Просмотр сообщения в игре «1918: Архангельские тени»

Цао Дэлинь, как и всякий человек, задумывался, где и как он умрёт: в старости ли, в окружении внуков, от несчастного случая на работе ли, в миссионерской больнице ли — такие он видел в Тяньцзине, — а может, на какой-то войне: в его время войн шло много, случаев хватало. Но, что он умрёт в удушающем смраде у груды разлагающихся трупов, облепленный жирными чёрно-зелёными мухами, в бревенчатом сарае посреди диких лесов на другом краю света — такого Цао Дэлинь не мог предположить и накурившись опиума.

Опиум Цао Дэлинь первый раз попробовал три года назад, в семнадцать лет: тогда он только-только приехал из своего городка Бяньчжуань на юге провинции Шаньдун в большой и шумный портовый город Тяньцзинь. Он приехал на заработки — в Тяньцзине было землячество выходцев с юга Шаньдуна, там работал его двоюродный брат. С год Цао Дэлинь с другими шаньдунцами трудился на товарной станции тяньцзинского вокзала чернорабочим-кули, а в Пятый год Республики в их артель пришёл агент, нанимающий китайцев на работу в Россию. Там можно заработать больше, — объяснял агент. — В России война, мужчины воюют. На заводах, в шахтах и на железных дорогах некому работать, и русские платят хорошие деньги. Кроме того, агент показывал тёплый ватник, штаны, котелок, которые выдают рабочим, объяснял, что обратный проезд до Китая будет бесплатным. Нет, на войну не погонят, — уверенно отвечал агент, — это прямо запрещено, к фронту близко не подпустят, даже если вам самим захочется (все засмеялись). Цао Дэлинь сомневался — слишком уж далеко, — но большая часть артели проголосовала за то, чтобы ехать, и он решил не спорить.

Тогда, летом Пятого года, они в Россию всей артелью и двинулись. Сначала через Пекин прибыли в Харбин: там Цао Дэлинь первый раз увидел русских. Иностранцев видел и раньше, в Тяньцзине, а здесь увидел русского переводчика — очкастого светловолосого юношу в странном мундире, путающегося в словах, — русского доктора, оглядывавшего строй голых, тощих, чёрных от загара китайцев, выстроившихся на палящем солнце во дворе конторы фирмы Ю Вэня, переправлявшей китайцев. Здесь же у них отобрали паспорта, взамен выдав лаобаню одну бумагу с перечислением имён всех — иероглифами и русскими буквами. Цао Дэлинь не умел читать, так что с паспортом расстался легко; тем более, что взамен получил два комплекта китайской одежды и мешок с продуктами на всю дорогу. Здесь же Цао Дэлинь сбрил свою косицу: начиналась новая жизнь. Было страшновато, но очень интересно.

Через Россию ехали чуть ли не месяц: поезд всё останавливался, деревянный вагон с нарами и железной печкой успел Цао Дэлиню стать почти домом. Шандуньцев, ехавших с ним в одном вагоне, он и так знал, а в пути перезнакомился и с парнями с других артелей — в основном ханьцами из Маньчжурии, которые добавляли «р» ко всем словам подряд, как это делают северяне: вместо «мэнь» говорили «мэр», вместо «нали» — «нар».

Цао Дэлинь не очень понимал, куда едет: им говорили название города, но он не помнил — длинные невыговариваемые русские названия он не стремился запоминать. Он помнил, впрочем, как проезжали Мосыкэ: длинные кирпичные пакгаузы, деревянные заборы, огромный, очень непохожий на китайские город за ними весь в сизых дымках из печных труб. Лето уже заканчивалось, и в Мосыкэ им выдали обещанные ватные куртки, тёплые штаны, лохматые шапки. Потом они направились куда-то дальше — говорили, что на север. Долго ехали через какие-то леса, какие-то железные мосты громыхали за распахнутой дверью вагона, потом в каком-то городе их перегрузили на старый пароход, и ещё плыли по какому-то холодному морю, пока не приплыли в какое-то совсем дикое северное место, где русские строили железную дорогу.

Там, впрочем, не только русские были — на этой стройке, куда их привезли, были и пленные из европейских стран, в своих шапках и шинелях без ремней. Цао Дэлинь не очень разбирался, что это за люди. Там, наконец, началась работа: выдали тачки, кирки, лопаты, и Цао Дэлинь вместе со всеми колупал мёрзлую, каменную землю киркой, перекидывал лопатой, возил тачку.



Работа была тяжёлая, жизнь ещё тяжелей. Поселили их в наскоро сколоченном бараке в глухих лесах. Изо всех щелей дуло, спали все вповалку на дощатых нарах. Совсем скоро, уже в девятом месяце, повалил снег, солнце почти перестало появляться из-за горизонта. Было очень холодно, Цао Дэлинь и не знал, что такие холода бывают в мире. Один раз тяжело простыл — запарившись, шёл по холоду, распахнув ватную куртку, а наутро свалился в горячке, с жарко крутящей головой. Думал — умрёт: в артели за зиму умерло трое, и это только из их пяти десятков. Хотел было пойти к русскому доктору — отговорили: сказали, что этот старик с лысой и бугристой как кусок теста головой хорошо лечит только русских, а китайцу скорей даст яду. Лечился у своих, у них был привезённый с родины баньланьгэнь, был горький кудин, были благовония, которые дымили у изголовья его нар. Баньланьгэнь помог — промаявшись две недели, Цао Дэлинь пошёл на поправку. А вот дела на работе в это самое время пошли совсем худо.

Оказалось, что, пока он болел, в России произошла революция: Цао Дэлинь не очень понимал, что это такое, хотя знал, что и у них в Китае было что-то похожее: но, как в Китае это всё было где-то на юге, так и здесь: в этой заснеженной лесной глуши про то, что происходит в русской столице, только слышали, а ещё меньше понимали. У них в артели вообще мало кто знал русский: лаобань, приехавший с ними из Тяньцзиня, пытался запомнить какие-то русские слова, но ничего толком не запомнил. Были, впрочем, двое — харбинец Ляо Дунвэй с хунхузским прошлым, ранее часто наведывавшийся в Хайшэньвэй, да жёлтый от опиума старик Лю Ган, который до того, как прибиться к артели, показывал картинки с голыми женщинами на базаре в каком-то русском городе на Урале. Эти долго разговаривали с растерянными русскими охранниками, с возбуждённо галдящими пленными и потом пересказали, что в русской столице свергли русского императора и установили народовластие. Впрочем, как им объяснили, для китайцев всё оставалось по-прежнему — работы ещё было много.

Но по-прежнему не осталось: как раз с этого времени всё пошло наперекосяк. Платили и раньше копейки, — обещали по три рубля за сажень земли, а оказалось, что по рублю, — да к тому же вычитали по любому поводу, — за рукавицы, ботинки, заступы, кирки, — нещадно штрафовали, а теперь начали затягивать оплату. Стало хуже с едой: и так-то было неважно, ели в основном рыбу да картошку, от которых всех уже воротило, дофу здесь вообще не знали, рис продавали втридорога, а теперь и рыбу стали подвозить меньше — на всех не хватало. Китайцы начали проситься домой. Кто-то сбивался в группы, убегал — русское начальство почти не препятствовало. Других вывозили официально, через порт. Цао Дэлинь тоже записался на отъезд, но в китайском совете артелей ему сказали, чтобы скоро своей очереди не ждал: первыми отпускали семейных.

Наступило лето, походившее больше на шаньдунскую зиму, с той лишь разницей, что солнце каталось по небу кругами, едва лишь ныряя за горизонт к полуночи. В их бараки начали заглядывать какие-то люди, раздавать какие-то листовки. Листовки пускали на курево, а с людьми разговаривали Ляо и Лю, но и они не очень понимали, что русским нужно от китайцев. Китайцам же от русских нужно было одно — уехать домой. Заработать денег не получилось, это уже все понимали: у Цао Дэлиня в мешочке на шее было около двадцати рублей, кое у кого ещё меньше. Хоть бы живыми выбраться, — так уже рассуждали все.

К зиме китайцев перестали вывозить. Бараки к тому времени уже опустели наполовину, но людей всё ещё оставалось много. Что они тут делают, никто уже вовсе не понимал. Работы уже почти не было, а когда русский чиновник в мундире с молоточками приходил с нарядом на расчистку пути, на него только кричали и махали руками — денег в кассе уже давно не видели, а работать за бесплатно дураков не было. В лагере по соседству пленные радостно говорили, что войне скоро конец. В артели строили планы устроить на железной дороге завал, остановить состав и уехать на нём до русской столицы, откуда уже как-то попытаться добраться до Китая. Другие говорили, что поезд захватывать действительно нужно, но ехать на нём надо в другую сторону: в северный порт, где проситься на любой корабль. Оттуда, говорили, ходят корабли до Англии.

Ни из того, ни из другого плана ничего не вышло: не имея оружия, поезд останавливать опасались, а англичан в артели многие не любили, особенно бывший хунхуз Ляо. К этому времени артель вообще разделилась на две части: шаньдунцев, к которым и примыкал Цао Дэлинь, и маньчжурцев-северян. От безделья и тоски ругались друг с другом из-за мелочей, дрались, потом мирились, вместе праздновали наступление года Лошади: хотя какой, к чёрту, это был праздник весны, когда за воротами барака были саженные сугробы, мороз и темнота.

Но к лету, уже второму для Цао Дэлиня в этих местах, их положение изменилось: пришёл очередной агитатор с красной повязкой, но в этот раз не с пустыми речами, а с дельным предложением — выдать китайцам винтовки. На берегу, неподалёку отсюда, говорил он, высадились англичане, которым не нравится русская революция, и русские зовут китайцев на помощь. Харчи будут, обещал агитатор, винтовки будут. Англичан многие не любили и записывались охотно. Цао Дэлинь к англичанам относился безразлично, но решил, что с винтовкой в такое неспокойное время надёжнее, и тоже записался. Старый лаобань их артели в отряд записываться не стал, и новым лаобанем выбрали знающего русский хунхуза Ляо.

Их отправили защищать хорошо знакомый железнодорожный мост, сказали взять с собой лопаты и кирки, чтобы рыть окопы. Китайцы не знали, как правильно рыть окопы и вообще воевать, поэтому решили действовать по-своему: принялись изображать, что ремонтируют путь. Появился разъезд из русских с погонами (Цао Дэлинь уже знал, что таких русских называют белыми) с несколькими англичанами. Китайцы, побросав инструменты, бросились к ним с криками «дай денег» и «дай еды» на родном языке. Русские и англичане растерялись, китайцы их обступили, галдя, и всех перебили, а потом ещё долго лупили трупы кирками и лопатами. Цао Дэлинь в тот раз никого не убил, но киркой знатно приложился по черепу какого-то уже дохлого рыжеволосого типа.

Потом вместе с красными русскими китайцы отступали по железной дороге. Пока отступали, было хорошо, а как приехали в какой-то город на берегу большого озера, русские потребовали сдать винтовки. Китайцы сказали, что винтовки никому теперь не отдадут, наставили их на русских, захватили поезд и, грозя винтовками машинисту, поехали дальше. Оказалось, что приехали в самую русскую столицу — крепость святого Бидэ. Крепость с башней там и правда была, были мосты и каменные здания, были военные корабли на реке, много русских матросов, обмотанных пулемётными лентами, много и русских солдат с красными бантами. Струхнули. Подумали: приехали в самое пекло, здесь-то точно винтовки отберут. Китайцев выстроили на площади, и какой-то человек в кожаной куртке выступал перед ними, потрясая кулаком, и Цао Дэлинь уже совсем запутался, чего от них хотят, ругают их или хвалят. До него дошло, что их хвалят, только когда им выдали ещё винтовок, патронов, несколько ящиков консервов и даже красный флаг. Со всем этим их опять отправили по железной дороге. Держа винтовку на коленях, свесив ноги из проёма вагона, снова едущего через лес, Цао Дэлинь с тоской думал под стук колёс, что в России уже два года, а ничего, кроме железных дорог, толком и не видел.

В этот раз до пункта назначения они не добрались: на середине пути, в лесах, их поезд остановили на станции с непроизносимым русским именем, которое китайцы переиначили на А-бао. Оказалось, что город, в который они ехали, уже захвачен англичанами. «Кажется, эти англичане крепко насели на русских», — рассудительно тогда сказал старый опиумщик Лю Ган. Что теперь делать, никто не понимал, ни китайцы, ни русские. Кто-то из русских на станции сказал, чтобы китайцы пока, до прибытия подкрепления, охраняли саму станцию. Артелью проголосовали за это. С неделю всё было хорошо, а как-то ночью, стоя в карауле, Цао Дэлинь увидел людей, пробирающихся к стоящему на запасном пути составу, в котором китайцы приехали сюда. Цао Дэлинь сразу понял, что тем было нужно, — русские уже лезли в вагон, в котором стояли ящики с консервами, теми самыми, которыми их отряд снабдили в крепости святого Бидэ. Вздумалось бы русским воровать что-то иное, Цао Дэлинь бы не возражал, но тут, вскинув винтовку к плечу, дурным голосом заорал на русских: «Нихади! Нихади!». Один из ворюг что-то ему закричал в ответ, но Цао Дэлинь разобрал лишь пару знакомых ему слов: «Давай, ходя!» Смысла Цао Дэлинь не понял и начал стрелять. На шум из вагонов выбежали другие китайцы, тоже принялись стрелять в русских, убили троих. Когда разобрали, что это были красноармейцы, — поняли, что оставаться здесь больше нельзя.

Куда идти, было непонятно. С одной стороны по железной дороге подходили красные, с другой англичане. Вокруг были непонятные, незнакомые и дикие русские леса. Впрочем, один из товарищей вспомнил, что, гуляя по лесу, видел в двадцати ли отсюда одинокий, затерянный в лесах хутор. Решили отправиться туда. Консервы взяли с собой, тащили ящики на спинах: Цао Дэлиню, работавшему кули в Тяньцзине, такое было не в новинку.

На широкую поляну, в середине которой у речки стоял хутор, вышли только утром: какие-то местные люди там работали на поле, убирали русскую тёмную пшеницу. Они издалека заметили приближающихся китайцев, с криками попрятались в дом, а когда китайцы приблизились, начали стрелять в них из окон из обрезов. Двух китайцев убили, ещё одного ранили; после такого жалеть никого не стали. Было на хуторе шестеро мужчин и три бабы: мужчин всех убили сразу — двух в бою, двух, когда пытались сбежать, ещё одного добили раненого и последнего, мальчишку, прибили, хоть и умолял пощадить. «Нас-то кто когда щадил?» — сказал хунхуз Ляо, по-хозяйски вышагивая по дому. Одну из баб, старую седую каргу, тоже тут же убили — кричала больно громко, да и кому она, старая, нужна? Двух других, молоденьких, однако, оставили: женщины ни у кого не было давно, а у Цао Дэлиня и вовсе никогда. Заперли их в маленький чуланчик в одной из комнат, выводя только по надобности.

На хуторе оказалось много скотины: были лошади, были коровы, овцы, куры и гуси. Консервы, даром что мясные, всем уж порядком надоели, так что принялись пировать. Печкой местной никто пользоваться не умел, но нашёлся подходящий котёл: в нём мясо и варили над костром, жарили на струганых шпажках. Получалось почти как дома. Нашёлся самогон, отпраздновали как следует. На следующий день, с похмельной головой, принялись, наконец, осматриваться и думать, что делать дальше. Сперва полагали, здесь долго не задержатся, пойдут куда-нибудь ещё, но идти было некуда: побродив по лесам, выяснили, что вокруг только чащи да болота. У тракта, ведущего к станции А-бао, нашли избушку, в ней бородатого мужика из местных. Долго совещались, что с ним делать, потом пристрелили, чтобы не выдал. К этому уже спокойно относились.

Что делать, никто не представлял, и не делали ничего. Своих погибших похоронили на холмике на другом берегу речки, а трупы русских стащили в сарай, туда же принялись кидать кости от скота, который потихоньку резали. Спали кто в сене на втором этаже, кто на полатях и лавках на первом, кто просто на полу: места едва хватало. Ради смеха давали курить опиум девкам, забавлялись, глядя, как те бормочут что-то. Лю Ган ворчал, но зелья ещё хватало, и он потихоньку курил свой опиум на втором этаже. Ляо важно ходил по двору, всем распоряжаясь. Распоряжался бывший хунхуз, однако, бестолково: когда стало очевидно, что от сарая с трупами несёт вонью, Ляо приказал трупы вытащить и выкинуть в речку. Никто не захотел лезть в сарай. Тогда Ляо приказал сарай поджечь. С этим согласились: набросали сена, собирались было уже запалить — и тут пошёл мерзкий холодный дождь, сено не занималось. Нашли жестянку с керосином, вылили на угол, запалили. Вроде загорелось, но брёвна под дождём так и не занялись, и всё быстро потухло. Над Ляо смеялись, всем было очевидно, что он потерял лицо. Когда он последний раз попытался приказать вылить на угол остатки самогона и запалить ещё раз, его побили и объявили, что он больше не лаобань. Трупы пересыпали найденной в кладовке гашёной известью, немного перебившей запах, и на том успокоились.

Лёжа в мягком сене, слушая тихий шелест дождя по дощатой кровле и разговоры товарищей внизу, Цао Дэлинь размышлял над тем, что всё это как-то неправильно. Нет, эта жизнь определённо была лучше той, что была у них на железной дороге, но Цао Дэлинь понимал, что вечно так продолжаться не может. «Вот ведь поехал за приключениями, — думал Цао Дэлинь, — а теперь тут сижу, а в сарае трупы, а внизу девок опять опиумом накуривают», — и на всякий случай проверял, с ним ли его винтовка. Без неё он теперь и по дому-то ходить опасался: атмосфера установилась нездоровая, хуже, чем в прошлом году, когда сидели в бараке без работы и еды. Нового лаобаня выбрать не могли: шаньдунцы хотели одного, маньчжурцы другого. Опять начали придираться друг к другу по мелочам: кто сколько ест, кто где спит, кто сколько раз с какой девкой, кто стоит в карауле, кто на каком диалекте разговаривает. Едва не доходило до стрельбы. Потом успокаивались, думали, что теперь делать. К красным возвращаться точно не собирались, ждали англичан. Думали, англичане разбираться не станут, кто там кого на хуторе шлёпнул, им можно сдаться, а они и домой отправят, хотя бы через Гонконг.

На восьмой день их сидения на хуторе одна из девок, хозяйская дочка, попыталась сбежать. Молодой паренёк Чжоу Цзяньюй, один из немногих, кто в России так и не состриг свою косицу, её заметил и, вместо того чтобы догнать, застрелил. Он был шаньдунец, и маньчжурцы принялись было за это бить, но другие шаньдунцы встряли — не то, чтобы они заступались за него, но не могли стерпеть, что шаньдунца бьют маньчжурцы. В этот раз дошло до стрельбы: убили троих, ещё двоих ранили. «Хоть бы скорей пришли англичане», — думал Цао Дэлинь, разрывая простыни на бинты для раненых. Чжоу Цзяньюя месили ногами на дворе, в этот раз уже свои.

Один из раненых, с простреленной печенью, умер в тот же день: его и троих других уже не понесли хоронить на другой берег, а свалили к остальным в сарай. Это уже было как-то совсем не по-людски, думал Цао Дэлинь и прикидывал, не стоит ли ему отсюда втихомолку уйти — но куда? Хутор в ту ночь почти не спал — все лежали с оружием, ожидая, не начнётся ли стрельба снова. Самогон давно кончился, опиум заканчивался. Зарезали последнюю лошадь, вывалили в сарай требуху. Жёсткую конину ели неохотно, принялись снова за консервы. Непонятно было, сколько ещё ждать англичан. Через пару дней кто-то, обкурившись, зачем-то взорвал две гранаты за околицей, чудом никого не убил и не ранил. Чжоу Цзяньюя били, отводя на нём зло. Кто-то предлагал высылать разведку, но не могли договориться, кому идти. Кто-то замыкался в себе, как старичок Пэн, проводящий время за рыбалкой. Кто-то, как рябой Цзюнь из маньчжурцев, пробовал собрать свою банду. Кто-то, как Ли Ган, курил опиум. Кто-то пробовал стрелять лесную птицу. Кто-то прикидывал, можно ли отсюда куда-то уплыть на лодке по реке. Дом был загажен, на втором этаже неистребимо воняло дерьмом.

В день своей смерти Цао Дэлинь проснулся от грохота и резкой боли в ступне: в первое мгновение он почему-то подумал, что убит, и от страха начал истошно вопить, а вокруг вопили его товарищи, до того, как и он, вповалку спавшие в коридоре на первом этаже. Чжоу Цзяньюй бросил туда последнюю из оставшихся у них гранату, но Цао Дэлинь так никогда этого не узнал, потому что тут же снаружи дома началась стрельба: оказалось, что на хутор напали русские. Хунхуза Ляо убили на дворе выстрелом в грудь, ещё нескольких ранили. Опиумщику Лю Гану удалось договориться с русскими, и те ушли. Когда русские ушли, все, как обычно, начали снова ругаться — как получилось, что проворонили нападение, кто подобрался к дому так близко, чтобы закинуть внутрь гранату. Как вообще всё произошло, никто не понимал. Ясно было одно: раз русские появились из леса, значит, следом за ними придут англичане. Решили быть начеку, выставили караулы, наказав, чтобы смотрели по сторонам внимательней. Цао Дэлинь лежал на печке, куда ему помогли забраться, вместе с маньчжурцем Фэнем — мерзким типом, с которым с неделю до того поцапался, и ещё в последние часы своей жизни ругался с ним. А потом русские вернулись — те первые или какие-то другие, Цао Дэлинь так и не понял до конца, — Фэну хватило духа застрелиться, а Цао Дэлиню нет. Его стащили с печки, избили, сунули в сарай к трупам, и ползая там, задыхаясь от вони, с ужасом глядя на то, как в сарай заходят два каких-то человека, Цао Дэлинь вдруг понял, что здесь и умрёт.