— Викаа? — удивлённо раздался второй голос.
В глаза бил электрический луч фонарика, не давая разглядеть стоявших перед ней, но по балтийской растяжечке, с которой говорящий протянул второй слог, стало понятно, что это свои. Луч фонаря перескочил с лица Вики на стену, оставив перед глазами апельсиновые пятна, и Вика разобрала, что в дверном проёме перед ней стоят два её товарища — Янек Розенберг и Андрей Индриксон. Андрей светил фонарём, Янек стоял у косяка, вскинув на Вику японскую винтовку.
— Что ты тут? Ты одна? — с облегчением спросил Янек, опуская ствол, и вдруг сухо и долго закашлялся, прикрываясь рукавом шинели.
У Янека была чахотка. Подхватил он её уже здесь, в Архангельске, после того как вместе с другими портовыми рабочими был эвакуирован в 1916 году из Риги — балтийские порты простаивали, зато через Архангельск и Мурман потоком шли грузы из Англии, и тысячи портовых рабочих понадобились здесь. Приехал и Янек — высоченный и тощий, пучеглазый, бритый налысо двадцатитрехлетний парень: его пергаментное, со ввалившимися щеками лицо производило жутковатое отталкивающее впечатление, а старая солдатская шинель с оборванным хлястиком, в которой он ходил, висела на нём, как на пугале. Вика, однако, знала, что Янек — человек надёжный: большевиком он был ещё в Риге, с Теснановым был знаком с тех пор. Именно Янек в начале августа, в неразберихе, вызванной высадкой союзников, сумел вынести откуда-то восемь неучтённых японских винтовок с парой сотен патронов к ним — в открытую носил их в мастерскую в несколько ходок по Троицкому: у всех на глазах шагал мимо выгружающихся с пристаней англичан и французов с таким уверенным видом, что ни у кого не возникло вопросов. «Пригодятся», — хмуро говорил он, пряча оружие на чердаке мастерской. Янеку и было поручено следить за схроном — тем более, что теперь он и жил по преимуществу здесь, в мастерской. Работать в порту он больше не мог, в местном холоде и сырости болезнь быстро усилилась, из общежития его выгнали, денег снимать комнату у него не было — и Янек мог бы, конечно, брать по мелочи у Теснанова, как Серж, но не брал. Янек вообще относился к делу серьёзно: видимо, понимал — раз началось кровохаркание, жить осталось недолго и на пустяки размениваться не стоит. Главное победить, установить Советскую власть, увидеть красный флаг если не над всем миром, то хотя бы над Архангельском, — а там можно и умирать. Может быть, поэтому Янек был неосторожен — как с винтовками, так и, например, с выступлением на собрании транспортных рабочих с неделю назад, когда он, увлёкшись, в открытую принялся агитировать перед грузчиками за Ленина. Теснанову тогда чуть ли не силой пришлось стаскивать Янека с трибуны, воспользовавшись паузой, когда на середине фразы — где в одном предложении умещались и «гидра», и «сатрапы», и даже «Вельзевул капитала», — Янек закашлялся в мятый измаранный кровью платок.
Андрей же Индриксон был, не в пример Янеку, и здоровей, и жизнерадостней. Андрей был плотным, по-бычьи сбитым невысоким парнем — впрочем, скорей уж мужиком, а не парнем: ему было ближе к тридцати, и залысина уже проглядывала в чёрной шевелюре на затылке, и понятно было — если доживёт до сорока, раздобреет как Теснанов. У Индриксона была богатая биография, о которой он с удовольствием всем рассказывал — до войны он был матросом, ходил на пароходах по всему миру, бывал и в Китае, и в Индии, и в Англии, и в Нью-Йорке. Узнав о том, где выросла Вика, он её замучил своими восхищёнными впечатлениями о статуе Свободы, о небоскрёбах и Бруклинском мосте, хвалился знанием английского языка (говорил он с чудовищным акцентом, о грамматике представления не имел, а неизвестные слова заменял жестикуляцией) и всё сперва пытался приударить за Викой. Он вообще был высокого о себе мнения, этот Индриксон, — как-никак десятник в артели, как-никак моряк: впрочем, должность десятника давала лишь небольшую прибавку к заработку, а из пароходной команды его ещё до войны за какую-то оплошность вышибли (эту тему Индриксон предпочитал обходить стороной). Однако, несмотря на легкомысленное отношение к жизни, Индриксон был парень, что называется, тороватый — не голодал, был прилично одет, имел собственный наган, а также (и этим он гордился более нагана) — полугоночный английский велосипед «Энфилд», на котором и разъезжал по городу. А что ещё важнее — в последние дни Индриксон говорил, что сумел завязать знакомство с матросами ледокольного парохода «Таймыр», стоявшего в порту, в частности, с радистом: знал, говорил он, этого радиста ещё по «Цесаревичу», на котором ходил до войны; ничего парень, не партийный, но ничего — сочувствует. Можно бы договориться, — сообщал Индриксон, хотя о чём договариваться, пока было непонятно.
— А мы тебя чуть не пристрелили! — радостно сообщил Андрей, опуская фонарь. В левой руке, увидела Вика, он держал свой наган, — левшой был. — Слышим, собака лает — ну всё, думаем, нас брать пришли.
— Ты тоже из-за тех? — Янек кивнул себе за спину. По-русски говорил он бегло, но с заметным акцентом и не всегда правильно строил предложения. — Ты увидела, они там ходят?
— У дома правительства собрались, — подтвердил Индриксон. — Толпа солдат, офицеров, и внутри, и вокруг. Я мимо проезжал, увидел, сразу сюда, — он показал на то, что Вика сразу не заметила, — на свой «Энфилд», стоящий здесь, в сенцах, у стенки, — а Янек уже тут был. Ну, думаю, суки, разозлились на то, что Фриц с Сержем устроили, нас громить пошли. Но чёрта с два они наш арсенал получат! А теперь уж думаем — не, не к нам они. Что-то долго они там телятся. Нам из окна чуток видать…
— Пойдём, взгляни, — сказал Янек, пропуская Вику в тёмную столярную мастерскую.
Вся мастерская была заставлена штабелями фанерных ящиков, целыми и распиленными листами фанеры, прислонёнными к стене досками, верстаками с рубанками и пилами. У дверей в сенцы в рядок стояли ещё семь винтовок — видимо, готовясь к штурму, подпольщики их зарядили и поставили сюда, чтобы, отстрелявшись, брать новые. У встроенной в угол комнаты печки смутно серел матрас, смятое пухлое ватное одеяло на нём — здесь спал Янек. Печку не топили, и воздух в помещении был холодный и спёртый, особенно душным показавшийся после уличной мороси: давно тут не проветривали, берегли остатки тепла. Из-за плотно занавешенных окон пробивался слабый жёлтый свет — эти окна выходили на Троицкий, одну из немногих архангельских улиц, на которых освещение по ночам худо-бедно работало.
Встав к краю окна, Вика отодвинула занавеску, заглянула — отсюда в тифозном тусклом свете едва горящих за серебряной моросью фонарей можно было разглядеть спящую улицу, судорожно шевелящиеся тени мокрых чёрных деревьев на обочинах, лужи с окаёмкой блёстками и чернильной серединой, а вдалеке, шагах в двухстах наискосок — кусочек дома правительства и какие-то тёмные фигуры у него — одну, две, пять, и все, кажется, в шинелях, с винтовками.