- Маша. – сказала она, во все глаза глядя на своего рыцаря. – Мария. – повторила, склонив на миг голову, после чего, вновь устремив на офицера взгляд, полный одновременно радости и скорби, показала раскрытой ладошкой на него. – Вильям! – и улыбнулась несмело.
...Еще Гельмут фон Мольтке, германский военный теоретик, чьи работы рекомендовались к прочтению для кадровых и временных офицеров Его Величества даже в годы войны, писал: «В бою первым гибнет план боя». Уиллему Поллоку, не побывавшему еще в своем первом настоящем бою, довелось получить подтверждение этой максимы не поле брани, а в темном, гулком крестьянском доме. Как похожи две снежинки в руке, так напоминали друг друга дом старосты и жилье его соседа. Вот только у последнего житье было куда как беднее: не было ни ажурных занавесочек, ни опрятной скатерки, не сиял благородной медью странный русский чайник samovar, да и мебель все больше была не покупная, а самодельная, грубая, но зато надежная. Одна радость – здоровенных, нахальных рыжих тараканов, которых немало водилось в izba более бедных деревенек, здесь тоже не было.
- Матреха! – в крике толи отца, толи старшего брата скорее угадывалось, чем читалось имя девочки. «Офицер», «Сюда» - вот и все, что было понятно из дальнейших фраз. Долговязый мужик с клочковатой бородой, одетый в линялую, почти белую гимнастерку, махнул в сторону лавки широкой лопатообразной рукой и, неловко поклонившись англичанину, оставил его в одиночестве. Уиллему оставалось только ждать, когда девочка спустится: языковой барьер на сей раз сослужил добрую службу, и от вопросов, зачем коменданту села потребовалась Матрешка Никифорова, удалось отвертеться.
Пока хозяев в доме не было, лейтенант-полковник мог рассмотреть небогатое деревенское убранство. Помимо мебели да невысокой поленицы, еще пахнущей свежестью, глаз остановиться мог только на венчике каких-то разноцветных трав над порогом, святых образах в углу – icona, да трех фотокарточках, на одной из которых была изображена большая крестьянская семья – полтора десятка человек от стара до мала, не меньше, а на двух других – хозяин дома в военной форме. На одной из них он, весело улыбающийся и в лихо задвинутой на затылок фуражке, был запечатлен с несколькими сослуживцами в фотографическом ателье, на второй, на фоне бревенчатой стены – уже один, в тяжелой шинели и мохнатой шапке, с какими-то нашивками на погонах.
Сверху послышались тяжелые шаркающие шаги, сопровождаемые каким-то деревянным стуком. С темной неосвещенной лестницы спустилась сгорбленная седовласая старуха в черном, укрытая обширным платком с бахромой так, что одно лицо виднелось. Подошла к англичанину, высказала что-то шамкающими губами, проглатывающими половину звуков, переспросила с требовательными нотками и, назвав Уиллема почему-то уже знакомым ему словом «немец», махнула рукой и проковыляла, опираясь на сучковатую палку, в дальний угол. Поковырялась там с кряхтением, достойным каторжников, тянущих тяжелый шар, и выставила на стол большую бутыль мутной жидкости. С открытого серванта с посудой, большинство из которой было деревянной (раритет, за который в Глазго много кто отвалит немало фунтов!), вытянула грязноватый стакан и, подслеповато щурясь, плеснула в него из бутылки на два пальца. Потом подвинула стакан к лейтенант-полковнику, скомандовала что-то и, пожав плечами, уселась на лавку в одолении. Занявшись вышиванием, она нет-нет, да бросала на англичанина подозрительные взгляды. Создавалось впечатление, что в каждой izba, иначе это не izba, должны были быть печь, образа в углу и вот такая вот babushka, ревностно следящая за всеми и вся. Поллоку припомнились разговоры его солдат, что попытки ухлестнуть за селяночками на их территории практически всегда оканчивались провалом: деревенские старухи явно считали своим долгом не спускать глаз с непоседливой молодежи, готовой с легкостью попирать старинные правила.
Наконец сверху чуть ли не кубарем скатилась круглолицая девочка лет двенадцати в длинном голубом платьице под горло – единственным, что в этом доме выглядело нарядным. Поклонилась заучено в пояс англичанину, после чего, бойко тараторя о чем-то, взгромоздилась на лавочку рядом с гостем. Продолжая спрашивать о чем-то, она умудрялась еще при этом переговариваться с пожилой леди, которая, судя по подносимой периодически к уху распахнутой ладони, на слух была туговата.
Когда же шотландец смог перехватить инициативу и начал негромко и отчетливо излагать Матрешке свой план, старуха, не слышащая ничего, попыталась вмешаться, по бойкий ребенок, замахав руками не хуже мельницы и вновь забросав бабушку пулеметной очередью слов, сумел убедить сесть ее на место. К чести Матрешки Никифоровой, перебивать и выяснять, что да почему, она не стала, только серьезно, по-взрослому кивнула, переспросив некоторые непонятые ей слова. Когда же лейтенант-полковник и крестьянская девочка пришли к соглашению, уверенные, что поняли друг друга, малышка подскочила, словно на пружинке, метнулась к бабушке, крепко ее обняв, и стала о чем-то упрашивать. С просящими интонациями Матрена стала убеждать пожилую леди, указывать то на дом старосты, то на Поллока, повторяя периодически некое слово «Марыська», и даже разок топнула ножкой недовольно, заработав заслуженный подзатыльник.
В конце концов молодость победила старость, и Матрешка порскнула мышкой наверх, откуда вскоре слетела с кругленьким свертком в белой тряпице. Кивнула бабушке, указала пальцами на дверь, добилась согласного кивка и указала Поллоку на дверь, сама же, изобразив на пальцах, как бежит в обход, скрылась в глубине дома – только и слышен был дробный перестук пяточек. Так и вышло: офицер покинул избу, перекрещенный напоследок старухой, распрощался с хозяином и скрылся за забором у дома старосты. Вскоре туда прибежала через дырку в заборе – в пору кошке пролезть, а не человеку – Матрешка. Оглянулась настороженно из-за угла овина и, указав в сторону крыльца, интернациональным жестом приложила палец к губам: «Тш-ш-ш»!
Остальное – дело техники. Маша, увидев под окном своих рыцаря и подругу, расцвела вся, зардевшись, как маков цвет, после чего с удивительной ловкостью, причиной которой, видимо, был страх, что ее увидят посторонние, практически слетела с лестницы вниз. Матрешка тут же кинулась к подруге, обняла ее крепко-накрепко, снова тараторя о чем-то – но на сей раз уже не громким голосом, а полушепотом. Практически сразу после того, как расцеловали друг друга в щеки (на щеках Марии снова засеребрились непрошенные слезы), девочки скрылись в овине, оставив Поллока охранять их.
Вышла из овина Маша уже одетая – серенько, блекло, явно с чужого плеча: видать Матрешка притащила ей одежды какой-то своей старшей родственницы. Улыбаясь, девушка подошла к Уиллему и крепко-накрепко прижалась к нему, положив голову на плечо, после чего под тихий хохоток мелкой непоседы потянулась вверх и несмело ткнулась губами в уголок губ шотландца, отчего раскраснелась еще пуще, засмущалась и отпрянула на полшага. Прижав руки к сердцу, она склонила голову перед спасителем, после чего, дергаемая за платье требовательной Матрешкой, проследовала за соседкой куда-то за овин, до самого последнего шага не спуская глаз с Поллока.
Уиллем остался один. Сейчас до коменданта никому делу не было: деревенские жили своей жизнью, отлаженная машина британской армии держалась на сержантах и продолжала работать без перебоев. Осталось дождаться только окончания этого насыщенного событиями дня – праздничного пира, где одним достанутся консервы и здравицы, а другим, покусившимся на девичью честь – достойный ответ. Лейтенант-полковник, может, и не против был сесть за один стол с деревенскими завтра, но солдаты решили по-другому: судя по тем обрывкам фраз, которые услышал впоследствии Поллок, подчиненные узнали, что в Обозерскую едет целая орава американцев, и предпочли устроить празднество без их участия. А теперь уже ничего не попишешь: к нему готовятся и свои, и местные, и приказ об отложении застолья попросту не поймут.