С Россией кончено... На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик, да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
О, Господи, разверзни, расточи,
Пошли на нас огнь, язвы и бичи,
Германцев с запада, Монгол с востока,
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда!
М. Волошин, Коктебель, 23 ноября 1917
- Хорошо. Мы подождем господина Главнокомандующего. – благосклонно кивнул Торнхилл, взявший на себя роль председателя импровизированного совещания.
Англичанин сидел прямо, будто кол проглотил, и выправке его могли бы позавидовать многие гвардейцы. А уж сейчас, после приснопамятного февраля семнадцатого, видеть такую гордую посадку было и вовсе редкостью. Стараниями господ Маслова и Лихача в Северной армии единая и понятная униформа не прижилась, как не было разработано и должное чинопочитание. Даже в формировании армии порядка не было: те части, которые были в Архангельске, формировались и служили по русским уставам, те же, в создании которых принимали участие британцы, действовали по уставам английской армии. А те, кто шли на фронт – а таковых были единицы – действовали не по писанному, а от сердца.
— Господина Главнокомандующего, — с вальяжной издёвкой, с оттяжечекой повторил Берс таким тоном, что было ясно: главнокомандующим он его считать отказывается.
— Вас что-то не устраивает? — обернулся Торнхилл.
— Ждать не люблю, — бросил Берс, не глядя на Торнхилла.
— Вам придётся подождать, — ледяным тоном сказал Торнхилл.
— Подождем, чего уж там, — согласился Берс так, будто одолжение делал. — Во имя защиты Родины и интересов революции! – издевательски продекламировал он первые строки любого постановления Временного Правительства северной области.
Берс развалился на стуле с наглым и самоуверенным видом индийского набоба: это впечатление усиливали два кавказских офицера, стоявших за спиной своего атамана. Эти, однако, чувствовали себя не в своей тарелке: нервно оглядывали собравшихся за столом и явно с трудом удерживались от того, чтобы угрожающе положить ладонь на рукоять револьвера или шашки. Но их волнение не передавалось Берсу: на чернявом лице его блуждала лихая ухмылочка, чёрные глаза весело поглядывали то на одного, то на другого из сидящих за столом: так разглядывает соперников заядлый игрок за зелёным сукном, так своей хамоватой наглостью он пытается вывести их из равновесия.
Когда Наташенька произнесла свою полную горячности фразу, Андрей Александрович взглянул на неё с восторженно-презрительным любопытством. «Ты-то куда лезешь, сучка?» — читалось в этом взгляде, а вместе с тем — восторг от того, в какой забавный балаган эта забывшая своё место баба превращает собрание ненавидящих друг друга мужчин. На скромно занявших место за столом Машу с Верой он глядел иначе — оценивающе, снисходительно, покровительственно.
Стушевавшись под жадным взглядом Берса, Вера Антоновна беспомощно огляделась в поисках бумаги – вряд ли ее можно было отыскать на кухне. Поняв, что никто из офицеров и думать не думает о том, чтобы ей помочь, девушка приняла на себя тон строгой учительницы и заявила:
- Господа! Если вы хотите, чтобы я записывала принятые решения, извольте найти мне бумагу и карандаш. Или будете полагаться только на память.
Мур, только было вытерший мокрый лоб широким платком и занявший место за плечом начальника, переступил с ноги на ногу, склонился к Торнхиллу и, получив от того утвердительный кивок, широким шагом, оставляющим на деревянном полу грязные мокрые следы, подошел к Вере и вынул из планшета стопку желтоватых хрустких листов с коротким погрызенным карандашом:
- Write it down, – резковато и грубовато бросил он.
Данилевич, обжегши англичанина взглядом (Берс с непонятным выражением цокнул языком), ни слова не сказала, круто развернувшись и заняв свое место рядом с Машенькой. Поправив платье, она незаметно взяла соседку за руку, толи ее поддерживая этим немудрящим жестом, толи себя.
Чайковский сидел, облокотившись на стол, скрестив пальцы: поняв, что не все здесь выступают против его кабинета, патриарх русского социализма заметно успокоился и походил сейчас на университетского профессора во время учёного совета. Он внимательно слушал речи всех собравшихся и явно готовился отвечать им — по тезисам, культурно, как полагается интеллигентным людям. И лишь нет-нет, да поглядывал он из-под кустистых белоснежных бровей на развалившегося напротив Берса — со страхом поглядывал: так смотрят на бешеную собаку, которую по недомыслию запустили в аудиторию. Берса взгляды Чайковского немало забавляли: теперь он с косой ухмылкой вперился взглядом в старика, будто подвешенную на крюке мясную тушу рассматривал с тесаком в руках. Чайковский избегал встречаться с Берсом глазами.
Филоненко с приятелем тоже предпочитали воздерживаться от пикировок. Максимилиан Максимилианович широко улыбнулся в ответ на холодный комментарий товарища Симоновой, да приложил тонкие пальцы сначала ко лбу, потом к груди, потом к животу, изобразив учтивый поклон, несколько не вяжущийся с последовавшим шутовским пожатием плечами. То, что за столом политической игры внезапно прибавилось игроков, и весь план летел псу под хвост, его, кажется, совершенно не пугало. В этом был весь Филоненко: он, как и Берс, походил сейчас на карточного игрока — но не главаря шайки, решившего азартно перекинуться в картишки, а на рискового шулера, знающего, что от того, сможет ли он держать на лице маску непробиваемой уверенности, зависит исход игры. От него подобной реакции Ласточка могла ожидать: а вот короткого взгляда, которым обменялись Берс и напарник хитроумного эсера – вряд ли.
На подколку Ласточки Торнхилл почти не отреагировал – только лишь бросил на нее спокойный и холодный взгляд, после чего, будто бы здесь не решались вопросы будущего устройства русского Севера, коротко бросил:
- Corporal!
- Sir! Yes, sir! – в дверном проеме возникло лицо одного из охранников.
- Send two soldiers here. Let them serve at the table.
- That's right, sir lieutenant colonel. We'll do it now!
Ожидая прибытия подчиненных, контрразведчик, спокойный, как восточный божок, ответил Рощину:
- Николай Борисович, мы ждем только господина Чаплина. Остальные министры, полагаю, поддержат позицию господина Чайковского. К помощи же дипломатов и генерала Пуля я пока что не счел нужным обращаться: как говорят у вас в России, «не будем выносить сор из избы». Так, кажется?
Получив приказание, в кухню удалились два английских солдата – без винтовок, но со штыками в поясных ножнах. Засвистел и смолк там чайник, доносились шаги, бряканье посудой, тихий английский разговор солдат, мерно тикали часы на стене: половина третьего ночи. Всё это было похоже на странные полуночные посиделки, что-то потустороннее, что-то в духе Леонида Андреева: глубокой промозглой полуночью с разных концов города стянулись в одну комнату разные люди и в молчании собираются пить чай. Издалека, с ветреного холодного простора Двины снова донёсся пароходный гудок.
Вошёл солдат с подносом, деловито и спокойно принялся за сервировку стола, не обращая внимания на присутствующих, всем видом выражая, что лишь выполняет своё поручение, не интересуясь происходящим. Будь на его месте русский – наверняка бы робел, извинялся, спрашивал у «их благородий», чего те изволят и при этом всячески бы старался сделать все в лучшем виде. Английский же солдат, — низенький, с каким-то игрушечным лицом, как у потешного автоматона в витрине, — делал все споро и молчаливо, явно ко своим обязанностям относясь с небрежением, исходя, судя по всему, из уверенности в том, что раз это не его прямая обязанность, то и стараться не надо. Он расставил перед сидящими шесть стаканов ароматного, крепкого чая, — в такой посуде чай подавали в купеческих домах: мужчинам в стаканах, женщинам в чашках; но англичанин, конечно, в премудростях русского чайного этикета не разбирался, и чай достался Торнхиллу, Ласточке, Вере с Машей, Берсу и Рощину.
В дверях уже появился было солдат со вторым подносом, но остановился, отошёл в сторону, пропуская того, кого так долго ждали: в комнату вошел лидер заговорщиков капитан второго ранга Чаплин Георгий Ермолаевич, которого правительство так любило обвинять в монархизме и чуть ли не черносотенстве.
Главнокомандующий, коротко и странно оглядев собравшихся, снял тяжелую вахтенную шинель, передав ее вошедшему с ним подпоручику Якимовичу, и остался в черном сюртуке повседневной службы. Под сюртуком виднелся ворот крахмально-белой рубахи и тонкий черный галстук, чуть зауженных к низу черных брюках, грязных по низу. Вымараны в грязи были и щегольские кожаные туфли: нынешняя погода к чистоте обуви не располагала, а привести себя в пристойный вид офицер не успел. Простоволосый, гладко выбритый, прячущий пальцы под белыми перчатками, с золотыми погонами на плечах и наградной планкой на груди, где после «Анны» и «Станислава» сиял полученный еще в далеком шестнадцатом британский крест DSO – он смотрелся сейчас настоящим офицером и защитником Родины.
Электричество задрожало, перемигнуло, затускнело, оставив в лампе под потолком дрожащую красную, почти не дающую света спираль. Английский солдат, не дожидаясь указания, зажёг керосиновую лампу, поставил её в центр стола. Небрежно выдвинутый слишком далеко фитиль – и язычки пламени начали коптить стекло, наполняя комнату едковатым запахом керосина. Впрочем, для присутствующих в комнате этот запах давно должен был стать обыденностью: в Петрограде и Москве, в Казани и Архангельске перебои с электричеством давно стали обыденностью. Чаплин кинул короткий взгляд на электрическую лампу, снова молча осмотрел собравшихся.
- Рад видеть вас, господин Главнокомандующий, – поднялся с места Торнхилл. Филоненко с Миллером последовали его примеру, а вот Берс и неожиданно присоединившийся к нему Чайковский остались сидеть: Берс глядел на Чаплина вызывающе, нагло, Чайковский вовсе избегал смотреть на него. Чаплин коротко кивнул присутствующим и, поджав губы, проследовал к стулу. Но не рядом с англичанином, куда указывал Торнхилл, а напротив, во главе стола.
- Вот теперь мы можем… - британец собирался было открыть совещание, как Чаплин поднял вверх палец, привлекая внимание.
- Я вас слушаю? – лейтенант-полковник – сама учтивость.
- Это я вас слушаю, господа. Что здесь делаете вы и Николай Васильевич, а также мои сторонники, я понимаю. А вот что здесь делает этот мародёр? — указал он на Берса.
— Мародёр? — переспросил Берс.
— Мародёр, — холодно повторил Чаплин.
— Господа! — попытался вмешаться в разговор Торнхилл, но Берс его не слушал.
— Вы сейчас назвали меня мародёром? — ласково и, кажется, даже с удовольствием переспросил он.
— Я назвал вас мародёром, потому что вы мародёр, — жёстко ответил Чаплин. — Может быть, вы слова этого не знаете? Это французское слово.
- Считайте для простоты, что они со мной, а ротмистр Берс со своими кавалеристами… — повысил голос Торнхилл, явно не желая, чтобы разговор превратился в склоку.
— Всадниками, господин полковник, всад-ни-ка-ми! – бесцеремонно встрял Берс.
— …пришли сюда сами, — не обращая на того внимания, продолжил Торнхилл повышенным тоном. — Пришли сюда сами, неведомым путем узнав о вашей авантюре.
- Ну почему неведомым! У меня, может, Откровение было! И я прилетел сюда аки голубь мира, разнимать почти дерущиеся стороны – как и вы, ведь верно!? – было не ясно, юродствует ли непредсказуемый ротмистр или играет в одну ему понятную игру.
— Что это за клоунада, — не вопросительно, а скорей утвердительно процедил Чаплин.
— Отличный вопрос! — хлопнул по столу ладонью Берс. — Я и сам не прочь выяснить, что это за клоунада!
- Подождите, господин полковник. – англичанин продолжал стараться держать тон. – Господин ротмистр Рауш вон Траубенберг кратко описал вашу политическую платформу и объяснил, почему армия под вашим началом сочла для себя нужным сегодня вмешаться в политику, проигнорировав все предупреждения, даже мои. Хотел бы выслушать вас.
— Я… — начал было Чаплин, решив, что Торнхилл закончил говорить, но англичанин тут же продолжил, перебив его:
— Постойте, я ещё не закончил. Я объясню, почему здесь с вами сижу именно я, и нет более никого ни из английской военной миссии, ни из дипломатического корпуса. Ваша свара, господа, поставит крест на восприятии вас как взрослых политических игроков, — действительно, Торнхилл принял тон ментора, выговаривающего непослушного ученика, — и на доверии к вам со стороны населения. Поэтому мы – да, госпожа Симонова, именно мы, все вместе, и будем решать, как выходить из ситуации, не передравшись.
— Можем и передраться, — склонив голову на бок и скалясь, весело заявил Берс, сверля взглядом Чаплина. Сейчас он был очень непохож на того предупредительного офицера-кавказца, встретившего дам на тёмной улице, чтобы предложить свою защиту — ни следа не осталось от галантности, от воспитанности даже: казалось, он нарочно провоцировал присутствующих.
— Помолчите, господин полковник! — голос Торнхилла зазвенел, и на какой-то момент показалось, что Берс сдерзит ещё раз, сделает какую-то глупость — опрокинет стол, рванёт, как американский проходимец в салуне, револьвер из кобуры… но тут в комнату наконец вошёл переминавшийся до того за порогом второй английский солдат с чаем, принялся расставлять стаканы перед остальными собравшимися.
- Я… - Чаплин, не обратив внимания на стакан перед ним, принялся стягивать с левой руки перчатку. Он замялся, видимо, соображая, как бы начать: этот разговор очевидно застал его врасплох. – Я не сомневаюсь, что Константин Александрович объяснил все правильно. Я главнокомандующий, но в диктаторы себя не мечу. Я главнокомандующий, но не решаю никаких военных вопросов, кроме управления имеющимися войсками: даже мобилизация вне моих полномочий. У нас сейчас идет война, если кто позабыл, с немцами и их наймитами. Еще в марте сего года они пытались финскими руками отобрать под Мурманском часть российской земли, да и сейчас на территории Беломорской Карелии, в Кемском уезде, наши и союзные войска сражаются с германо-финскими войсками. Разве не так? — оглядел он собравшихся.
— Так, так, — с ласковым безразличием кивнул Берс: продолжай, мол, петь, пташечка.
— А мы что? — оглядел Чаплин собравшихся, повышая голос. — Мы проводим либеральнейшую политику, превращаем армию в подобие того, что было при Керенском: слабую, трусливую. Армия должна воевать, а не решать политические вопросы и голосовать «хочу-не хочу»! Но мы вынуждены лезть в политику, потому что политика отняла у армии ее основную задачу. Сейчас на фронте только добровольцы, а их, увы, немного. Что же до политики, то мы не против партии эсеров: они выражают волю народа. Но не всего: в правительстве должен быть более широкий спектр партий – кроме большевиков, конечно же. Одного прошу от вас, — хоть Чаплин и обращался ко всем, но глядел в это время на Торнхилла, будто бы умоляя его одного, — дайте мне делать свое дело так, как должно, и так, как того требует мой долг – и я оставлю политику в сторону!
Чаплин остановился, переведя взгляд на длинный жёлтый лепесток чадящего пламени лампы в середине стола, между ним и Берсом.
— Подкрутите язычок, коптит, — почти неслышно подал голос Филоненко, которому до лампы было тянуться далеко.
- Николай Васильевич? – не обратив внимания на реплику эсера, Торнхилл обернулся к Чайковскому, давно и прилежно уже ждавшему своей очереди высказаться. – Ваши возражения и пожелания?
Чайковский привычно, как умелый оратор, прокашлялся, раскрыл уже было рот, но осёкся: Филоненко, длинно перегнувшись через стол, потянулся к лампе, принялся подкручивать язычок. Пламя утихло, в комнате потемнело ещё больше: электрическая лампа под потолком уже не давала почти никакого света: углы помещения тонули в полумраке.
— Надо было подкрутить, — оправдываясь, сказал Филоненко. — Коптит.
На короткое время восстановилось молчание: только шелестел за окном, в чёрном, заросшем саду, холодный дождь, да быстро и зло шуршал карандаш Данилевич, покрывая бумагу стенографическими загогулинами.
— Я могу начать? — глубоким, спокойным голосом спросил Чайковский, непонятно к кому обращаясь. Торнхилл молча сделал приглашающий жест.
— Тогда я начну, — с расстановкой сказал старый народник, — но сперва я хотел бы, чтобы вы удалили отсюда того русского товарища, что рядом с вами. Русский человек, он предпочел служить британской короне, посему, при всем моем уважении, никак не может присутствовать при обсуждении судьбы своего, теперь уже бывшего, отечества.
- Это невозможно, — откликнулся Торнхилл. — Николай Борисович – мой человек, и будет там, где захочу я. Прошу прощения.
- Так я и думал, - сверкнул глазами Чайковский, что всем сразу стало понятно, что он сумел Торнхилла в чем-то поймать. — Обращу внимание, что народ как раз недовольства правительством не высказывает. А о политических настроениях его говорить сейчас, пока не прошли выборы в городскую думу, мягко говоря, преждевременно. Против нас нет ни бунтов, ни выступлений, даже меньшевики, и те молчат.
Что же до фронта, то смею напомнить Григорию Ермолаевичу, что наши и союзные войска сейчас гонят большевиков к Котласу, Вологде и Вятке. И напомню то, что Мурманская Народная армия, кстати, целиком и полностью стоит на платформе демократических преобразований. С ее командующим, генералом Звегинцевым, и его начальником штаба Гапоновым вы и без того на ножах: вы желаете расколоть Северную Область на Архангельск и Мурманск? Нет-с, господа, этого я вам сделать не дам.
Да, у нас есть некоторые недостатки в деятельности, вызванные нехваткой опыта. Но пока наши войска гонят красных, мы можем навести порядок в тылу и дать сытую и спокойную жизнь. А добровольческие части эту жизнь защитят: потому что насильно мобилизованные крестьяне будут бунтовать, как при Керенском. А из вас, если бы ваш переворот удался, сделали бы нового Корнилова. Или Алексеева – а Корниловым бы стал, например, ваш излишне рьяный подчиненный – он указал на Рауша.
Что же до вашей готовности, Наташенька, - повернулся он к Ласточке и грустно улыбнулся, - я ценю вашу готовность защищать наше дело с оружием в руках, но заклинаю быть мудрее. Мы можем договориться и убедить их в нашей правоте, потому что нет худшей ситуации, чем дрязги в доме, когда он уже горит с трех сторон.
Тем временем за окном послышался шум, треск мотора, хлопки дверьми. Шум и повышенные тона не могли не вызвать интереса Катберта Торнхилла, и он, извинившись, поднялся, приказав Рощину следовать за ним. Неожиданно с ними направился к выходу и Филоненко.
Обернувшись у порога к членам совещания, англичанин проникновенно посмотрел на каждого из присутствующих и твердым тоном указал:
- А чтобы освежить всем в памяти последствия городских волнений, среди нас есть прекрасная юная барышня, простой обыватель, своими глазами видевшая Петроград времен Керенского. Я думаю, она своими словами напомнит вам о том, кого мы защищаем. Мария Карловна, - англичанин легко поклонился девушке, - я понимаю, что вам наверняка больно вспоминать об этом, но я настаиваю. Поведайте всем о том, что стало с вашей прекрасной столицей и обычными людьми, населяющими ее.
Маша почувствовала, как на ее руке вжались тонкие пальчики Веры. Архангелогородка склонилась на миг к ее уху, опалив его горячим дыханием и пощекотав шею выбившимися прядями:
- Мария Карловна, в его словах и правда есть смысл. Станьте им голосом разума и совести, заставьте их подумать о людях, а не о Родине в целом и делах фронтовых. Они все правы и все заблуждаются, но все хотят добра. Наверное, мы с вами и вправду можем помочь им переступить через гордыню и объединить усилия? Начните – а я вас поддержу.
Как оказалось, перед общежитием правительства стояли, задержанные английским караулом, уже знакомые Нику лица – Александр Порфирьевич Постников и поручик Васильев: видимо, присяжный поверенный нашел-таки замену сбежавшему доктору.
***
Блажен, кто в дни борьбы мятежной,
В дни общей мерзости людской
Остался с чистой, белоснежной,
Неопороченной душой.
Блажен, кто в годы преступлений
Умом и сердцем устоял,
Блажен, кто, вписывая повесть
В скрижали четкие веков,
Сберег, как девственница, совесть
И веру дедов-стариков.
Блажен, кто родину не предал,
Кто на Царя не восставал,
Кто чашу мук и слез изведал,
Но малодушно не роптал.
С. Бехтеев, Старый Футог, май 1921
Ответ Грушина, гораздо менее резкий и даже доброжелательный, оказал свое благотворное влияние на начавших закипать матросов. Понимая, что стоящий перед ними офицер пока что не враг, зная, что командир полуэкипажа капитан Кириллов, хоть и любит заложить за ворот (а кто ж не любит-то!) и при случае пройтись тяжелым кулаком по нерадивому подчиненному, своих в обиду не даст, нижние чины немного успокоились. Незнакомый офицер им не начальник, а свои, дай Боже, в обиду не дадут.
Владимир Владимирович же, выслушав рассудительную речь офицера, заложил большой палец за ремень брюк и пояснил свою позицию, на сей раз гораздо напористей:
- Павел Николаевич, я действительно не знаю вас, но хорошо осведомлен, как ваши сослуживцы относятся к попыткам сделать из моряков образованных и здравомыслящих людей, умеющих смотреть дальше собственного кубрика. Слова вашего спутника это вполне подтверждают и ни в коей мере вами не были опровергнуты. А это значит, гражданин старший лейтенант, что даже если вы внутренне не согласны с подобными поступками ваших братьев по оружию, вы попустительствуете им бездействием.
Граждане военморы, - вполоборота развернулся он к экипажу, с интересом слушающему диалог агитатора и офицера, - что вы скажете о гражданине офицере?
Ответом ему стало невнятное бурчание, похожее на рокот далекого прибоя. Кажется, никто не хотел брать на себя ответственность высказаться первым. Наконец один из матросов, долговязый жилистый парень с сибирской хитринкой в глазах, взлохматив пятерней густые русые волосы, пробасил:
- Ну, тады я за все обчество выскажусь. Пал Николаич нами не командовал, и мы знать не знаем, каков он в строю, но в своем анспехторстве он, тудыть-растудыть, по мордам не стучал, карами разными не грозил и, эта, не держимордствовал. Стало быть, обчество супротив него ничего не имеет. Верно, братва?
- Верно. Верно. А то ж! – на разные лады ответили матросы, поддерживая оратора.
- Спасибо, Прохор. – поблагодарил его Бустрем, вновь переводя свое внимание на Грушина. Цепким, оценивающим взглядом пробежался по его форме, задержавшись на миг на виднеющихся из-под шинели погонах, по лицу, слишком взрослому для чина. Чуть прищурился, словно запоминая сделанные выводы, и на шаг приблизился к собеседнику.
- Что же, гражданин офицер, как я вижу, матросы к вам относятся хорошо, несмотря на то, что вы в открытую демонстрируете приверженность старым порядкам, нашим областным правительством давно отмененным. Это похвально, что во флоте остались еще такие люди, как вы.
Вот только, уж простите за резкость, - не смотря на слова, извинительного тона не было, - сейчас на двух стульях не усидишь. Я, может, и нарушил по незнанию распорядок службы военморов, но у меня у самого работа, и я на их образование трачу личное время, раз уж в экипаже с ними никто не занимается. А вы, Павел Николаевич, на чьей стороне будете: старого аппарата, где солдат и матрос есть лишь автомат, к ружью приставленный, или нового времени, когда человек считается человеком не от того, в каких чинах и титулах были его предки и он сам, а по неотъемлимому праву рождения?
Пока Бустрем говорил, за дверью послушались тяжелые, размеренные шаги человека, спускающегося по ступенькам. Так что практически сразу же после того, как чиновник договорил, в комнату вошли собранный, с крепко сжатой, словно перед дракой, челюстью Мальчиковский и хорошо знакомый Грушину капитан по адмиралтейству Константин Матвеевич Кириллов. Невысокий и коренастый, с кирпично-красным лицом и редкими бледными светлыми волосами, которых почти было незаметно на сидящей на мясистой шее голове, он не производил впечатления сколь-нибудь опытного офицера, напоминая скорее ушедшего на покой лавочника: тем более сейчас, когда он был одет лишь в нижнюю рубаху да брюки на помочах.
- Павел Николаевич, дорогой! Здравствуйте! Антон Гаврилович сказал, что у нас тут некоторые недоразумения произошли и, - офицер повернулся к морякам и резко гаркнул, - нарушение порядка прохождения караульной службы!?
- Да мы…
- А-атставить, олухи Царя Небесного! Сначала господин старший лейтенант расскажет, потом вы, а затем, - он указал мясистым пальцем на Бустрема, - вы, господин хороший.
- Вы не доверяете моему суждению, господин капитан по адмиралтейству? – недовольно спросил Мальчиковский, нарочно подчеркнув разницу между собой – флотским, и Кирилловым – береговым.
- Доверяю, доверяю. – отмахнулся Кириллов, - Но Павел Николаевич по своей должности и опыту знает экипаж лучше вас. Присаживайтесь, господа, и вы, господин хороший, тоже не маячьте, словно сосна, что на севере диком растет одиноко. Подвинься-ка, братец, - потребовал он у одного из матросов и, когда тот освободил место, плюхнулся на истерично скрипнувшую койку. Достал сигарету, чиркнул спичкой, пробудив к жизни фосфорное пламя, и с нескрываемым блаженством затянулся.