- Разумеется, я не против. - серьезно и важно кивул Рауш, - Благодарю вас, господин капитан.
Барон проводил взглядом главнокомандующего, а затем неторопливо опустился назад в кресло. Достал пачку папирос и спички, извлек огонь и закурил. Он не испытывал более гнева и не чувствовал страха. Напротив, Константин был доволен тем, что теперь ситуация находится под его контролем в той степени, в какой это только возможно. То, что будет дальше, зависит теперь исключительно от его выдержки, реакции и мастерства обращения с револьвером. Не от чужой готовности пойти на компромисс, не от верности солдат и решимости горцев Берса, а только от твердости его, Константина Рауша фон Траубенберга, руки. В ней офицер-конногвардеец не видел причин сомневаться.
Взгляд его тем временем скользит по собравшимся за столом и задерживается на мертвенно бледном Чайковском. Рауша забавляет реакция седовласого народника, внезапный его ужас перед посетившим правительственное общежитие призраком смерти, которой быть может и не суждено вовсе забрать кого-то сегодня. Разве не видит он, что своим вызовом Константин защищает не только честь собственную и честь всех вооруженных сил ВУСО, но и отводит опасность, хотя бы временно, на себя самого? Или истинное человеколюбие говорит устами упертого старика? Право слово, на Чайковского больно смотреть.
Рауш не сдерживается и произносит в шутку:
- Скажите, Николай Васильевич, а вы с господином Масловым ведь уже потрудились законодательно запретить дуэли в нашей Области? - будущий дуэлянт расплывается в благодушной улыбке, - Мы все, я надеюсь, сможем рассчитывать на помилование?
Подумать только, и этот же человек был готов недавно с гордостью смотреть в черное дуло "Нагана" самого Рауша. Какое странное, извращенное человеколюбие, заставляющее не жалеть самого себя, но дрожать за судьбу своих врагов!
В другую эпоху Николай Васильевич Чайковский вероятно стал бы пророком или ересиархом. Ему довелось жить, однако, в двадцатом веке. А потому он стал революционером.