***
Заложивший за широкий английский ремень большой палец с траурной каймой под ногтем, похожий на сучковатую корягу, отставивший вперед ногу в обтягивающем сапоге, блестящим так, что отражал далекий фонарный свет, по которому выстукивала какой-то дикий, резкий мотивчик витая камча, в плетенке которой серебром посверкивал металл, Берс действительно был похож на какого-то лихого атамана, достойного наследника Пугачева и Разина. Топорща закрученные усы и сверкая белозубо, он слушал Рауша с понимающим прищуром, словно играя с ним в какую-то свою игру. На пожелание убрать дам он корпусом развернулся, глянув вполоборота на Машу и Веру и, пожав плечами, снова вернулся к ротмистру:
- Это не мои дамы. И даже не со мной. Пока что. – коротко хохотнул Берс. – А заложники, знаете ли, не мой фасон: не держим-с. Так что не волнуйтесь, ротмистр, чай не у кобылы под хвостом: решим мы перед переговорами рубку устроить, так вежливо дождемся, пока милые дамы отойдут в сторону. Мы же не на войне, и можем себе позволить куртуазность и уважение к традициям, верно?
Пока что же господа офицеры беседовали, ничтоже сумняшеся сочтя девушек лишь ничего не значащими фигурами в своей жесткой мужской партии, Вера в ответ крепенько, до дрожи сжала руку Маши своими тонкими холодными пальцами.
- Да. – негромким валдайским колокольчиком прозвенел ответ. - Мы должны стать вперед и не допустить боя. Они все, - голос девушки чуть дрогнул, но чувствовалось, что стараниями Машеньки к Данилевич возвращается прежняя уверенность, - хорошие люди, только запутавшиеся. Делающие одно дело, но разными путями. Мужчины – поэтому считают, что правы только они.
В ответ на заботливые изящные руки знакомой, легшие на прикрытые под легким пальтишком лишь тонкой блузой – Вера торопилась, когда собиралась – плечи, контрразведчица на миг доверчиво прижалась к Маше, ища поддержки и жизненной силы в чужом тепле, а потом и сама приобняла соседку, стараясь дать ей той же уверенности, что получила сама. Ситуация обострялась со стремительностью иглы «Зингера», и фигуральное выражение «меж двух огней» обретало все более и более реальные черты.
После того, как Томара уведомил о новом отряде Рауша, а Ребиндер – Берса, разговор затух как-то сам собой. Беспокойный «наказной атаман», чья плетка все так же не знала покоя, пару раз порывался что-то сказать, открывал рот, но, понимая всю бесполезность речей в подобной ненадежной, как весенний лед, обстановке, смолкал. Сплюнув в грязь, он выпростал из кармана матую зеленую пачку с красным кругом, где было написано «Lucky Strike» и, прикрывая сигарету широкой ладонью от ветра и дождя, прикурил от медно посверкивающей зажигалки, похожей на унитарный патрон.
Явления Торнхилла он явно не ожидал, стушевался. Но стоило Раушу в словесной баталии их перейти в наступление и прямым текстом указать на то, что он со своими джигитами пока что не больше, чем заключенный, как ротмистр сразу по-конски встряхнул головой, будто получив трензеля, и бросил возмущенно:
- Двойные стандарты! Арестовали нас по указке Чайковского, а раз его сместили – его указы недействительны! А если действительны – это бунт против законной власти, и я в своем праве!
Англичанин, не обращая внимания на недовольство Андрея Александровича, смотрел нехорошим винтовочным прищуром монгольских глаз на Рауша – только уголок губ подергивался, когда тот серьезно докладывал о ходе переворота. Судя по всему, происходящее лейтенант-полковнику категорически не нравилось. Терпеливо выслушав барона (хотя раздувающиеся крылья носа выдавали, сколь непросто ему давалось сдерживать клокотание в груди), он процедил в ответ:
- Господин ротмистр, вы с господином кавторангом Чаплиным – форменные авантюристы. И, - он чуть замешкался, подбирая верное русское слово, - самовольные… самовольщики. Насчет порядка же, - язвительно продолжил он, - не извольте волноваться: нам нужна стабильная Северная Область, и английские солдаты сохранят тот порядок, о котором вы так беспокоитесь и так несвоевременно нарушаете же. А решать, кто заниматься будет политикой, а кто – делами военными, буду я. Вы меня поняли, ротмистр Рауш фон Траубенбрг? – последняя фраза прозвучала абсолютно чисто и четко, с теми интонациями, которыми цукал проштрафившегося офицера командир лейб-гвардии Конного полка генерал-майор Борис Егорович Гартман.
Когда же слово взяла Мария Карловна, после которой представилась присутствующим и Вера Данилевич, Торнхилл нашел в себе силы дать уважительный поклон и ответить барышням уже совершенно иначе, чем Константину Александровичу – мягко и вежливо. Причем он явно признал их: далеко не каждый непосредственный начальник помнил по именам всех своих подчиненных, но Катберт Торнхилл явно к большинству не относился.
- Мария Карловна. Вера Антоновна. Полагаю, у нас нет причин сомневаться в словах Константина Александровича. Со своей стороны, могу заверить, что целью британской армии является сохранение и развитие антибольшевистских сил вне зависимости ото всех внутренних противоречий и спасение охваченного смутой давнего союзника и противника Германии. Поэтому мы прибыли в Архангельск, и поэтому же я стою перед Вами. А пока вы, юные леди, остаетесь сотрудницами Союзного военного контроля, вы нужны Британии и России. Поэтому прошу Вас остаться.
- Со своей стороны хочу сказать…, - вклинился было Берс, загнав американскую сигарету в угол рта.
Однако Торнхилл, вновь посуровевший, стоило ему отвернуться от барышень, резкой отповедью прервал его:
- Полковник! Ваше мнение здесь и сейчас никого не волнует. А с причинами вашего побега и прибытия сюда еще предстоит разобраться. Но я не имею никакого желания обсуждать вопросы будущего вашей Отчизны на улице под дождем, мимоходом. Поэтому, - лейтенант-полковник, уже не скрываясь, командовал, - мы сейчас проследуем в дом Шарвина (англичанин назвал общежитие правительства так, как оно было раньше известно городу – по имени предыдущего владельца), и там уже все обговорим – генерал Пуль возражать не будет, а привлекать посольский корпус и отдавать вопрос на решение дипломатам ни в чьих интересах. Господа присутствующие здесь нижние чины Русской армии и Беломорского отряда остаются на улице: думаю, они могут проследовать к задней части дома и разместиться на застекленной веранде. Русский караул будет усилен моими частями, британские же будут охранять особняк от…, - на миг Торнхилл замолк, - от нежелательных эксцессов.
- Майор Гилмор, командуйте охраной периметра.
- Да, сэр. – ирландец бросил извиняющийся взгляд на Ласточку.
Со мной идут майор Мур от британских сил…
- Так точно.
…Идете вы, - повернулся он к Рощину, коротко кивнув Нику, - рассчитываю на вашу разумность и осведомленность в российских реалиях.
Также я со всей любезностью прошу Вас, Натали Григорьевна, проследовать со мной. Вы персона известная и уважаемая, вы – Ласточка Революции, и отстранить Вас от подобного было бы с моей стороны неразумно. Господину Чайковскому и его кабинету может потребоваться взгляд с другой стороны их партии. Я знаю, что не все они эсеры, но объединяю их для простоты – цели близки. К тому же со стороны либералов иначе не будет ни одного человека, мыслящего как воин, а не как политик.
Когда Торнхилл своими словами обратил на Наташеньку всеобщее внимание, со стороны горцев послышался изумленный свист – это Берс, узнав, кто прибыл с англичанином, не сдержался. Взгляд его, заинтересованно-любопытствующий, скользнул по Ласточке. Увиденным он, судя по всему, остался доволен, но настороженная волчья внимательность из взора не ушла: мужчина не стал недооценивать ее сугубо из-за принадлежности к слабому полу.
- Полковник Берс! – англичанин продолжал распоряжаться. – Возьмете с собой двух офицеров как ассистентов.
- Хорошо. – недовольно поджав губы, буркнул Андрей Александрович, поведя плечами. - Я только «за», ежели мы будем говорить, а не рубиться. Правда есть и там, и там.
Глаза «наказного атамана» шарили вокруг, словно он искал кого-то за спинами то Рауша, то Торнхилла. Не обнаружив, видимо, искомую персону – взгляд посмурнел – он громко и звонко распорядился:
- Господа офицеры, разместить полк на постой! Всадники, в строй становись! Полковник Мелиа, подполковник Хетагуров, идете со мной.
От строя отделились двое: чернобородый, чуть погрузневший мужчина за сорок с толи усталым, толи испитым лицом, которого Берс отрекомендовал как своего заместителя, полковника Мелиа Левана Спиридоновича; и сухощавый жилистый мужчина лет тридцати, с колючей щеточкой усов под немалых размеров носом, достойным самого Сирано де Бержерака, и цепкими острыми глазами – начальник штаба подполковник Хетагуров Виссарион Васильевич.
- Ротмистр Рауш фон Траубенберг. Константин Александрович. Вы, думаю, пойдете со мной, а других представителей от вашей стороны определит Георгий Ермолаевич.
Поняв, что боя не будет, солдаты отпускали рукояти шашек и опускали стволы винтовок. Между всадниками и стрелками послышались тихие реплики, заглушаемые командами офицеров. Томара, прихватив с собой Лукошкова, отправился к заставе на проспекте, Ребиндер и еще несколько офицеров строили горцев. С Двины на улицы наползал лохматый и густой ночной туман, где-то впереди, на Соборной пристани, грустно, по собачьи взвыл пароход, сидевший на якоре будто на цепи. Дождь, словно подтверждая слова Торнхилла, вновь усилился, и стало казаться, что эта каторжная вода сживает всех со свету, будто намереваясь новым Потопом смешать море и сушу воедино и поглотить Архангельск.
- Все они одинаковые. – горько вздохнул Катберт, когда они с Ником пропустили русские части вперед. – Возятся, носятся, не слушают… Сначала делаем, а думать будем как-нибудь в другой раз. – он сокрушенно покачал головой. – А ведь народ-то умный, сильный и душевно богатый, так нет же – все упрощают до примитивизма. А протянешь руку помощи – половина смотрит, как на врага. Просто потому, что чужак. И, главное, не то, что слышать, слушать друг друга не хотят. Но обвиняют в этом всех, кроме себя. Эх…
Пойдемте и мы, что ли, Николай Борисович. Я вас знаю всего без году неделя – я верно, кстати, сказал? – но вижу, что вы человек неглупый и честный. Ставя на вас, я рискую, но, надеюсь, вы меня не подведете. Вы лучше знакомы с русскими реалиями, посему смотрите в три глаза, слушайте и подмечайте. Не стесняйтесь говорить, если что, и задавать неудобные вопросы: вы все это делаете от моего имени, а если что не так – я поправлю. Чайковский и компания уже в проигрыше, но своим слишком ранним выступлением проиграл и Чаплин. Наша задача – примирить их и найти баланс до того, как вмешается американский посол Фрэнсис и его сторонники. Они не глупы, но они против интервенции и за либеральное правительство, а это приведет только к новому витку конфликта. Но и диктатура армии сейчас опасна… В общем, работаем и полагаемся только на себя. И я вашей помощи не забуду.
Один за одним люди двинулись вперед, оставляя чуть не ставший местом кровавого побоища пятачок. И только старый и морщинистый, как голенище, безногий инвалид, из милости пущенный хозяином под крышу дровяного сарая в соседнем доме, подслеповатыми слезящимися глазами смотрел на тающие во тьме отряды, кутаясь в проросшую грязью, латаную-перелатанную бекешу и натягивая все ниже потертый, почти не защищающий от непогоды башлык. О чем думал он, гладя костлявой венозной рукой лобастую голову свернувшегося в коленях, завязанных узлами, бездомного пса? Что родили в сердце его поднявшийся вскоре над домом Правительства черный кошачий хвост печного дыма и золотистое, мягкое, такое домашнее свечение из окон? Никому не дано прочитать чужих мыслей. А дождь все идет и идет, как растянувшееся войско, и капли-солдаты навсегда врезаются в землю, будто под немецкими пулеметами… А ночь тьмою острожной по-прежнему укутывает спящий северный город…
***
…В прихожей весело потрескивают дрова в печурке, разбрасывая бордовые солнышки искр. На протянутой веревке сохнут сапоги и валенки, терпковато пахнет махрой и более резко – мужским потом. На вешалке свисают шинели – британского и русского кроя рядом, прислонен к стене чей-то зонт с потертой ручкой. С крестьянским безразличием провожают взглядом проходящих караульные – вечная отговорка «наше дело телячье: поел – и в закут» словно навек застыла в их глазах.
В столовой, где Торнхилл предложил провести совещание, рдеют угли в камине с малахитовой отделкой. Фотографии в овальных рамочках на полосатых обоях и пасторальная картина с кавказским пейзажем на стене, мирно стоящий комод красного дерева, распахнувший свои ставни – а ведь, пойди что не так, дом мигом бы превратился в осажденную крепость. На плите стоит чайник, на укрытый белой скатеркой овальный стол выставлены чьей-то аккуратной солдатской рукой тарелки с пирожками и галетами, на подносе громоздятся пустые чашки тонкого фарфора, ожидая, когда в них щедрой рукой сыпанут чая из стоящей рядом жестяной коробки, на которой рассекает нездешние теплые воды белопарусная стрела-яхта. На сладкое – пузатые банки с консервированными ананасами, где химическим карандашом выведена полустертая надпись: «Трушъ».
Расположились. У дверей на караул застыли английские солдаты с невозмутимо-каменными лицами истуканов. В дверь протиснулся майор Мур, на чьем мокром от дождя и пота лице блестела влага, ведущий за собой Чайковского, по-прежнему наряженного в чернильно-синий халат с прожилками делящего его на аккуратные ромбы золотых нитей. Лицо председателя Правительства было белее его бороды, но водянистые глаза смотрели на мир уверенно и по-юношески задорно – он был готов к бою.
- Георгий Ермолаевич скоро будет, господа. – За Чайковским в столовую вошли мрачно-сосредоточенный Миллер, прикусивший нижнюю губу, и веселый, довольный, как мартовский кот, Филоненко. – А интересы его блока с гражданской, так сказать, стороны, представлять будем мы. Ох, простите, дамы, мою бестактность! – перебил себя он, когда увидел, что в комнате собралась не сугубо мужская компания. – Счастлив лицезреть вас! Максимилиан Максимилианович Филоненко к вашим услугам! А этот скромный господин рядом со мной – Степан Яковлевич Миллер.
Сэр Торнхилл, - следующий поклон, вроде бы вежливый, но находящийся на грани издевки, достался англичанину, - Вы на зря занимаете свою должность! Так быстро узнать и среагировать - c'est magnifique!
Чайковский же, увидев, кто ждет его вовсе опал с лица, решив, видно, что все здесь против него. «Берс»? – полный недоумения вопрос и нейтральное пожатие плечами в ответ. «Катберт…» - удрученное, и, наконец, болезненно-растерянное, отчаянное «Ната-ашенька»? Старик понуро повесил голову.
- Николай Васильевич! – лейтенант-полковник взял организацию собрания в свои руки. Я узнал о действиях Чаплина и прибыл сюда разрешить ситуацию в лучшей для Северной Области форме. Мы не можем ни дать арестовать вас, ни арестовать в ответ Георгия Ермолаевича, иначе это вызовет гражданскую войну внутри гражданской войны. Мы здесь, чтобы найти выход из создавшегося положения.
- Господи! Но здесь одни случайные люди! Я тут почти никого не знаю! С кем вы решать будете, Торнхилл!? – совершенно по-стариковски всплеснул руками председатель.
- Ваш кабинет министров, - резко отдернул его Катберт, - для Архангельска во многом тоже случайные люди, бывшие члены бывшего Учредительного собрания. Мы будем решать. Присаживайтесь.
А вас, продолжил он, - Максимилиан Максимилианович, я не ожидал здесь увидеть.
- Что делать! Если правительство тянет страну в пропасть, то надо брать вожжи в сильную руку. Не все эсеры об этом забыли, и поэтому я здесь.
- А я, - кто бы сомневался, что Берс удержится от того, чтобы не высказаться, - понял, что арест всего Верховного Управления Северной Области вызовет массовые восстания. Железнодорожники Искагорки и портовые рабочие «Экономии», мещане Кузнечихи и Соломбалы, рабочие Маймаксанских и Цигломеньских заводов, рыбаки с Хабарки – все они мигом уверуют, что вы пришли строить старые порядки! Просто потому, что офицер у них ассоциируется с царским режимом. Я понял, - откинулся он на спинку стула, закинув ногу на ногу, - что если не вмешаюсь, мы сами оттолкнем народ к большевикам. Правда, - поскреб он подбородок, - если оставим все, как было, это все равно случится. Поэтому я и мои орлы улетели из-под охраны: клетка горца не удержит. Мы пришли, чтобы не дать свершиться непоправимому, и чтобы обелить себя.
- Я вас услышал. – кивнул Торнхилл. – Вера Антоновна, будьте любезны, вы можете стенографировать наше заседание?
- Попытаюсь. – чуть помедлив, утвердительно ответила Данилевич.
- Итак, господа, высказывайте ваши суждения.
***
Выслушав сомнения своего спутника, Антон Гаврилович остановился и, развернувшись, смерил Павла Николаевича подозрительным взглядом, будто выискивал какие-то сомнения. Наконец он, вскинув гордо голову, ответил:
- Отстреливать бешенных собак – не значит уподобляться отребью. К тому же, как я уже говорил, полномочия нам дали достаточно широкие, а трактовку – достаточно вольную. К тому же, Павел Николаевич, агитатор, настраивающий толпу против офицеров, угроза вашей жизни ничуть не меньшая, чем от сапога с винтовкой, а скорее даже большая: потому что риск не только для вас, но и для многих, многих других. Я, конечно, не врач, но даже я знаю, что зараженные члены иногда надо отрезать, чтобы болезнь не распространилась по всему организму. Подумайте об этом на досуге, друг мой.
А для того, чтобы подозрительных арестовывать, нас, обращу внимание, двое. Как вы представляете сам-два арестовывать толпу? Поверьте, они не будут стоять и спокойно ждать. Поэтому их сначала надо бить кнутом до кровавого мяса, а потом давать большой и сладкий пряник в виде пайка, оклада и медальки на грудь. А потом периодически тех, кто забывается, снова лупцевать по мордам. И тогда мы получим хороший, управляемый экипаж. А вот уж потом, когда оставшиеся привыкнут к дисциплине и изживут большевизм и анархизм, можно будет оставить эти драконовские методы в прошлом. Такова моя максима.
…Вопрос о союзниках застал Мальчиковского врасплох. Ре немного призадумался, почесав кончик красиво очерченного носа (привычка, за которую в Морском корпусе били бы линейкой по рукам) и ответил с расстановочкой, задумчиво:
- Откровенно говоря, не знаю. Слышал только, что ротмистр Рауш – конногвардеец, еще один адъютант Григория Ермолаевича, имел какие-то переговоры с подполковником Торнхиллом, главным союзным разведчиком. К тому же, - он выразительно повел плечами, будто досадуя, что вынужден говорить прописные истины, - господин кавторанг долгое время служил на английской подлодке, да и здесь до переворота действовал под именем британского офицера Томпсона. Так что я ни на золотник не сомневаюсь, что у него все давно решено и обговорено, и все делается при полном и обдуманном попустительстве союзников. Так-то.
…Антона Гавриловича же отсутствие караула удивило не так сильно, а хмурый комментарий спутника изрядно повеселил. Широко улыбаясь, он высказал свое предположение:
- Наверное, они, черти, решили, что в такую погоду никто не приходить не будет, ни уходить не намерен, и пошли, черти, всей ордой в караульное помещение греться. Но Константина Матвеевича за то, что его матросы относятся к своим обязанностям с таким небрежением, стоит хорошенько цукнуть, не правда ли?
…Разговоры из-за двери, крайне подозрительные, не могли не вызвать интереса. Но чтобы в тихом темном помещении подслушивать и при этом оставаться незаметным, надо было обладать особым мастерством, коим никто из присутствующих офицеров не владел. Да и в принципе подслушивание, слежки, доносы были с офицерской честью несопоставимы. Что там подслушивание! Когда в четырнадцатом году по поручению Морского министра было начато формирование контрразведывательных подразделений, найти флотских офицеров на такую презираемую службы оказалось почти невозможно! Пришлось переводить в штат жандармов, числя их офицерами по адмиралтейству, да и выискивать мало-мальски подходящие кадры в береговых частях.
Так что лейтенант Мальчиковский, осторожно подойдя к двери, не стал медлить, а резко распахнул ее. Какое-то время Грушин мог наблюдать, как черная фигура его коллеги окружена мягким льющимся светом из дверного проема, делая похожим Антона Гавриловича на какой-то старинный, выцветших красок, образ.
В самой комнате же – спальне на шестерых, находились добрые два десятка человек. Кто-то в одной тельняшке сидел курил на кровати, здоровенный бугаистый матрос с простоватым изъеденным оспой лицом устроился на широком подоконнике. Кто-то лузгал толи семечки, толи кедровые орешки, кто-то держал в руках какие-то листовки. Другие лежали на кроватях, закинув руки за голову. Но всех их объединяло только одно: затаив дыхание, они слушали широкоплечего, высоколобого мужчину в хорошем пальто с меховым воротником, что разъяснял им, что и военморам требуется свое представительство, что будет защищать их интересы перед командованием. Он как раз рассуждал о роли Целедфлота, когда тот еще не был большевизирован, когда Антон Гаврилович распахнул дверь.
Увидев офицера, оратор сразу умолк. Матросики, застигнутые за прослушиванием левацких идей, всполошились, засуетились. Кто-то, правда, брякнул что-то вроде: «Братва, да отметелим его, и за борт!», но предложение потерялось в общем бардаке. Мальчиковский же, выцепив взглядом первопричину всех бед, ткнул пальцем в мужчину в пальто:
- Ты! Кто таков, и что ты здесь забыл! А вы, морды, кого здесь слушаете!?
Оратор неспешно поднялся, отряхнул после себя табурет. Ответил за всех уверенным, чистым голосом, глядя Мальчиковскому прямо в глаза:
- Владимир Владимирович Бустрем, заведующий статистическим отделом ГубЗемУправы. Занимаюсь просвещением нижних чинов в свободное от службы время. Это, кажется, у нас не запрещено.
- Вам – нет. Им – разберемся! – рыкнул Мальчиковский. – Павел Николаевич, дорогой, останьтесь здесь, а я пойду искать дежурного офицера и капитана Кириллова. Пускай они сами разбираются. И помните, зачем мы здесь.
Когда Мальчиковский вышел, все взгляды – злые, испуганные, удивленные, настороженные скрестились на Грушине. Первым коснулся натянутой струны молчания Бустрем, который, чуть склонив голову на бок, поинтересовался:
- Ну-с, господин офицер, не знаю вашего имени. И что вы намерены делать? Арестовать людей за то, что их тянет к знаниям и они хотят понимать, что творится вокруг?