***
Берс и Рауш, один – своим нахальством, второй – нетерпимостью, спутали англичанам все карты. Теперь компромиссный путь, самый удобный для них, становился еще более зыбким и неверным, как полузатопленная гать сквозь топь: а это значило, что неуступчивый американский посол Фрэнсис, чье личное мнение полностью совпадало с позицией президента Вильсона, наверняка предпримет ответные демарши против резко поправевшего правительства, попутно обвиняя заодно еще и офицеров Его Величества в колониализме, попытке установления диктатуры и политической близорукости. Но слова – это еще полбеды: за Фрэнсисом стояло четыре американских батальона, три пехотных и один инженерный, и несмотря на то, что укомплектованы они были плохо обученными новобранцами, это была сила, с которой в Архангельске приходилось считаться.
Ведь победи адъютант Чаплина – за офицерами будет сила диктовать эсерам свои условия, победи Берс – состав правительства станет вообще непредсказуемым, но вряд ли сбалансированным. И то, и то послов априори не устроит, а британские офицеры, поддержавшие переворот, будут выглядеть бледно. Даже те послы, кто был настроен против эсеровского правительства, вроде французского посла Нуланса, при таких грязных методах попросту не рискнут высказываться за пребывание у власти Чаплина, Старцева, Филоненко и компании. А что еще хуже лично для Торнхилла, так это то, что он даже не мог обратиться к вышестоящему командованию: Пуль был высокомерным снобом даже по меркам англичан, и его скотское отношение к русским разрушило бы даже тот шаткий мостик взаимопонимания, что стороны еще могли навести.
Примерно такие соображения Катберт Торнхилл и озвучил Нику, пока секунданты выясняли условия дуэли. Хотя лейтенант-полковник и провел в России четыре года, вращаясь в кругах, приближенных к армейскому командованию, и немало пообщался с щепетильными к вопросам чести гвардейскими офицерами, такая неожиданная и странная дуэль для него была в новинку. А самое главное, он не мог до конца просчитать всех ее последствий. А посему от Ника снова требовалась помощь: пообщаться с нервно почесывающим подбородок Филоненко и усталым, нелюбящим «славяно-британцев» Чайковским и постараться убедить их, пока идет перестрелка и подготовка к ней, достигнуть хоть какого-то компромисса, чтобы противопоставить самоуверенности Чаплина некое соглашение левых, пускай даже весьма условно, сил, уравновешивающих его притязания на самовластие. Сам же контрразведчик собирался после дуэли приступить к «обработке» Главнокомандующего, и по возможности выбить из него бравурные, шапкозакидательские настроения.
Так против своей воли Николай Рощин, столь активно пытавшийся бежать от такой мутной и вонючей ямы, как политика, оказался против своей воли втянут в нее по уши. Будущее Области и, как следствие, самого доктора, зависело теперь от его сообразительности и умения убеждать и находить компромисс. Конечно, не только он становился на час вершителем истории – таких здесь было немало, но роль его здесь была далеко не последняя. Можно было высоко взлететь здесь, можно было заручиться благосклонностью англичан для комфортной жизни там… А можно было, пока все отвлекутся на дуэль, позвонить в американское посольство и ввести в игру нового участника.
***
А пока один англичанин убеждал своего русского компаньона, а второй смолил вонючую сигару, с немалым любопытством наблюдая за «ритуальными плясками» русских дикарей, Чайковский, чья судьба как политика висела на волоске, подсел поближе к Наташе. Хотя он был и недоволен ее молчанием в самые ответственные моменты, другого близкого сторонника у него здесь попросту не было. К тому же сторонника столь активного и не боящегося действовать, а не говорить: по крайней мере, так полагал Старик.
- Что же они творят, ну что же они творят, - совершенно по-стариковски сетовал председатель правительства. – Вместо того, чтобы думать о том, как спасать Россию, погрязли в своих мелких склоках, борьбе за власть. И при этом уверены, что эта власть нужна и мне тоже, как золотой телец. Охохохохонюшки…
Да я бы от всего этого с радостью отказался бы, если бы знал, что Север в надежных руках. Хоть КОМУЧу передал бы, став только его представителем в Архангельске, хоть еще кому-то, кто печется о стране, а не о себе и не о восстановлении старых порядков. Так нет же, считают, что если кругом псы и псарня, то лаять и грызться должны все и каждый. Вот скажите мне, Наташенька, ну почему они считают, что спор можно решить только оружием? Почему тот, у кого есть винтовка, мнит себя властью? Почему слово и дело стоит меньше красивого и невыполнимого балабольства большевиков и непробиваемого упрямства цепляющихся за свои чины и старые порядки реакции? Что можно сделать, чтобы их образумить? Пускай они меня расстреляют, но будут потом идти вместе и до конца не за офицерство и не за купечество, не за фабрикантов и аристократов, а за всех русских людей: рабочих и работодателей, крестьян и помещиков, офицеров и солдат! Как, как же их этому научить… Почему все хотят убеждать только силой?
Старика перебил шутливый вопрос Рауша. В ответ тот лишь сокрушенно помотал головой, но пытаться разубедить молодого офицера не стал: понимал, что это попросту бесполезно. Усталый, старый, надломленный, нелепый в своем халате среди одетых людей, он прихлебывал чай, сугубо по-мещански отставив сухощавый палец с пергаментной кожей, и всем становилось ясно: нет у него никакого влияния на тех людей, кем он должен был руководить, ни на события. Из первого лица он превратился всего лишь в молчаливого свидетеля. И вся его несгибаемая гордость старого революционера была попросту бессмысленна.
***
- Милостивые государыни, прошу следовать за мной! – напустив на себя важный вид человека, которому поручено ответственное задание, попросил молодой юнкер звонким ломким голосом. Ему еще двадцати не было: он, по-видимому, был из тех ребят, кто на начало войны учился в средних классах кадетских корпусов, и кто изо всех сил духа, изо дня в день мечтал окончить ненавистную учебу в корпусе и, пройдя трехмесячные курсы училища, получить заветные погоны прапорщика и попасть наконец на фронт. Мечта сбылась, но не так, как хотели эти почти дети: война пришла к ним раньше, вломилась в двери жизни, как вахлак в трактир, поставив крест на учебе и Высочайшем Повелении о присвоении первого офицерского чина – война самая страшная, война гражданская.
Сквозь мокрый сад, мимо плачущих ветвей, под неумолчный бой траурных барабанчиков капель они обходили лужи, несколько раз попав под маленький дополнительный дождик, когда колышущийся штык юнкера задевал ветки. По палой листве уходящего лета, по густой каше земли до заскрипевшей зеленой калитки и в обход. Сосредоточенный, гордый, с прямой спиной, Веня, будто кол проглотивший, ведет девушек за собой.
Сбоку прошелестел негромкий голос Веры, протиравшей стекла очков – занятие, абсолютно бесполезное в дождь.
- Я… Я даже не знаю, что сказать. Правда, мне со стороны просто говорить… Отпустить или убить… Душа вопиет об отмщении, а разум не уверен. Вот только не в моей руке был пистолет – а он меняет ощущения. Я их, - голос дрогнул, - всем сердцем ненавижу, демонов в обличье людей, и или умру, или увижу, как их царство антихристово падет. Прости за такие излишне религиозные сравнения… Но стрелять вот так того, кто не сопротивляется… Не знаю. Прости за молчание, прости за бездействие. Я слишком слабая, куда слабее, чем представлялась самой себе.
Поворот, еще один. До дома уже недалеко, и Осипов прибавляет шаг, уверенно меся сапогами жидкую грязь архангельских дорог, за это время еще сильнее размокших. Но дорогу ему преграждает ражий рыжий англичанин с унылым селедочным лицом. «Камон», - подзывает он юнкера к себе, а его напарники держат женщин на мушке: просто так положено. Короткий разговор: британскому сержанту плевать, кто перед ним и где живет, сказано, что никого не пущать, значит не пущать. Куда там городовым, этим царским «держимордам»! Они еще могли понять ситуацию, решить по сердцу, а не по уставу. Этим же все равно: проблемы аборигенов колонизатора не волнуют. Бессильный что-то изменить, с недовольным перекошенным лицом Венечка отошел к девушкам:
- Милостивые государыни, прошу простить. Этот «камон» ну никак не хочет нас пропускать. У него, дескать, приказ, и ему проще нас застрелить, чем выяснять, что да как. И откуда они только находят таких! – Осипов за возмущением своим нечаянно пустил петуха и тут же стушевался. – Нам придется ждать, пока все закончится, или идти еще куда-то, где работают круглые сутки. В «Париж» или в баню, например. - юноша при этих словах покраснел, как маков цвет.
- Кажется, - задумчиво протянула Вера, - я знаю, как пройти до дома в обход. Если мы через Садовую выйдем на Петроградский, а потом свернем на Финляндскую, то оттуда до нашего дома по Троицкому рукой подать. В крайнем случае, там уже дворами пройдем. Я, - она смущенно опустила глаза вниз, - на всякий случай искала пути отхода, если большевики решат поднять в городе бунт.
***
Секунданты скрылись на кухне, обсуждать условия дуэли. Первоначальная беседа длилась недолго: Берс только успел развязным тоном записного бандита стрельнуть у англичанина сигару и закурить ее, как показался Хетагуров, объявивший:
- Произведенное оскорбление квалифицировано секундантами как оскорбление второй степени, нанесенное равным равному. Посему ищущий сатисфакции офицер, изъявив право выбора оружия – пистолеты, имеет также право на выбор одного из шести законных родов дуэли на пистолетах. Какой вид дуэли требует лейб-гвардии штабс-ротмистр барон Рауш фон Траубенберг?
- Дуэль с приближением. – раздумье Константина Александровича было недолгим.
- Ваши слова услышаны и будут внесены в протокол встречи. – кавказец церемонно и даже несколько старомодно поклонился, ничуть не напоминая былого абрека.
Вскоре появились уже оба офицера: застегнутые под горло, чинные и строгие. Хорошо поставленным голосом Чаплин огласил условия дуэли:
- Господа, нами определены следующие условия дуэли на пистолетах с приближением: дистанция в тридцать пять шагов, место проведения – Троицкий проспект напротив общежития, на равном удалении от фонаря, определяемого секундантами на месте. Второй выстрел должен последовать в течение тридцати секунд с момента первого выстрела, по истечении тридцати секунд с момента первого выстрела противник, стреляющий вторым, теряет право на выстрел. Если после обмена выстрелами не будет определено о повторении того же вида дуэли, дуэль состоится из обмена противниками двумя выстрелами. Руководителем дуэли определен капитан второго ранга Чаплин Георгий Ермолаевич. Помощником руководителя дуэли прошу выступить штабс-капитана в отставке Миллера Степана Яковлевича. Прошу стороны подписать оба экземпляра протокола условий дуэли.
- Почту за честь. – отозвался немало удивленный таким выбором эсер.
На бумаге рядом с подписями Чаплина и Хетагурова легли размашистая подпись Миллера и витиеватая роспись Рауша. Эсер подошел к Берсу:
- Подпишите.
- Щ-щас! – атаман поднялся, покачнулся и поставил свой автограф.
- Вы пьяны! – поморщился Степан Яковлевич. – А ведь могли спасти ситуацию, вместо того, чтобы так бездарно…
- Иди н-на… - огрызнулся «кавказец».
- Оскорбление словом. – меланхолично заметил Степан.
- Могу и действием!
- Подписи сторон получены! – проигнорировав слова задиристого, как галльский петух, ротмистра, громко объявил помощник секунданта.
Всей гурьбой участники дуэли и зрители вышли на улицу, где майор Мур быстро разогнал британских стрелков и передвинул на новую пулеметный расчет. Английский солдаты, впрочем, вовсе забыли о службе: такое представление они пропускать не хотели, а разгонять их было некому – офицеры и сами во все глаза наблюдали за приготовлениями к поединку.
Секунданты начертили на земле две линии, определяющие, где становиться стрелкам, потом рассчитали расчертили барьеры: так как на грязи в темноте их видно не было, пришлось на их место вертикально втыкать отобранные тут же винтовки. Оба поединщика были вооружены «Наганами»: их Чаплин и освидетельствовал со всей пристальностью. Участники дуэли заняли свои места, секунданты развели противников по местам. Теперь, в неровном тифозном свете фонарей, очертания стрелков смазывались и почти терялись. Главнокомандующий вторично осмотрел револьверы, показал их синхронно кивнувшим секундантам, после чего церемонно огласил давнюю формулу:
- Господа, вам известны условия дуэли, вы их подписали и одобрили. Я напоминаю вам, что, когда я отдам вам пистолеты, честь обязывает вас не делать никаких движений до моей команды «начинайте». Точно так же вы должны немедленно опустить пистолеты по команде «стой».
Отдав пистолеты противникам, он поднял ворот шинели, выждал с десяток секунд и, спросив, все ли готовы, и получив утвердительные ответы, резко и отрывисто, так, как на эсминце отдавал приказ об открытии огня, скомандовал:
- Сближаться!
Несколько шагов барона и громкое: бан-нг! – вспышка выстрела на миг разогнала ночную тьму. Берс не стал ждать и первым открыл огонь. Лейб-гвардеец, строгий и собранный, даже не шелохнулся, кавказец же негромко выругался словами, с которых бы умилился и просоленный пятью океанами боцман. Не желая рисковать понапрасну, или еще по каким-то причинам, барон сделал еще несколько шагов и вскинул руку. Снова ночную тишь разорвал похожий на гром выстрела. Где-то зашлась лаем собака, захлопнулись чьи-то ставни. Горец под всеобщий «ах!» покачнулся, но не упал, а только шире расставил по-кавалерийски кривоватые ноги да хмыкнул в ответ: еще одна пуля пошла мимо.
- Я тебя и отсюда достану! – прозвучала гордая похвальба и… очередная пуля ушла в молоко. Вторая. Ротмистр-полковник, самозваный атаман и князь снова выругался и опустил руки с уже бесполезным «Наганом». Теперь ему только оставалось ждать, промажет ли его оппонент, которого он сверлил ненавидящим взором, или нет. К чести Андрея Александровича, страха в нем не было – только ярость и гордыня.
- Ну давай! – скомандовал он конногвардейцу.
А тот, невозмутимый с виду, достиг барьера и снова поднял руку, в которой блеснул темный жестокий металл. Фонари словно загорелись чуть ярче – а может, просто короткое расстояние позволяло увидеть соперника получше? Короткая задержка на прицеливание – выстрел! Поначалу, первые несколько секунд, показалось, что ничего не случилось, но к неожиданности всех присутствующих, кавказец покачнулся, как попавшая под горный сель чинара, захрипел, забулькал, заклокотал, ноги его подогнулись, и, он рухнул на колени, а потом завалился на спину.
Время ускорилось, послышался невнятный глухой гомон. Первым к поверженному атаману бросился его секундант, рухнул в грязь рядом со своим командиром, взрывающим каблуками грязь, склонился к самому лицу бледного как мел Берса, и бросил в никуда голосом, исполненным слез:
- В шею! Артерия перебита! Доктора! Доктора, Аллахом молю!
Рядом на одно колено опустился Чаплин, наплевав на свою любовь к внешнему лоску и чистоте. Одного взгляда ему хватило, чтобы сказать максимально нейтральным тоном, как подобает руководителю дуэли:
- Он не жилец, господин полковник. Слишком сильная рана – тут нужен не доктор, а священник. Так что нам остается только составить протокол…
Говоря все это, кавторанг прятал в глубине глаз радость: одним камнем на пути стало меньше.
Глаза бедового «князя Эристова» закатились, он захрипел, выкашливая сгустки крови, судорожно дернулся и… затих. А в равнодушное низкое северное небо взлетел истошный вой, больше присталый волку, а не человеку – то Хетагуров оплакивал своего вождя.
***
С опаской слушали матросы первые слова Грушина. Кириллов был им зло известное, привычное, и вот что посоветует ему инспектор, оставалось загадкой. Вроде бы он «ахфицер» нормальный, ровный, но кто же ведает, какая вожжа ему под хвост попадет? Но сказанное в итоге опасения развеяло, хотя довольства и не вызвало: все понимали, что проштрафились и что наказать их могли куда как жестче, но надеялись на милость судьбы, которая убережет их, таких бравых парней, от лишних тягот.
Устроило сказанное и командира. Огладив лысину, он крякнул, почесал подбородок и с расстановочкой так, неторопливо и весомо постановил:
- Ну что, братцы? Инспектор вот один в один мои мысли озвучил. Ну так быть по сему, орлы вы мои… водоплавающие. Тяга к знаниям – это, конечно, похвально, но не в ущерб же службе. А ну как случись что в городе, забастовка али бунт какой, а вы тут уши развесили! То-то же!
Я, стало быть, вызову дежурного офицера – он тоже свое получит, индюк перепончатый, а он вами уж займется. Сейчас – проштрафившимся караульным, кстати кто это из вас, родные? А с утреца – всеми прочими.
- Я это был, да. - понуро повесил голову один из моряков, один в один крестьянский паренек, от сохи вчера оторванный.
- Балда! – в тон ему ответил капитан и с грузно поднялся. Нависнув над склонившим голову подчиненным, он отвесил ему по-отечески крепкую затрещину и поинтересовался:
- Понял, за что, олух царя небесного.
- Да, господин капитан.
- «Да» будешь дома говорить, когда тебя будут спрашивать, в гальюне ли ты. Как отвечают командиру?
- Так точно, господин капитан!
- Вот так бы сразу, родной! Ну что, братцы, осознали?
- Осознали, ваш б-родь!
- А ты, - сарделькообразный палец уткнулся в спокойно наблюдающего за воспитательным процессом Бустрема, - пойдешь с нами. Беленькой попьем, о грехах наших тяжких поговорим. – Не откажешь? – тон офицера, хоть и не угрожающий, альтернативы не подразумевал.
- А у меня есть варианты? – философски спросил меньшевик. – Бывайте, братцы! – попрощался он с матросами.
- Павел Николаевич, дорогой, пойдем.
Забрав из коридора недовольного и мрачного Мальчиковского, офицеры поднялись наверх по широкой – впору дворцу - лестнице. Коридоры, которыми они следовали, оставляли гнетущее впечатление: грязноватые стены с обвалившейся штукатуркой, горки мусора то тут, то там, порскнувшее из-под ног мышиное семейство… По дороге командир полуэкипажа отлучился ненадолго в одну из тускло освещенных комнатушек, где с матами разбудил какого-то заспанного, взъерошенного мужчину, отправив его вниз, к матросам.
Наконец все достигли покоев Кириллова, узких и тесных, пустотой своей напоминающих самые дешевые доходные дома. Покосившийся шкаф – грубое произведение местного мастера, да смятая койка: вот и вся обстановка. Ни занавесей, ни фотокарточек, ничего. Покопавшись, капитан выставил на подоконник мутноватую бутылку еще царской «монопольки» и несколько металлических стаканов, один из которых был погнут так, что казалось, что хозяин им разгонял чертей в углу.
- Ну, - задорно гаркнул комполэк, - будем, господа!? А потом господин эсер поведает нам, за каким лешим он приперся, заставил нарушить порядок службы нижних чинов и что им втирал. А мы послушаем да вопросы позадаем.
- Да я в принципе уже все рассказал.
- Э-э-э, нет, господин хороший, - погрозил пальцем политику Кириллов, - чую я, что не все. Ты за программу свою расскажи, чтобы мы тоже знали-ведали. Павел Николаевич, родненький, вот ты, например, человек умный, в Английском клубе сидел. А я всю службу был, куда Макар телят не гонял: последний десяток лет туточки, в Архангельске. О чем бы ты спросил нашего гостя?
- А мои вопросы вас не интересуют? – Мальчиковский не мог удержаться от шпильки.
- И вас выслушаем, не извольте сомневаться! – отмахнулся было капитан, но внезапно замер, словно ему было Откровение. В прежде доброжелательном тоне его скользнули нотки подозрительности. – Кста-ати, господа, а позвольте поинтересоваться, а что принесло вас в казармы в столь поздний час?
Грушин не стал ждать, что придет в голову обиженному, словно гимназистка, на некорректного адмиралтейца «варяжцу», и пояснил, что это всего лишь внеплановая проверка, а все остальное – следствие отсутствия часового. Версия была шита белыми нитками и не объясняла, например, присутствия Мальчиковского, но Кириллова устроила. А вот Бустрема, судя по подозрительному взгляду, которым он наградил старшего лейтенанта, нет.
- Па-анятно. – с тоской протянул капитан. – Павел Николаевич, будь ласков, ты уведомляй меня заранее о внеплановых проверках, а я уж сам к ним все стадо разгоню и напомню, что сапоги они должны надевать на свежую голову, и никак иначе. Ладно? Так что давайте выпьем, господа, и вернемся к нашим делам грешным.