- Сэр, есть, сэр! – Коллинз счел для себя лучшим не перечить с командиром. Да и смысл перечить: ради кого, ради какого-то лягушатника!? Вытянулся во фрунт, начальство глазами пожирая, каблуками щелкнул, как на параде – злой взгляд командира сделал свое дело, и капрал мигом вспомнил и о субординации, и о том, что команды не обсуждаются.
- Так точно, доставлю в лучшем виде! Стоять будет так, что сама все увидит, а ее – ни-ни!
Получив командирское одобрение, Коллинз винтом ввинтился в толпу, раздвигая плечом степенно курящих мужиков, одетых в разнообразные кафтаны и линялые пиджаки, и галдящее, как сороки на ветке, пестроцветье баб – в отличие от мужей и братьев, для которых чистые сапоги с «набором» да белая рубаха уже были признаком праздника, эти вырядились в яркие сарафаны и цветастые повойники. Придерживая бьющую по плечу винтовку, шотландец выцепил из стайки сидящую в уголке, наособицу ото всех, Марию и жестами показал ей следовать за собой. Та, понурив голову, только кивнула, но зато Матрешка Никифорова бойким шариком выкатилась перед подругой, обрушив на несчастного мужчину целый водопад слов. Растерявшийся под шквалом Коллинз только и смог, что кивнуть в сторону Поллока. Как ни странно, это успокоило бойкого и требовательного ребенка, и та, смешно погрозив пальчиком мужчине, что был в полтора раза ее выше, сдала подругу под опеку солдата.
Уиллем же под свинцовым небом шел через залившую деревянные помостки голодно чавкающую уличную грязь к дальнему дому, что стоял на самом краю деревеньки, практически на высоком берегу невдалеке от того места, где ошалевшие от мутной смеси страха и озлобления ополченцы расстреливали пленников. За спиной осталось мерное, рокочущие гульбище, где за одним столом сидели вчерашние враги. Сквозь равномерный, то нарастающий, то чуть стихающий шум нет-нет, да пробивался чей-то грубый, ссорящийся голос, изредка ветер доносил английские слова – в целом же все было мирно и спокойно, будто несколько дней назад здесь не стоял осажденный красный гарнизон.
Стоило отойти на несколько десятков шагов от стола, как тяжелый прелый запах русской дешевой махры и крепкого виргинского табака сменился свежестью и чистотой засыпающего вечера. Почти также пахло, когда на транспорте «City of Cairo» из Глазго батальон уходил в эти неведомые и чуждые, но первобытно красивые северные земли – только соленого запаха моря не было. Зато небо тогда было такое же – низкое и хмурое, готовое излиться дождем. Через прорехи в идущих своим неостановимым ходом тучах нет-нет, да проглядывало мутное небо, холодный ветер северного моря трепал шинели и пытался сорвать с замерших в колонне солдатских голов фуражки. Тогда все они горели предвкушением чего-то нового, притягательного своей неизвестностью. А сейчас?
За неровным забором концевого дома слушались гулкие пистолетные хлопки и веселый, нагловатый смех француза, чувствовавшего себя сегодня хозяином жизни. Когда Уиллем повернул, он увидел и самого «виновника торжества». Тот, засунув руки в карманы распахнутой шинели, наблюдал за тем, как МакНамара пытается из своего штатного, положенного пулеметчикам револьвера Webley, сбить насаженные на палки глиняные горшки – и где только достали? Получалось это у болтливого англичанина, видимо, не слишком успешно: если судить по непонятным, но явно издевательским комментариям француза.
За спинами участников пари подпирали забор сержанты: Грег, скрестив на груди руки, молча наблюдал за стрелком, а Грэм неторопливо курил, периодически отвлекаясь на добрый кусок хлеба, на котором темнел жирный шмат солонины. Проводивший девушку Коллинз тоже был на месте, пряча руку под кителем и нехорошо так улыбаясь. С первого взгляда было ясно: нервы парней были натянуты до предела, и все они ждали только явления командира.
«Командир пришел.» – веско бросил Грэм, и Айдан МакНамара тут же перестал целиться, донельзя развязным тоном поинтересовавшись у сержанта Понтари, верит ли он в посмертное и прижизненное воздаяние. Того резкая перемена разговора если и удивила, то не насторожила. Осклабившись, он начал тоном, исполненным самодовольства, распинаться, на что только люди не пойдут, чтобы не проиграть спор. Капрал, отвлекая его от остальных шотландцев, медленно подбирающихся к беспечному, словно глухарь, французу, обвиняюще уточнил: «Не на то же ли, на что некоторые идут, чтоб получить удовольствие?». Тот явно не понял, о чем Айдан вообще говорит, и раскинул руки, собираясь было что-то сказать. Но Айдан не дал ему это сделать – тяжелый кулак пулеметчика резко, как торпеда, влетел в живот сержанта, заставив того скорчится и пробулькать что-то недоумевающее.
- Это тебе за русскую девочку! – злобно, что было редкостью для него, рявкнул МакНамара.
- Причем находящуюся под нашей защитой! – раскатистый бас Керра ни с чем нельзя было спутать.
- Давай-давай, парни! Поднажми! – Коллинз суетился больше прочих, - бьем без следов, пользуем мешочки с песком!
Француз перестал ругаться и упал в грязь, сжавшись, как эмбрион, и закрывая голову руками. Мешочки с песком на недлинных веревках охаживали его, казалось, со всех сторон, и слышалось только молодецкое «э-эх!», перемежаемое редкими комментариями Коллинза: «Осторожней! Не туда! Заметят!». Пинками перевернув Понтари, МакНамара бросил на него сверху заранее приготовленную шинель и, придавив своим весом ноги брыкающегося и скулящего француза, принялся сноровисто избивать его через толстый слой материи.
- По шарам, по шарам не забудь добавить! – задорно бросил Коллинз.
- Сейчас… Я и до них доберусь!
Сержант причитал, дергался, выл, дрожал, плакал, пока ему в рот не засунули вынутый у него же из кармана грязный носовой платок. Теперь он мог только мычать и прикрываться от сыплющихся со всех сторон ударов. Парни вошли в раж, и, если бы не сохранивший рассудительность Ламонт, наверняка забили бы «союзника» до смерти. Наконец избитый и вывалянный в грязи француз затих. Солдаты, утирая пот, с довольными улыбками воззрились на командира.
МакНамара, отряхивая свою шинель от грязи, деловито поинтересовался:
- Что с телом делать будем? Я в соседнем дворе видал неплохую такую навозную кучу… Может, отправим дерьмо к дерьму?
А из-за приоткрытой калитки соседней избушки выглядывала бледная как мел – в тон своей рубахе, Мария. Сжимая в руке нательный крестик, она расширившимися от ужаса глазами смотрела на мужчин, только что завершивших экзекуцию, и в ее глазах, кажущихся еще большими на бледном лице, читался неприкрытый страх. Но взора она не отводила и не убегала – лишь опиралась на створку, чтобы не упасть. По прокусанной губе бежала тонкая струйка крови…
А там, на деревенской площади, по-прежнему стоял спокойный шум голосов пирующих людей, знать не знавших о том, что происходит у них под боком. Они жили, радовались моменту и не думали о завтрашнем дне, привыкнув за долгие полтора года неустойчивой власти не загадывать на будущее. С англичанами деревенские теперь были душа в душу, но что будет, когда завтра (а то и сегодня ночью, чем черт не шутит?) прибудет полтысячи американцев?