Дождался Уиллем своего боя, своей первой лично спланированной и проведённой атаки. Просто апофеоз военного искусства. Провести разведку и найти врага, заманить его в засаду и уничтожить. И без потерь. И месть за гражданские жертвы. И чувство выполненного долга. А капитуляция, а триумфальное возвращение? Что теперь, назад за стол, поднимать тост за вечный мир и дружбу между всеми хорошими людьми? Да какой к чёрту бой!? О чём ты думаешь, идиот?!
Враз сбледнувший с лица комендант смотрел как деятельные подчинённые избивают приговорённого и не мог пошевелиться. Его трясло и тошнило. Хотелось отойти в сторонку и выблевать через глотку весь праздничный пир, оказавшийся лишь дымовой завесой для свирепой расправы.
Так долго и яростно ненавидел чуждую, странную и непонятную "другую войну", что сам же её и приумножил. Сам всё это развязал. Вот это — справедливость? Вот так она выглядит? Просто кровь в грязи, из утопленного в которой тела должно прорасти семя надежды? Тяжело дышащие бойцы, что возвышаются над поверженным, такими бы они были и на дне германских окопов? Больше палачи чем защитники. А "освобождённая" из "ужасов оккупации" селянка, где её радостный лик, где цветы для освободителей? Это всё просто какой-то бред, это не наяву...
Не ради даже кусочка мифической победы в какой-то там правильной войне всё было, не видали её ещё миллионы солдат, начавшие воевать пораньше одного наивного локал лейтенант-полковника. Не ради чести британской короны, запятнанной нелояльным и своенравным капитаном Мишле. Не ради даже самой Марии! Что, уймётся её боль, стыд и страх теперь исчезнут, иммунитет от любого будущего насилия получит?! Ты вообще спросил, хочет ли она возмездия? Вот такого-то! Кто вообще решил, что огнём можно затушить огонь? Ты же видел её успокоившейся и умиротворённой, Уиллем, ты же чувствовал её касание, видел искренний взгляд, ты в шаге был от созидательного счастья, что начинается с разговора о жизни.
Нет, ты сделал это для себя, для своей уязвлённой гордости, для обманутых своих обязательств, для оправдания всей этой идиотской бессмысленной экспедиции! Великая Война Европы на глухих задворках её, где ни одного германца никто никогда в глаза не видел?! Боеспособные части в богом забытой лесной глуши! Они должны были отправиться в Бельгию, за изначальной целью победить или умереть, приблизить окончание кошмарной бойни! На помощь братьям и отцам, на погибель настоящему врагу, настоящему! А не разводить передравшихся между собой бывших союзников, не участвовать в их коммерческих махинациях и интригах, не терпеть отчаянную хватку изнасилованных девиц!
Уиллем вдруг почувствовал искажённое, невероятное родство с избитым французом. Наверно у него точно также переклинило в голове. Пораньше только началось, чем у Поллока. Наверно он просто не справился с собой и сломался быстрее, и пошёл мародёрствовать и вымогать вещи, и стрелять беззащитных пленных, и не отказывать испуганным, тянущимся к любой защите местным девушкам. И не нашлось никого, кто бы вовремя остановил. А у тебя найдётся, Уиллем? Уже не нашлось.
— Хва-тит, — сказал он глухо и с запозданием понял, что говорит по-русски, что едва-едва лопочет, что никто не слышит.
На негнущихся ногах подошёл он к Марии. В стремительно трезвеющей голове звенел только мусор родной речи и одно-единственное ни к чему не годное уже русское слово. Нет, есть всё же ещё несколько.
— Он... — хотел уверить, что "будет жить", хотел заявить, что "урок усвоен", — ...это он.
Скулы сводило от бессилия выразить мысль, нутро сжималось от понимания, что и мысли-то нет. Они просто-напросто избили того, кто, быть может, просто неверно понял собеседницу. Или зашёл дальше и резче чем она предполагала.
Полные ужаса глаза Марии привели Уиллема в чувство. Также почти смотрела она тогда, сразу после изнасилования. Те же жалкие тени дрожали в её взгляде потом. Тогда это был страх за себя, за свои страдания. Сейчас — за чужие, пусть даже это страдания обидчика.
Круг замкнулся.
Уродливый, криво спаянный, кровью заляпанный круг. Кольцо в надломленной, но не порвавшейся цепи. Шаткий мост через пропасть.
— Это. Коньец. Ты. Жьива. — Уиллем медленно приобнял Марию за предплечья, отворачивая от француза к себе, и продолжил, глядя ей прямо в глаза, — Дальше. Будет дальше. Для ты. Для он.
Хотелось сжать руки до боли, стиснуть тёплое тело, но Уиллем держал мягко, лишь обозначая касание и присутствие. Равновесие. Ответственность. Он всё это устроил. Это всё на его плечах.
Уиллем отпустил девушку и пошёл в сторону избитого.
И больше не шатался.