Пока Мухин разговаривал с Фрайденфельдсом, красноармейцы шумно разбредались по двору, по дому, подбирали у лежавших китайцев винтовки, обрезы, тащили их куда велено. Другие развязывали вещмешки, доставали миски с ложками, спешили к потухшему уже костру, к котлу с горячим варевом: там по-хозяйски уже расположился Седой с найденным подле котла половником.
— Да ты погуще, погуще накладывай, — говорил ему несостоявшийся мародёр Зотов, жадно принюхивающийся к густому мясному духу, поднимающемуся от котла.
— Не ссы, тут на всех хватит, — успокаивал его Седой.
— Братцы, а это… а оно не человечина тут? — беспокойно заглядывал за их спины Шестипал, тоже стоящий с миской.
— Да какая человечина? — возражал ему козлобородый Нефёд Артюхов. — Мясо, не видишь разве?
— Человечина тоже мясо, — недоверчиво замечал Шестипал.
— Не хошь, не ешь, — протягивал руку за его миской Седой. — Потчевать велено, неволить грех.
— Да вон, из консервов это мясо, — успокоил его Зотов и поддал ногой в беспорядке валяющиеся под ногами пустые банки из-под консервированных щей с кашею.
Шестипал ещё раз подозрительно оглядел красные мясные лохмотья, плавающие в густом крупяном вареве, но миску протянул.
Получившие нагоняй от командира калужане удалялись занимать посты в охранении вместе с Агеевыми. Ерошка Агеев неразборчиво на них ругался, оглядываясь и мотая головой в папахе в сторону оставшихся на дворе командира с комиссаром. «Червонцы-то», — донеслось до Фрайденфельдса. «Туда оба живо!» — сердито прикрикнул на них старший из Агеевых, показывая на поле: калужане понуро побрели, куда сказано.
— Лёшка, поди мне тоже пошамать принеси, — окликнул тащащего три винтовки на плече юнгу Петрова Живчик, снова присевший на завалинке.
— А ты у нас теперь прима-балерина, тебе всё в постель теперь, так, что ль? — остановился на крыльце Петров.
— Мне ходить больно, балда! — возмутился Живчик.
Тюльпанов всё так же стоял рядом с командиром и комиссаром, дожидаясь окончания их разговора. Невысокий, с немолодым лицом — нездорового серо-кирпичного цвета от многолетней работы в цеху — и седыми коротко стриженными волосами, он выглядел до абсурдности неуместно здесь — в своём рабочем картузе, добротном, хоть и поношенном уже сером подбитым ватой пиджаке с какой-то бесформенной накидкой сверху, в заляпанных жирной грязью сапогах. Было видно, что в отличие от остальных, в основном молодых красноармейцев, которых сейчас занимала лишь жратва, этому разменявшему уже шестой десяток слесарю с Путиловского здесь, в диких северных лесах, на разгромленном китайцами хуторе, неуютно: это у себя в цеху, где он был старшим мастером, было всё привычно и понятно, это там его все слушались и почтительно называли дядей Хрисанфом или Хрисанф Иванычем, — а здесь не то.
— Ваня, — снова обратился Тюльпанов к Мухину, с которым был знаком больше, чем с Фрайденфельдсом. — Они ж, — кивнул он на пленного ходяшку, скорчившегося у завалинки, — там трупов навалили в сарае том. Надо делать чего-то. Пойдём, покажу.
Втроём — Фрайденфельдс, Мухин и Тюльпанов, — направились к гумну, и уже на подходе почувствовали, как от приоткрытых тёмных дверей бревенчатой постройки несёт чем-то гадким, необъяснимой тошнотворной смесью запахов — тяжёлого, густого смрада гниения, помойки, падали, а вместе с тем — чем-то едким, известняковым, нашатырным, больничным, что ли.
Прикрывая лица руками, заглянули внутрь, в тяжёлый, перехватывающий дыхание смрад, в мушиное жужжание: тёмное широкое помещение со столбами, поддерживающими крышу, земляной пол с почернелой гниющей травой по углам, а в середине — макабрическая помойка, чудовищная свалка: разбросаны коровьи, овечьи, лошадиные костяки — ветчинного цвета рёбра, похожие на обхватывающие что-то огромные пальцы, облепленные жирными чёрными мухами тазовые кости с дырами под вывороченные суставы, на нежно-розовую гусеницу похожий кусок позвоночника с правильным рядом дырочек по боку, покрытая серой, как запекшаяся грязь, шерстью воловья башка с серыми рогами и почернелым носом, куски рыжих шкур, груды гнилой, чёрной требухи, склизкие груды кишок. Вперемешку — помоечный мусор: тряпьё, жестянки, битое стекло, консервные банки из-под щей с кашею. Сверху — неровно рассыпанный белый порошок, местами серой, будто коркой покрывающий кости, хлам, превращающий кособоко лежащую на полу овечью голову в подобие серой гипсовой фигуры.
И сразу не заметили, только через несколько мгновений взгляд отчётливо выхватил, как на детской картинке «найди спрятавшегося клоуна в лесу», из мешанины присыпанных серо-розовых костей, гнилья, хлама — чьи-то босые, с жёлтыми пергаментными пальцами ноги, повёрнутое вверх и вбок почернелое, глянцевитое, ни на что уже не похожее лицо, торчащую из-под гребёнки белесых коровьих рёбер угольную руку. Несколько тут таких трупов лежит, промеж костяков и помоев, — только и успели приметить, прежде чем отпрянуть от смрадного проёма, кривясь.
— Они поджечь хотели, — надсадно проскрипел из-за спины голос Поли: та, как оказалось, опасливо пошла следом за комиссаром с командиром, опасаясь удаляться от них. — Керосин весь извели, а не занялось. Дождь был, потухло всё.
Действительно, заметили Мухин с Фрайденфельдсом, один из углов здания был обуглен.
— Эй, эй, а ты куда намылился? — бодро забасил от крыльца Живчик. — Лёшка, лови ходюка! Ползёт куда-то! Стоп машина, тебе говорят! Лёшка, ну!
— Стой, стой! — весело наперебой закричали китайцу бойцы от костра.