Рожденные в года глухие,
Пути не помнят своего,
Мы, дети страшных лет России,
Забыть не в силах ничего.
Александр Блок
В комнате Дедусенко было пусто и темно. Громада платяного шкафа, нависавшего над изголовьем заправленной аккуратными руками горничной кровати, письменный стол у зашторенного окна, бледноватые рамки фотокарточкек на стене… Присмотришься к ним – это уж точно не Дедусенко. На стуле сидит, опираясь на трость, плотный мужчина с завитыми к верху усами, рядом с ним сидит, сложив руки на коленках, какая-та женщина в летах – супруга, видимо, за спиной главы семейства – две молоденьких улыбчивых барышни. Внизу подпись: «Фотостудия Я. Лейцингера». Барон знал, что Яков Лейцингер, бывший Архангельский городской голова, был страстным фотографом, и в предвоенные годы его карточки с изображениями русского севера можно было встретить чуть ли не в любой книжной лавке. Скончался он еще в четырнадцатом, а значит, на карточке были изображены, вероятно, предыдущие владельцы дома. Как сложилась их судьба, где они? Ответов не было.
На этом осмотр дома можно было считать законченным, даже в подвал спускаться не пришлось: это уже сделали эсеры. Какой-то широкоплечий мужчина в черной тужурке инженера путей сообщения, разгоняющий темноту керосинкой, выбрался из-под пола наверх и, увидев всю многочисленную публику, замер, увидев офицера и не понимая, кому докладывать. Наконец он принял Соломоново решение:
- Максимилиан Максимилианович, господин ротмистр. В подвале никого нет, все спокойно. Только это… - он замялся.
- Что «это»? – нетерпеливо спросил Филоненко, напоминающий сейчас маленького азартного сеттера, почуявшего лисий дух.
- Генератор барахлит-с. Может, починить его, раз уж мы здесь?
- Зачем? – лидер эсеров явно логику подчиненного не понимал.
- А вдруг будет нужен?
- Нет. – резко отрубил Максимилиан Максимилианович. – сейчас не время и не место.
- Ладно. А я бы покопался в его устройстве… - кажется, вся идея инженера была вызвана простым желанием удовлетворить свое профессиональное любопытство.
…- Мразь псовая! Скважина! Брус шкафутный! – выругался Чаплин. – Максимилиан, ты же говорил, что сделаешь так, что все министры будут здесь! – развернувшись к эсеру на каблуках, гневно и требовательно спросил офицер.
- Говорил. – спокойно пожал плечами не потерявший прежней бодрости Филоненко. – Но это же не значит, что мои люди стояли за плечом у каждого у них и не пускали из общежития.
- А должны были бы. Я свою часть выполнил, а ты… А, ладно! – скривившись, как от лимонного сока, кавторанг махнул рукой. – Один черт ничего уже не поменяешь. Объясняешь, объясняешь… С кем только не приходится работать!
Отвернувшись от Максимилиана Максимилиановича, Чаплин вытащил из кармана знакомый Раушу серебряный портсигар, на крышке которого сквозь металлические волны продолжала свой неумолимый ход маленькая металлическая же подлодка. Вьющаяся лента, обвивавшая гравировку, гласила: «HMS E1». Сунув папироску под усы, он нервно закурил, лишь со второй попытки добыв огонь, и ответил Константину:
- Господин ротмистр, я в вас не сомневался. Тогда оставим кого-нибудь из младших офицеров с караульной командой, а сами скорым маршем в казармы. Под чертовым этим ливнем. – дернул он губой. – Ну да ладно, непогоды бояться – в море не ходить. Константин, берите Ганжумова и свою группу, отзывайте людей Томары и готовьтесь – мы выходим за вами.
- Эммануил Петрович! – окликнул главнокомандующий разошедшегося подчиненного. Тот не откликнулся. – Князь! – ноль внимания. – Поручик Ганжумов, черт бы вас побрал!
- Георгий Ермолаевич! – офицер наконец изволил отвлечься от перепалки с Масловым.
- Поступаете в распоряжение ротмистра барона Рауш фон Траубенберга.
- Так точно! Извините, ваше высокоминистерство, - паясничая, козырнул он Маслову, - продолжим потом. Спешу-с!
…За порогом все также лил дождь, только к тому времени, как Константин покинул уютное тепло правительственного общежития, он стал еще сильнее и крупнее. Ни «засадного отряда» Зеленина, ни караульщиков Лукошкова во тьме было не видать, а предательский свет раскачивающихся на ветру фонарей, вместо того, чтобы освещать улицы, только лишь путал зрение.
Впрочем, спешно подошедший к ротмистру поручик Томара, привыкший, кажется, за время стояния в секрете к такому калейдоскопу, видел немного больше:
- Ваше высокоблагородие! – абсолютно старорежимно начал он. – Там, - штык винтовки указал на здание бывшего фотографического ателье Лейцингера, - какое-то шевеление было несколько раз. Словно людские фигуры. Прикажете проверить? – всегда достаточно вольный в поведении, сейчас офицер был предельно сух и собран.
***
Казалось, еще чуть-чуть, и на голове поручика зашевелится мокрый блин фуражки от идущих строем, словно солдатские вши, мыслей. Бедняге не позавидуешь – куда ни кинь, всюду клин. А самое главное, даже времени на подумать нет. Наконец офицер, подняв очи горе и предсказуемо не найдя на небесах ответа, протянул неспешно, словно лифляндец из незамысловатых петроградских шутеек:
- Видите ли, сэр, мой командир дальше по дороге, так что если вы намерены двигаться дальше по проспекту, то мы его никак не минуем. С вашего позволения, я бы прошел вместе с вами, и доложил бы, как полагается.
Перехватив взгляд Ника, обращенный к Торнхиллу, он переспросил лейтенант-полковника на плохоньком английском:
- Вы позволите, сэр?
- Позволю, поручик. – Если бы холод в словах англичанина был бы материален – быть Лукошкову ледяной статуей. – Становитесь рядом с майором Муром. – коротким кивком он указал русскому его место.
Тот кивнул и, уныло опустив голову, занял место согласно новой диспозиции. И только когда колонна, повинуясь короткой команде Торнхилла, продолжила марш, опомнился и вскинул голову словно норовистый конь:
- Власов!
От русского строя отделился один из солдат, быстрым шагом поравнялся с офицера и замер в ожидании.
- Разбуди прапорщика – пускай принимает на время командование. Не сумеешь или он не захочет – командуй сам. Что делать, я уже говорил.
- Так точно, тов… вашбродь!
- Выполнять!
А пока Лукошков решал, кому и как делегировать свои полномочия, Катберт и Ник немного приотстали. Англичанин, снова лишившийся прежней жесткости – будто шарик сдулся – благосклонно выслушал доктора и, чуть призадумавшись, ответил:
- Найти-то можно, но, как подсказывает мой опыт, где одна, там и желание найти и вторую, и третью. В этом русские ничуть не хуже англичан. Хотя… Так ли нам нужна их бдительность? Сержант! – окликнул он ближайшего пехотинца. – Раздобудьте-ка пару фляг с чем покрепче и вручите нашим союзникам!
- Есть, сэр!
- Как вы полагаете, Николай Борисович, если…
Что «если», договорить он не успел, резко остановившись и вскинув руку. «Стоять»! – последовала короткая команда. Посмотрев вперед, Ник увидел, что в стане путчистов произошло какое-то брожение. Одна группка, вышедшая из общежития, замерла. А напротив них собиралась вторая команда, все больше в длиннополых шинелях и, кажется, меховых папахах.
- Что-то здесь не так, доктор. Вам тоже так кажется? Кажется, дело начинает дурно пахнуть, и нам пора вмешаться немного в другой форме, чем планировалось изначально. Прогуляетесь со мной между двух огней?
Гилмор! - окликнул он замершего неподалеку ирландца, продолжавшего укрывать зонтом свою спутницу от нескончаемого дождя. Вы тоже.
***
- Спасибо. – Вера склонила голову перед решительностью соседки. Опущение руки, сжимающие пистолет, опущенная голова, белая одежда… Поза жертвенности, никак, казалось бы, не вяжущаяся с упрямым огнем во взоре. Вот только маховик времени, качаясь все сильнее, менял людей под себя, калечил души, вытаскивал на свет Божий то, что было сокрыто. У большинства это была животная, звериная ярость, пугачевская вольница и вседозволенность, пьяный угар от резких, трескучих слов. А у других – их были единицы, но они словно магнит притягивали других, достаточно стойких, чтоб не поддаться красному туману, но слишком слабых, чтобы поднять голову. В этих людях сплетались яростная вера крестоносца и жертвенность раннехристианских святых, они шли против несправедливости, не кланяясь ни власти, ни пулям, влекомые одними ими ощущаемым ветром, наполняющим их белые, нечеловечески чистые паруса. Левушка, вдохновенный, трепещущий, однажды читал ей прерывающимся от душевной боли Цветаевское:
Белая гвардия, путь твой высок:
Чёрному дулу — грудь и висок.
Божье да белое твоё дело:
Белое тело твоё — в песок.
Не лебедей это в небе стая:
Белогвардейская рать святая
Белым видением тает, тает…
Старого мира — последний сон:
Молодость — Доблесть — Вандея — Дон.
Это было про них, отринувших плотское ради мечты об очищении. Это было и о Вере. Что сломало эту неразговорчивую девушку, что сподвигло еще тогда, когда еще каждое утро в церквах возносили молебен за здравие царской семьи, пойти в такое неженское, такое всеми презираемое занятие, как разведка – шпионаж и сикофантство, ежели угодно? Почему она сейчас готова была идти туда, где самое пекло?
- Оденемся подобающе. – Эхом откликнулась она, поднимая на Машеньку строгие глаза. – Я быстро, а потом зайду за вами.
Оделась она и вправду быстро. Все то же, привычное по работе, черное платье с белым воротничком, камея под шеей, треснутая с краю, старые сапожки, за которыми как не следи, а все норовят собраться гармошкой. Платок пуховый покрывает затылок и укутывает шею. Не зная, кто перед тобой, можно предположить, что она – гимназистка седьмого класса. Не зная – и не видя оружия в тонких руках.
Спускались девушки тихо, стараясь никого не разбудить. Но шумы уличные, а они все продолжались, подняли с постели и еще одного обитателя дома – Алексея Флегонтовича. Подслеповато щурясь, широкоплечий купец стоял в ведущем на лестницу дверном проеме, а из-под ночной рубашки виднелись белые сытые ляжки. Услышав спускающихся обитательниц второго этажа, он сначала даже начал что-то говорить, но, узрев в руках идущей первой Веры вороненный металл пистолета, сдавленно крякнул и порснул внутрь. Через секунду с оглушительным грохотом захлопнулась дверь – кролик спрятался в норке. Обыватели, будь они хоть трижды мужчинами, лезть в вероятный конфликт не собирались.
Мужчины у дома были одеты совершенно не так, как солдаты правительства, не так, как союзники. Кто в бешметах, кто в черкесках с блестящими газырями, иные в пышных папахах, другие в бекешах, они словно сошли со строк Лермонтова. Это было чуждо, это было дико даже для вавилонского столпотворения Архангельска – но именно эта чуждость дала понять Маше, кто перед ней. Беломорский конно-горский отряд, первым при подходе союзников поднявший Славное Восстание. Дикие кавказские горцы, обрушившиеся на большевиков подобно орлам. Первые два дня всадников отряда и их командира – толи ротмистра, толи полковника Берса чуть ли не на руках носили, а на третий выяснилось, что храбрые спасители подчистую разграбили казну губернского советского исполкома, растаскав по карманам кто говорил что двести тысяч, кто говорил что ажно два миллиона рублей. Их арестовали – даже перестрелка была, в которой один из горцев – ротмистр Ислам Абациев, был убит, а из правительственных войск ранен прапорщик Жгилев. А теперь, гляди ж ты, горцы были на свободе.
Понять, кто из них командир, а кто – простой всадник, было нелегко, и Машенька обратилась к ближайшему мужчине в алой черкеске и густой мохнатой папахе. Тот развернулся на каблуках, явив девушкам заросшее густой бородой лицо, на котором выделялся здоровенный горбатый нос, и грубым гортанным голосом что-то ответил. Судя по тону – что-то оскорбительное.
На удачу девушек, его громкие слова привлекли внимание офицера – в свете фонарей золотом блеснули погоны с двумя просветами – полковник. Черная строгая черкеска с серебряными газырями, невысокая «кубанка», живые черные глаза над закрученными черными усами и аккуратной бородой, широко расправленные плечи и… бьющая через край энергия сильного, уверенного в себе человека. Энергия мужская, животная почти что, подавляющая и властвующая – еще один типаж юного века: магнетический, харизматичный лидер, берущий свое не разумом и не словом, сколько интонациями, притяжением и непоколебимой уверенностью в себе.
Левая рука покоится на золотой рукояти шашки с георгиевским темляком, на поясе – кинжал в изукрашенных ножнах, во второй руке – змеей пляшущая у сапога нагайка. Голос грудной, с легкой хрипотцой – только легкий запах алкоголя смазывает впечатление:
- Наказной Атаман Северной Области полковник Берс князь Эристов. Простите, очаровательные барышни, но мы спешим: видите ли, господин главнокомандующий решил свергнуть господ эсеров и установить свою диктатуру. Поэтому мы здесь. Но если мы чуть подождете, - в интонациях скользнуло кошачье мурчание, - то я обязательно загляну к вам рассказать, как все происходило!
***
Мальчиковский улыбается белозубо волчьим оскалом – ему, пережившему позор изгнания с корабля, возможных мятежников ничуть не жаль. Закинув зонт на погон, он открыл лицо дождю, и Грушин видит, как по молодому, безусому лицу лейтенанта бегут от зачесанных назад волос крупные мокрые дорожки, теряясь где-то под воротником.
- Поль, - ответчает он с покровительственной усмешкой, - ваш вопрос – сугубый гаф. Но, так и быть, скажу вам так: Георгий Ермолаевич предупредил, чтобы, не допуская вооруженного мятежа, мы насилия не чинили и не настраивали ни народ, ни нижних чинов против нас. А потом добавил, что остановить, тем не менее, мы должны любой ценой. А это значит, что можно горлопана-большевика или сочувствующего им застрелить, как бешенную собаку. Да что там можно – нужно! Сколько такие, как эти мерзавцы, нам крови попортили – не счесть. Или вы забыли, что они делали с нашим братом-офицером в марте семнадцатого в Гельсингфорсе и Кронштадте, в декабре – в Севастополе!
Поэтому нам с вами придется взять на себя самое тяжелое: при необходимости нарушить приказ Главнокомандующего и выкорчевать заразу на месте. Весь гнев будет направлен на нас, но зато Георгий Ермолаевич будет ни при чем. Так сказать, как говорит крупа, «вызываем огонь на себя»! Я, - лицо его становится серьезным и даже торжественным, - ради мира и порядка на это готов. А вы?
Остановившись, Антон Гаврилович вгляделся в дождь и восторженно вскрикнул:
- Извозчик! Ну-ка, Павел Николаевич, это наш шанс!
Быстрыми шагами, разбрызгивая по сторонам воду и грязь, он, едва не переходя на недостойный офицера бег, достиг съежившегося на козлах извозчика, требовательно постучал зонтом по плечу мужчины и резко скомандовал:
- Милейший! Ну-ка, просыпайся! Нам в Соломбалу, к Экипажу! И давай-ка лихо, понял?
- Как не понять, господин ахфицер! – сразу же бодро ответил извозчик. – За двойную все сделаем в лучшем виде, будьте покорны!
- Ах ты! – в сердцах бросил Мальчиковский. – Едем!
К вящей досаде адъютанта Чаплина, быстро не получилось. Если поначалу экипаж действительно шел на полной скорости, так, что трясло немилосердно и беседовать не было никакой возможности, то на узких улочках на подъездах к Соломбале пришлось двигаться медленнее, иначе существовал вполне реальный шанс попасть колесом в ямину и перевернуться. Менее тряским движение, впрочем, не стало. К тому же у моста буквально из ниоткуда возник патруль городской милиции, потребовавшей у извозчика бляху, подтверждающую право заниматься извозом. Старшему лейтенанту снова пришлось раскошелиться – иначе экипаж бы арестовали, и дальше офицерам бы пришлось плестись по непролазной грязи.
Преодолев все трудности, они наконец достигли длинного здания казарм полуэкипажа. За символическим – по грудь забором виднелись мокрые склонившиеся деревья, усыпавшие землю вокруг палой листвой, пустое поле раскисшего в грязь плаца и сами монументальные казармы. У ворот никого не было – Мальчиковский только хмыкнул, предвкушая, видимо, какой цук он устроит греющимся внутри караульным. Но когда господа офицеры по тропинке дошли до входа в казармы и распахнули тяжелые дверные створки, внутри их встретила все та же пустота.
Лишь в одной комнате чуть дальше по коридору из-под двери пробивался свет и слышалось чье-то негромкое:
- …такой вот момент, товарищи. Водники и работники лесопильных заводов, портовые и строительные рабочие имеют свои профсоюзы, и они…
Антон Гаврилович, мрачный и нахмуренный, кивнул в стону светлой полосы из-под двери, и приглашающим жестом позвал Грушина за собой.