Капрал-радист, пожирающий командира глазами и весь исполненный служебного рвения – единственной, по его мнению, защиты от заслуженного наказания, лихо козырнул, выпрямившись во фрунт. Не покачнулся даже: видать пил, но меру разумел, и напиваться этим русским виски с протяжным названием samogon не стал.
- Сэр! Так точно, сэр лейтенант-полковник! Все будет передано! Есть сохранять секретность! Разрешите выполнять?
Солдат умчался в ночные сумерки, придерживая одной рукой фуражку – только брызги из-под ботинок полетели. Его русский проводник постоял на месте, помялся-помялся, просяще глядя на Уиллема, ворот простенького пиджачка потеребил. Поняв, что английскому воинскому начальнику до него дела нет, несостоявшийся проситель вздохнул тяжелым воловьим стоном и разлаписто пошлепал назад, вслед за умчавшимся капралом.
Не надо было быть пророком, чтобы понять, что сейчас происходит на деревенской площади: военная машина Его Величества, не смотря на все трудности четырехлетней войны, а, может, благодаря им, работала как лучший часовой механизм. Пускай нет ни взводного, ни сержантов, оставшихся капралов достаточно, чтобы донести приказ и проследить за его выполнением. Само собой, кто-то из шотландцев наверняка продолжит осторожненько прикладываться к бутылке – иначе бы они шотландцами не были – но снаряжение проверят и будут держать винтовки под рукой. Разводящие караулов тоже не забудут (ладно, не должны забыть…) о своих обязанностях, и напомнят тем, кто несет дежурство на постах, смотреть в оба. Особенно пулеметчикам: без них всякая оборона посыплется, как карточный домик.
Маша смотрела на лейтенант-полковника чужими на мягком детском лице взрослыми больными глазами, в которых стояли так и не пролившиеся слезы. Тени, изломавшие ее лицо и превратившие ее в серую тень, ушли, и теперь были видны и капля крови, повисшая волдырем на губе, и россыпь алых точек на белой рубашке, и мятый, весь в заломах платок, который она теребила, чтобы хоть чем-то занять руки, и соломенно-хрупкие прядки волос, выбившиеся наружу.
Его слова, косноязычные, с полускрытым акцентом смыслом она воспринимала не слухом – сердцем, ведь и шли они от сердца. Эта крестьянская девочка из деревеньки, затерянной на просторах огромной страны, не понимала и не принимала той жестокой справедливости, что дал ей Уиллем – но прощала его. Без замечаний и наставлений, без указаний и обвинений: ей достаточно было посмотреть на лицо шотландца, отмеченное печатью тех чувств, что обуревали его, чтобы понять, что он был судьей не только французу, но и себе самому, и судьей куда как более жестоким. Могла ли она после такого обвинить его, могла ли она закрыть створы души, отгородившись от того, кто бросил к ее ногам древнее как мир правосудие – око за око?
Она была полна полынной горькой печали, тоски по несбывшемуся и совершенному. Мария жалела их всех: англичан и французов, избиваемого и его палачей. Хотела ли она мести тогда, когда пришла к Уиллему за защитой? Наверное, она и сама не смогла бы сказать. Но сейчас во взоре ее читался страх: не за себя, а за своего оливкового рыцаря, что принял на себя груз зла ради ее спокойствия.
Маша поднялась на цыпочках, опалив Поллока горячим выдохом. По щеке мужчины скользнула сухая белая рука, чиркнула по коже тяжелым, слишком большим для девичьих пальцев кольцом.
- Бедный… Как много зла ты вынужден нести в котомке за спиной… Я буду молить Боженьку, чтобы он дал тебе сил и помог отличать зерна от плевел. Хороший… Какой ты хороший, бедненький! А вокруг так много плохого, плохих людей. Ты настоящий, не фальшивый человек, и душа у тебя светлая. Ты главное не становись зверем на совсем, пожалуйста. И… - она порывисто прижалась к мужчине, - спасибо тебе. За все. Береги себя…
Отстранившись, девушка шаркнула ногой в смущении. Излив в словах душу, она даже несколько приободрилась.
- Я… Я пойду в дом, помолится. – она сложила руки и кивнула в сторону дома. – Ты, если захочешь Боженьку попросить о помощи, тоже приходи потом, хорошо…
…Вскоре вернулись подчиненные, доложились, что приказ исполнен. Довольные, счастливые лица без тени сомнения: те мысли, что терзали Уиллема, им были чужды. Простые люди, простые интересы и, как следствие, простое отношение к жизни. Они не терзались и не переживали – им и жить было проще. А вскоре, и часа не прошло, лейтенант-полковника позвали к мосту: прибыли первые американцы.
Как оказалось, солдат немного ошибся: вместо янки на маленькой дрезине прибыли белые русские. Немного – всего восемь человек. Их командир, среднего роста статный мужчина с въевшейся в саму сущность офицерской выправкой, прихрамывая, подошел к шотландцу. По-уставному невозмутимое лицо с застывшей печатью усталости, выбивающиеся из-под фуражки темные волосы, за стеклами поблескивающих в свете одинокого фонаря круглых очков - умные карие глаза. Арнович – тут как тут, переводит.
- Доброй ночи, господин полковник. Командир орудия Офицерской батареи Первого русского экспедиционного отряда штабс-капитан Пулавский Казимир Янович в ваше распоряжение прибыл! – одетый в выцветшую шинель без погон, но с белой повязкой на рукаве офицер вытянулся и козырнул, щелкнув каблуками стоптанных сапог. – Являюсь авангардом американского батальона, чье прибытие ожидается к шести часам утра. Где я могу получить материальную часть?
Арнович, после короткого разговора с русским, пояснил:
- Он имеет ввиду пушку – говорит, американцы сказали, что они здесь есть, и именно поэтому его взяли с собой. Как видите, сэр, они прибыли безо всего.