Просмотр сообщения в игре «1918: Архангельские тени»

Эта история начинается в 3 часа 13 минут 6 сентября 1918 года в съёмной комнате на первом этаже покосившегося деревянного дома по Петроградскому проспекту. Здесь живут две официантки кафе «Париж» — Аня Матисон и Вика Владимирова, и сейчас, в этот самый момент, они спят.



Вика спала, и ей снилось странное: глубокое, детское воспоминание о жизни ещё в Европе — в Лондоне, в Париже ли, — будто выплыла на поверхность заброшенная столетья назад в болото деревяшка. Приснился Владимир Ильич: не такой, каким она его видела в этом году в Кремле, а ещё молодой, тридцати-с-чем-то-летний, с гладкой яйцеобразной, не совсем облысевшей ещё головой
— Don’t even ask that! — с желчной усмешкой частил Владимир Ильич, обращаясь к отцу, ухватив того за пуговицу на пиджаке. — If I am ever to trust Martov once again, you may, and indeed must, submit me to a loony bin at once!

И во сне совсем не странно казалось, что Ильич говорит всё это по-английски, с округлым бруклинским выговором, и, может, дело-то всё и происходило в Нью-Йорке, в редакции «Нового мира» в Ист-Сайде, тем более что отчётливо грохотало, стеклянно дребезжало что-то рядом— наверное, проезжал под улицей вагон подземки, и оттого тряслись темноватые грязные стёкла в свинцовой оплётке в окне, выходящем на краснокирпичную стену с ржавой пожарной лестницей, а в редколлегии о чём-то, как обычно, жарко спорили старшие товарищи, мешая через слово английский с немецким и русским.

В той эмигрантской, социал-демократической России, в которой Вика выросла, спорить любили — носатые, бородатые, бедно одетые евреи спорили до хрипоты, с ветхозаветной яростью из-за запятой в резолюции, из-за мельчайшего программного вопроса, из-за места для крошечной заметки на полосе. Их комнаты в съёмных пансионах были чудовищно, до невозможности грязны — и завалены до потолка книгами; они проявляли дьявольскую изобретательность в том, чтобы придумывать своим политическим противникам хлёсткие оскорбительные прозвища — но никогда не вызвали бы самого ненавистного из них на дуэль; они со стороны походили на странненьких, неопасных чудаков, — но Вика знала, что один из них, Лев Григорьевич Дейч, милейший и обходительнейший старичок (в 17 лет все старше сорока кажутся стариками), в народовольческой молодости пырял человека ножом и плескал ему в лицо серной кислотой.

Всё это происходило в мире, странно отделённом от окружающего: вокруг струился неоном Нью-Йорк, рекламы на Пятой авеню переливались голубыми, изумрудными огнями, дрожал длинными хвостами золотой фонарный свет в иконно-чёрной ряби Ист-Ривер, маслинно-чёрные форды стадами паслись на блестящем после дождя тюленьего цвета асфальте, — а растрёпанные, тощие, в стоптанных, Европу ещё видевших штиблетах, социалисты, их пучеглазые от базедовой болезни жёны не замечали этого, пропускали мимо себя как что-то постороннее, второстепенное, говоря лишь о безработных, о забастовках, о Циммервальде, Бунде, о предательстве Интернационала, и подводили к каждому наблюдению теоретическое обоснование — то было свидетельством прогрессивности капиталистического общества, это — знаком неразрешимых противоречий капиталистического способа производства. В такой России Вика и выросла, такую и знала, и когда отец, выправляя её детскую картавость, вместе с ней повторял скороговорку про украденные кораллы, восьмилетняя Вика спрашивала у него, неужели речь о том самом Карле, и отец строго отвечал, что если она хочет что-то у него спросить, задавать вопрос надо не по-английски, а по-русски.

Перескакивало во сне всё с одного на другое, с Ленина на редакцию, с редакции на кораллы, и уже понималось, что это сон, потому что снаружи этого сна всё что-то настойчиво, дребезжаще стучало, чужой, глухой как из бочки голос скрёб в черепе, и вдруг вкатилась, как биллиардный шар, в сознание мысль: она в Архангельске. Это Архангельск, это её комната на Петроградском проспекте, в комнате холодно, сыро и темно, мерно тикают старые ходики на стене, за окном крупно и редко бьют по железному отливу окна падающие с крыши капли, и если посреди всего этого кто-то стучится в стекло — значит, что-то случилось.

Вика открыла глаза. Темнота, белесые квадраты двух занавешенных окон, силуэт герани на подоконнике. С другой стороны, за смутной кубоватой тенью стола — постель Ани Матисон: её койка у противоположной от окон стены, Викина у окна — так было светлей читать, хоть и холодней. Поэтому Вика и проснулась первой от тихого, но настойчивого, всё не прекращающегося стука в окно над головой. Кто-то что-то глухо и настойчиво шептал оттуда, и поднявшись на кровати, Вика увидала в щёлку между занавесок лицо, сперва показавшееся незнакомым, жутким как в рассказе Леонида Андреева, и только когда человек за окном, увидев Вику, сам испуганно отпрянул от стекла, она узнала его — это был Серёжа Закемовский.



— Аня! Аня, открывай! — разобрала Вика его голос. Видимо, Закемовский сам не понял, чьё лицо увидел в темноте по ту сторону стекла.
— Что случилось? — сонно промычала Аня, приподнимаясь на локте на своей постели.
— Впусти! — продолжал страшным голосом шептать Закемовский, показывая куда-то в сторону. — Дверь открой!
— Кто там? — хрипло спросила Аня. — Кто-о? — переспросила она у Вики. — Он что, спятил? Который час вообще?

Вика снова выглянула в щёлку между занавесками — в жирной грязи раскисшей обочины рядом с Закемовским с ноги на ногу переминался ещё какой-то человек, в надвинутой на глаза кепке и драповом пальто с поднятым воротом. Нет, Серж положительно должен был спятить от любви, чтобы припереться к своей Ане в такую глухую ночь, да ещё когда и Вика дома, да ещё и с каким-то приятелем, — такое было бы чересчур даже для самого ярого сторонника теории стакана воды.

Ни Закемовский, ни Аня, впрочем, про подобные теории не слыхали и неизвестно, как бы ещё отнеслись, если бы узнали. У них всё было как-то очень обычно, — такие отношения, как у них, могли бы быть у счастливых и беззаботных ребят из Нью-Йорка, Аню с Сержем и иначе как girlfriend и boyfriend язык называть не поворачивался (да и есть ли в русском подходящие слова?) У них было всё как полагается: и идиотская фильма-комедия «Телеграф сосватал» в кинотеатре «Вулкан», и прогулки какие-то по парку вечерами, и букетик, и смущённая просьба Ани к Вике вечером домой часов до шести не заходить, потому что, ну ты понимаешь почему, и доверительный рассказ обо всём поздним вечером с восхищённым «Ты знаешь, он паровоз! Просто паровоз!» И как-то всё это очень странно сочеталось с дикой жизнью, которую теперь вели они оба, с тем, что они оба были большевики, оба участвовали в сходках группы Теснанова в мастерской Союза транспортных рабочих, оба рисковали свободой и жизнью, пытаясь восстановить в подполье разгромленную в августе организацию.

Они и познакомились-то в подполье, хоть оба были архангелогородцы и сто раз могли бы перезнакомиться раньше. Аня была дочкой местного речного капитана, который уехал на пароходе «Шенкурск» с отрядом красноармейцев за пару недель до высадки интервентов и так и пропадал до сих пор где-то на Ваге. Отец её, Яков Иванович, был, Вика уже знала, латышом, но Аня родилась уже здесь, в Архангельске, и говорила по-русски без акцента, а язык своего народа хоть и понимала, но в разговоре с другими латышами-официантами в «Кафе-Париж» предпочитала отвечать на русском. Ане было двадцать два года, но Вика выглядела старше — вероятно, и в тридцать Аня бы выглядела старшеклассницей: маленькая, плоскогрудая и тощенькая, с забранными в две косички тёмными волосами и детским круглым личиком, она была похожа на Софью Перовскую со старых фотографий.

Закемовский на её фоне выглядел если и Желябовым, то изрядно поистрепавшимся, — пускай Серж был и высоким статным парнем из тех, что играют в футбол квартербеками, но за тот месяц, который Вика с ним была знакома, Серж сильно осунулся. До того у него была отличная, не только прибыльная, но уважаемая в революции работа — печатник, авангард пролетариата, и если бы Вике довелось всё-таки поработать в «Архангельской правде», с какой целью она в свой родной город и приехала, она наверняка бы с ним и так познакомилась. Во время августовских событий Закемовскому поручили сжигать документы в редакции, а сделав это, он решил из города не бежать, а остаться в подполье. На квартире своих родителей он показываться опасался, жил у товарищей — пару дней там, пару дней здесь, — и нищенствовал. Кажется, за этот месяц он питался только тем, что Аня выносила ему с кухни «Парижа», благо это было одно из немногих мест в городе, где продовольствия было вдоволь. При этом Аню в кино он водил за свои деньги — хотя, ну, как свои? Условно свои: как оказалось, он раз за разом занимал по мелочи у профсоюзника Теснанова, главы подпольной группы. Закемовский думал, что об этой его нехитрой схеме никто не знает, и Теснанов-то впрямь считал, что деньги Закемовскому он даёт на конспиративные цели, а вот Аня с Викой давно уже выяснили, откуда Серж их берёт. Аня не возражала: «А что, пускай, — невинно говорила она Вике. — Не тысячи же он берёт? Десять, двадцать рублей. Пускай потешится». В таких вопросах она к Сержу относилась снисходительно: но, впрочем, тот действительно был простоват.

— Да кто там с тобой? — спросила Аня, тоже подойдя к окну.
— Впусти, говорю! Потом объясню! — продолжал своё Закемовский.
— Да погоди же ты! Мы не одетые!
— Ну быстрей! — прошипел Закемовский, оглядываясь по сторонам.

Принялись второпях одеваться, дрожа от холода, — на дровах экономили, не топленная с вечера стенная печка была чуть тёплая. Чиркали спичками, зажигая керосинку на столе: когда заплясал под стеклом огонёк, разбрасывая по комнате рыжие тени, посмотрели, наконец, на часы на стене — четверть четвёртого, собачий час. Наконец, Аня раздвинула занавески, обратилась к стоящим за окном:
— Через окно! Полезайте через окно!
— Да ты открой… — начал было Закемовский, показывая на дверь.
— Через окно, говорю! А то весь дом перебудите! Ну, живо! — и Аня принялась со стеклянным дребезгом открывать рассохшиеся деревянные рамы рядом с Викиной кроватью: в комнату хлынул сырой пробирающий до костей воздух с дождливой улицы. Серж спорить не стал: он вообще, замечала Вика, с Аней не спорил, когда та ему что-то указывала.

— Осторожней, цветок! — только и успела сдавленно воскликнуть Аня, когда в окно полез Закемовский, — он повалил коленом тяжёлый горшок, герань грохнулась на пол, Закемовский зачертыхался.
— А! Ну и хрен с ним, — оглянулся он на рассыпавшуюся по полу кучу чёрной земли, осколки горшка. — За мной! — вполголоса позвал он в окно.

И вслед за Сержем в окно полез, марая вымазанными в грязи сапогами подоконник, незнакомый Вике человек — мужчина лет тридцати:


Перебравшись в комнату, с чертыханьем наступив ногой на кучу земли на полу, он остановился и растерянно, испуганно оглядел стоявших перед ним девушек, ничего не говоря. Серж тоже выглядел растерянно.
— Тут такое… — начал было он.
— Окно-то закрой! — зябко обхватив себя руками, приказала Сержу Аня.
— А, ну да. Сейчас! — Серж заторопился затворять раму.
— Вы кто такой? — обратилась Аня к незнакомцу.
— Я… — замялся тот.
— Это Дедусенко, — плотно затворяя раму, не оборачиваясь, глухо сказал Серж.
— Кто? — не поняла Аня.
— Дедусенко, — повторил Серж.
— Какой ещё к чёрту Дедусенко?
— Я да. Я Дедусенко, — будто признаваясь в смертном грехе, с запинкой сказал незнакомец.
— Отлично, вы Дедусенко. Поздравляю вас, вы Дедусенко, — нервно воскликнула Аня. — Это мне должно о чём-то сказать?
— Ну, Аня… это же, — показал на Дедусенко Серж.
— Я генерал-губернатор, — с неожиданной важностью сказал тот и горько добавил: — Нас свергли.

Всё это было какой-то нелепицей, сумеречным бредом, фарсовой сценой, картиной из жизни обитателей loony bin, куда Ленин из сна предлагал себя отправить: перепуганный, жалкий человек с кепкой в руке, в мокром, капающем водой драповом пальто и замазанных грязью сапогах в три с четвертью часа ночи стоит над разбитым горшком с геранью, одной ногой в рассыпанной на полу земле, судорожно приглаживает чёрные волосы и заявляет, что он — генерал-губернатор и что его кто-то сверг.