш вышли на улицу. К ним присоединился и криво усмехающийся Филоненко, один из немногих, кто прятался от дождя под зонтом.
- Хороший выстрел, барон, браво! Несколькими минутами вы уже сделали больше, чем все наше высокое собрание за время беседы! Теперь-то уж у Георгия Ермолаевича точно не останется в воинской среде достойных оппонентов. А так как вы офицер не только умелый, но разумный, - поежился он от порыва ветра, поднимая ворот пальто, - то я попрошу вас, когда мы продолжим общую беседу, напомнить Георгию Ермолаевичу, что сформированное под его протекторатом правительство должно иметь и представительство эсеров: сами понимаете, для чего. Это, обратите внимание, - искренности в голосе Максимилиана Максимилиановича мог позавидовать любой проповедник, - будет прекрасный шанс объяснить, почему в правительстве появились новые лица. Старые подвели губернию и людей, и поэтому партия поставила на их место других своих членов, готовый не только исправить ошибки предшественников, но и работать в тандеме со всеми антибольшевистскими силами.
Георгий Ермолаевич, - к словам прибавилась активная жестикуляция, которой даже зонт не помешал, - человек увлекающийся, и может забыть об этом, перейдя в активное наступление на Старика. И вот тут-то и поможет своевременный совет от адъютанта. Нет, не адъютанта – друга. Вас он точно услышит, а услышав, спасет Северную Область от раскола. Звегинцев, Гапонов, Викорст, да хотя бы тот же Мурузи - они за Чаплиным они не пойдут! А вот сохранение демократической формы правления не оставит им выбора… И вот тогда-то наш Главнокомандующий, пользуясь своими правами и по должности, и по статусу, и лояльностью Кабинета сможет прижать всю эту фронту к ногтю…
Но чу! Кажется, этот молодой человек от нас чего-то хочет.
Филоненко не ошибся. Мокрый как мышь запыхавшийся Якимович передал господину ротмистру, что Его Высокопревосходительство Главнокомандующий вооруженными силами Северной Области приказал найти и доставить живым управляющего отделом Дедусенко. Правда, кто ответственен за выполнение приказа, Чаплин не сказал, и младший адъютант спешил переложить всю ответственность с себя, как с крайнего, на Константина Александровича, как на одного из помощников и доверенных людей Георгия Ермолаевича. Исполнив приказ, юноша попросил старшего товарища уделить ему пару минут времени тет-а-тет. Когда эсеры вежливо отошли, он скороговоркой сказал:
- Конс-саныч, я слышал, как адъютант Берса, не тот, который выл, а второй, говорил с каким-то графом, что покойному кубышка больше не нужна, а значит, пора бы туда наведаться. Да и денег, дескать, они горцам должны. Когда я подошел поближе, они замолчали и быстро-быстро пошли к своим. Что делать, господин ротмистр?
***
Как слаб и непрочен, словно весенний цвет, налет человеческой цивилизации! Здесь, на хоть как-то освященном Троицком, полный оливковых и серых людей, деловито-суетливых, как муравьи, чувствуется больной биение этого жестокого века. Кто сказал серебряного? Свинцового. Но стоит отойти чуть в сторону, и громады старых кирпичных домов, держащих на коньках крыш низкое северное небо, напоминают о временах петровых, когда стремительная молодая страна разрасталась вширь, одновременно корежась внутри под крепкими руками царя-плотника. Пройдешь еще чуть, к низким деревянным домишкам, прячущим за темными окнами сонный покой, и не составит труда представить, как из узкого проулка, которого нет ни на одной карте, появляется мокрый согбенный всадник, у седла которого висят метла и оскаленная песья голова. И кажется, что пройди еще чуть дальше, и попадешь в мрачное хвойное царство, где чудь белоглазая из-под кустов целит в случайных странников острыми костяными стрелами.
Здесь, вдали от проспекта, тихо и сонно, будто и нет никакого переворота, где достойные люди в пиджаках и мундирах вершат самые темные дела с самыми благими намерениями, и где ходят звери, столь искусно замаскировавшиеся под людей, что никто не узнает их, кроме свидетелей случайной кровожадности. Они все твердят о России, а Россия в это время… спит.
Теософская сентенция Машеньки вызвала у юнкера любопытный взгляд, он даже открыл рот, словно галчонок, но промолчал, когда речи о горнем сменились земным. Закивал только отчаянно, да убыстрил шаг, поминутно оглядываясь.
Но не смолчала Вера, ответившая негромко, с какой-то затаенной печалью в сердце, болезненным нарывом, так и не прорвавшимся наружу и растекшимся под кожей:
- Знаю… - слова были определенно недвусмысленны, а вот взмах рукой вышел как-то неуверенно. – Но мудрости людской не всегда хватает понять, кто перед тобой, и что от тебя просят поставить на кон. От слепоты все беды, а не от попытки быть сразу и с ними, - короткий взгляд в небо, - и с ними. – взор опустился к земле. А еще от незнания того, чего хочется на самом деле. Не зря говорят, - грустный вздох, - что в мире есть только две беды: когда не получаешь желаемого, и когда получаешь.
Недолгий путь снова вывел их на Троицкий. Дом был уже почти рядом, и все невольно ускорились. Но вдруг впереди на перекрестке раздалось какое-то копошение, послышался металлический громкий лязг, который мог издать только пулемет. И почти сразу из-за спин, откуда-то вдалеке, послышались пока еще негромкие задорные голоса:
Hej, kto Polak, na bagnety!
Żyj, swobodo, Polsko, żyj!
Takim hasłem cnej podniety
Trąbo nasza wrogom grzmij!
Trąbo nasza wrogom grzmij!
- Окружают! – засуетился Венечка. – А англичане сейчас еще и стрелять начнут! Куда, Боже мой? С линии огня! Дырка в заборе! Дамы, сюда, скорее!