Возражать и требовать соблюдения каких-либо прав господа-товарищи министры не стали: Чайковский продолжил хранить высокомерное молчание библейского патриарха, Мартюшин же, понимая бесперспективность всяких попыток переменить ситуацию себе во благо, предпочел абстрагироваться от ситуации и шокировать возглавившего конвоиров Венечку необычной просьбой:
- Молодой человек! У меня в комнате, на тумбочке в изголовье кровати, лежат гроссбух и книга. Не могли бы вы их принести?
- К-какую книгу? – сбился с шага юнкер. – Зачем? Какой, е.., - сглотнув вырвавшееся ругательство, - гроссбух? Вы о чем, Григорий Андреевич?
- Алексеевич. – мягко поправил Стоян, - Я полагаю, нас будут допрашивать, всех вместе и по очереди. Я бы не хотел сидеть ждать своего часа без дела, и мог бы продолжить чтение «Критики чистого разума» Канта – вы читали ее? А так как Канта негоже читать запоем, я бы предпочел заполнять паузы другими делами, и как раз бы поработал: понимаю, что сейчас я уже не начальник отдела, но не значит же это бросать дела на полпути? К тому же я, с позволения ваших командиров, написал бы письмо Маргарите Николаевне – своей супруге: предупредил бы ее, что я жив и, - он нервно поправил ворот пиджака, - в относительном порядке. Пускай и сама не волнуется, и сына успокоит: Игорек совсем маленький еще…
- Я принесу. – Один из стрелков кивнул эсеру и, развернувшись, в вразвалочку, придерживая винтовку, направился назад.
- Не положено! – Взвизгнул Осипов, представивший себе, как Мартюшин пишет под видом сообщения жене какие-то шифровки, после чего толпа эсеров, меньшевиков и большевиков, вылезшая изо всех щелей, берет приступом общежитие правительства.
- Не по-христьянски это, господин юнкер. – Поддержал сослуживца еще один рядовой – коренастый мужчина с рябым лицом. – Жинку-то и сынку в чем виноватые?
Под суровыми, укоряющими взглядами взрослых степенных мужчин, годившихся ему в отцы, Венечка засмущался, весь покраснел и наконец махнул рукой:
- Да берите, что хотите! Только побыстрее!
Константин Александрович тем временем настороженно следовал по коридору. Прошел мимо разверстой пасти двери, ведущей в темные покои Чайковского, мимо неплотно занавешенного окна, сквозь шторы которого узким клинком пробивалась с улицы болезненно-желтая полоса света. Увидел у самого пола мелькнувшую на краю глаза черно-серую тень, которая, когда на нее навели золотое пятно фонарика, обратилось в толстую, пушистую кошку, с недовольным мявком в несколько прыжков исчезнувшую из поля зрения.
Впереди раздались чьи-то шаги и негромкое перешептывание. Кто-то простуженный сипло дышал, выдавая себя за добрый десяток шагов. Вряд ли в общежитие проникли сторонники министров: навстречу Раушу мог идти только отряд Филоненко. И верно: вскоре перед бароном возник довольно улыбающийся Максимилиан Максимилианович со свитой. Окинув друг друга взглядами, оба отряда остановились, убедившись, что на свободе остались только свои.
Эсер, толи на правах командира отдельного отряда, толи по привычке тянуть одеяло на себя, первым взял дело в свои руки:
- Ну что же, господин ротмистр, все прошло без сучка и задоринки? Всех взяли? У нас в чистом банке Маслов и Зубов. Кстати, слышали выстрелы? Это Алексей Алексеевич Иванов, наш безпортфельный друг, вошел в тильт и решил прогуляться за окно. А когда понял, что там его ждут ласковые руки Томары и его бойцов – открыл огонь. Но, - Максимилиан Максимилианович довольно усмехнулся в усы, - мы тоже не лыком шиты, так что оне-с от коллектива не отбились, и теперь вместе с соседями гостит у Чаплина.
- Господин барон! – подал голос один из эсеров, - А вы Дедусенко не видели? Мы нашли пустую комнату, суде по одежде – его, а самого Якова Тимофеевича нет. И кровать заправлена…
Удостоверившись в отсутствии управляющего отделом продовольствия, промышленности, торговли и путей сообщения и поняв, что он, на свою удачу, в общежитии сегодня не ночевал, заговорщики, не таясь, отправились на кухню, в которой уже зажегся мягкий домашний свет керосинки. Кто-то закурил, сиплый спутник Филоненки с превеликим наслаждением высморкался и оглушительно прокашлялся, прочие же живо обсуждали на удивление простой и бескровный захват власти. Сам же Максимилиан Максимилианович гордо нес последнего «пленника» - ту самую откормленную кошку, что спугнул Рауш. Зверь сам подошел к эсеру, выбрав его из всех людей, и принялся тереться о ноги, настойчивым мурлыканьем прося внимания. До человеческих разборок ему дела не было.
Победителей встретила деловитая суета: изображавший из себя дикого кавказца Ганжумов пререкался разом со всеми управляющими отделами вместе, какой-то пышноусый унтер кипятил чайник, сам же Чаплин ходил из угла в угол, заложив руки за спину. Увидев своих «ударников», он тут же набросился на них с вопросами:
- Ну, Дедусенко нашли? Что можете доложить, господа? Где ваш обещанный «приятный сюрприз», Максимилиан Максимилианович?
- Не знаю, - развел руками эсер, - видимо, в дороге еще. Обстановка же…
- Об обстановке, - грубо перебил его кавторанг, - расскажет барон. Константин Александрович, прошу. И еще, господа, подумайте, не перебазироваться ли нам в казармы Архангелогородского полка? Черт знает, успеем мы поймать Дедусенку, прежде чем он дел наворотит, или нет, но лучше поберечься: слишком многое сейчас на карту поставлено. А там уж решим, кто его ловить будет и где.
***
Военные обычно не склонны к пустому фантазированию, а британские – тем паче. Но Гилмор был ирландцем, так что стоит ли удивляться, что в мыслях своих он нарисовал апокалиптичные, достойные пера Босха картины недовольства энергичной и бескомпромиссной женщины, чей вечер он столь безнадежно испортил? Капитан ожидал чего угодно: от высокомерного афронта до скандала в лучших традициях итальянских опереток, так что легкое, успокаивающее прикосновение Наташеньки стало для него чем-то толь же драгоценным, сколь для одинокого странника в пустыне – обнаруженный древний колодец, полузанесенный песком, но еще хранящий в себе живительную влагу.
Так что, когда все вышли из бани и Джеймс распахнул над своей леди черный купол зонта с изящной черепаховой ручкой, не надо быть умельцем в чтении людских душ, чтобы заметить на лице мужчины выражение опасливой надежды. Воспользовавшись отсутствием сослуживцев рядом и сжав тонкие пальцы требовательной рукой, он, склонившись буквально на миг, негромко шепнул ей, обдав ушко горячим дыханием:
- Леди Натали, вы все-таки ангел! Суровый, но ангел. Поверьте, я приложу все усилия, чтобы восстановить наш отдых, оказавшийся столь хрупким под давлением обстоятельств. И, - в голосе ирландца лязгнул-таки металл, словно кто-то загнал снаряд в казенник, - нам тогда никто не помешает: ни Бог, ни черт, ни командиры. Прошу, поверьте мне еще раз.
Всю дорогу до поста промокших насквозь белых капитан держался рядом со своей спутницей, защищая ее как от разверзшихся хлябей небесных, так и от неуместных вопросов других британцев, с недоумением косящихся на единственную женщину в отряде. Теперь же, когда ситуация стала напряженной и появилась нешуточная вероятность перестрелки, он одним уверенным шагом вперед встал меж девушкой и русскими позициями, настойчиво попросив:
- Натали, я не сомневаюсь в вашей отваге, но прошу не высовываться. Я не прощу себе не только если вы погибните, но даже если шальная пуля ранит вас.
Тем временем чуть впереди, под довольным взглядом Торнхилла, доктор Рощин вел свою беседу. Ставший нежданной преградой на пути англичан поручик, услышав от человека со знаками различия сержанта армии Его Величества чистейшую русскую речь, вначале опешил, и даже промедлил с пожатием протянутой руки, но, видимо, вспомнив о том, что в британской армии на Севере есть немало русских, особенно в Славяно-Британском и Карельском легионах, не стал интересоваться персоной своего собеседника, приняв и его слова, и его мундир за должное. Стянув тонкую, ни капли не спасающую от холода перчатку, он наконец ответил Николаю крепким рукопожатием уверенного в себе человека.
Стоило заметить, что сказанное все-таки выбило его из колеи: как и предполагал Ник, намек на осведомленность англичан и дружественность их визита не вызывали у офицера повстанцев внутреннего противоречия. Но приказ, отданный лейб-москвичу, был все-таки не терпящим двойных толкований, так что выбора у Лукошкова не оставалось:
- Видите ли, господин… не знаю вашего имени – боюсь, мы друг другу не были представлены. У меня есть четкий приказ, - судя по сомнению в голосе, офицер сам сомневался в правильности своих действий, - не пропускать никого. К тому же… - молодой гвардеец замялся, прикусывая в задумчивости нижнюю губу и не зная, как бы сказать так, чтобы его было понятно, но при этом не выложить все прямым текстом, - наши манэвры проходят, если можно так выразиться, успешно, и помощи в их проведении не требуется. А о вашем участии меня не уведомили.
Пытаясь убедить Ника и стоящих за ним англичан не настаивать на продолжении маршрута, Лукошков нервно теребил снятую с руки перчатку, то комкая ее, то пытаясь разгладить. Спокойный и уверенный взгляд Рощина, ведущего себя как человек, знающий, чего он хочет, и хорошо осознающий свои права и возможности, заставлял лейб-москвича выкручиваться вместо того, чтобы стойко стоять на уставном «не положено». Эта не самая мудрая тактика загоняла непривычного к таким беседам несчастного все глубже и глубже в ловушку слов и недомолвок.
Понимая, сколь неубедительно звучат его слова, Павел Степанович предпринял последнюю попытку задержать англичан:
- Господа, вы же понимаете: у меня приказ. Возможно, лучше я сейчас пошлю стрелка за кем-либо из старших офицеров, и вы решите вопрос с ним?
Держащий руки в карманах Торнхилл, по-прежнему улыбаясь, сделал шаг вперед, став рядом с Ником. Не смотря на кажущееся добродушие англичанина, Лукошкову показалось, что перед ним подняла голову гигантская змея, вроде питона или удава, пока сытая, но уже размышляющая, не подкрепиться ли так кстати подвернувшимся человеком. К чести офицера, он не отступил, повторив лишь:
-Господа! Позвольте позвать моего командира: это много времени не займет.
Николаю Борисовичу стало ясно, что крепость эта скоро капитулирует: пара аргументов наподобие предыдущих, и белогвардеец предпочтет не ввязываться в пререкательства и пропустит солдат дальше. Как убедительно показывала практика, в нынешние времена быть в России англичанином, или даже русским на британской службе, было выгодно и полезно. Вряд ли этот Аргус архангелогородского разлива пропустил бы другую русскую часть, или даже французскую, не говоря уж о сербах, поляках и прочих двунадесяти языках.
***
Когда-то давно, словно бы в другой жизни – целых пять лет назад, разбивающий ночную тишь и спокойствие выстрел поднял бы на ноги всю мирно почивающую улицу. Озарились бы отблесками свечек и ламп сонные окошки, распахнулись бы ставни, и испуганные, взбудораженные, не понимающие ничего горожане переговаривались бы, пытались понять, что стряслось, и вести с одного края долетали бы до другого быстрей, чем по телеграфу. Примчался бы городовой, вскоре бы на штатном «ваньке» приехал бы околоточный надзиратель… А с утра в газете обязательно появилась бы статья о ночной стрельбе, и кумушки по всему городу еще долго обсуждали бы, до чего докатился непутевый наш народ.
Сейчас же ни одного звука сверх случившегося не нарушило тишину, не сплели свое свечение с фонарями лампы темных квартир. Только лишь внизу, в комнатушке на первом этаже рядом с магазином, по-прежнему выводил заливистые рулады Алексей Флегонтович, который, к слову, фактически был в своей собственной лавке не более чем старшим приказчиком – основная доля в его деле принадлежала известному местному купцу и концессионеру Мартемьяну Демьяновичу Базарному.
Не слышно было и мирно спящей левой части дома, где жили его хозяева – обширное семейство Лейцингеров, детей предыдущего городского головы, чьи фотокарточки с красотами русского Севера Машенька могла помнить еще по довоенным временам. За полтора года после свержения монархии город привык к стрельбе, ночному разгулу и воплям, понял, что ночь может стать опасной, и стал осторожным и вместе с тем безразличным – дьявольское сочетание: пока беда не постучит в ворота, мало кто придет на помощь ближнему своему.
А теперь, коли отодвинуть красивые ажурные шторы, подметающие пол гладкий дощатый пол, и краем глаза выглянуть в широкое панорамное (но, к сожалению, постоянно холодное) окно, можно увидеть, как в тусклом свете фонарей под косыми струями дождя суетятся серые шинели, поднимают кого-то с земли и смачно, с размаха, бьют. Раз, еще раз, пока ноги человека не подгибаются, и он не падает в грязь. В эти годы в шинелях ходит каждый второй – но когда их много, когда над головами возвышаются одинокие рога винтовок, разве можно усомниться в том, что это солдаты?
При должной доли фантазии можно было бы представить одну из тех полицейских облав, о которых писали в газетах, если бы не одно «но»: дом напротив, где за высоким забором раскинулся уютный ухоженный сад с клумбами роз, был общежитием правительства Северной Области, где жили те, кто волею случая в это лихолетье стал у штурвала сопротивляющегося красной горячке кусочка прежней России. И «облава» эта, по всему видать, была именно на них. Армия, призванная защищать, боролась с теми, кто был под ее защитой. Хорошие или плохие, но члены правительства были избраны в свое время народом в Учредительное собрание и выражали интересы большинства – а теперь на них охотились.
Скрипнула дверь, с негромким шуршанием скользнула по полу. Оглянешься за спину – и видна маленькая уютная комната, где у голубой печки-голландки с изразцовыми плитками стоит неширокая кровать с металлической спинкой – но не Зальцмановской, простой и безыскусной, из прямых прутьев и двух шариков, а витая, орнаментная, перекликающаяся с бежевыми обоями, где тоже видны травяные узоры. Никакого мещанского псевдо-ампира, никаких строгих и бездушных вертикальных полос – все изящно и сделано не для временных постояльцев, а для себя, для своей семьи.
В ногах кровати – тумбочка светлого дуба с плавными обводами, а у окна – стол и два стула того же гарнитура. Платяной шкаф с зеркалом завершает картину – высокий и двустворчатый, он не выглядит при этом массивным, дополняя уютный образ и завершая его камерность. Пара вязаных половичков, несколько цветов в горшочках – сим облик машенькиного жилища можно было считать законченным. Оставалось ответить лишь, что кухня и дамская комнаты были за пределами двери, и пользовались барышнями Иессен и Данилевич совместно.
Мягкой, неслышимой походкой в дверь скользнула светлая тень. Белая ночная рубаха чуть ниже колен, распущенные черные волосы, блестящие на вздернутом носике стеклышки круглых очков, за которыми видны умные карие глаза – выстрелы, видимо, разбудили и Веру, или, как ее, не смотря на молодой возраст, привыкли называть коллеги, Веру Антоновну. Комнатка Данилевич выходила на задний двор дома, и видеть происходящее она не могла: а посему решилась побеспокоить соседку, из чьей комнаты можно было осмотреть всю улицу.
С маленьким дамским «Браунингом» в тонких пальцах, в неглиже она выглядела бы неопасной и даже смешной, если бы не полыхающая во взгляде упрямая решительность. Такую Машенька видела у идущих на фронт в августе четырнадцатого офицеров, такой же взгляд был у коммандера Френсиса, когда он стрелял в бандитов. Вера, не смотря на юность и принадлежность к слабому полу, была солдатом – в этом сомневаться не приходилось.
- Мария Карловна. – Даже в подобной ситуации девушка не забывала о приличиях, коротко кивнув соседке. – Что там происходит?
Получив ответ, Данилевич встала рядом, взглянула в окно и коротко прокомментировала:
- Это наши. Видите, с воротами рядом, мужчина без винтовки? А на шинели – погоны. Офицер. Это наша армия. Вот только… что они делают?
Завершив осмотр, Вера маленьким шажком отошла от окна, укрывшись за стеной. Посмотрела на Машеньку пытливо, будто пытаясь прочесть мысли, и спросила:
- Возможно, нам следует выйти и узнать, что происходит? Я не сторонница, - она дернула уголком губ, - эсеровского правительства, но оставаться безучастной нельзя – это путь погибели. Вы со мной?
***
- Эх, Павел Николаевич, да где же сейчас надежных людей найдешь! – досадливо махнул рукой Мальчиковский. – Вы собирайтесь, собирайтесь. Пока ничего серьезного, но поясню ситуацию я, с вашего позволения, уже по дороге, а то и у стен есть уши. И зонт, зонт не забудьте – на улице то льет, как из ведра, то моросит мелко, но никак не прекратиться. Я буду ждать вас на первом этаже.
Милочка, - повернулся он к Фире, - ведите.
Грушин вполне понимал, что подразумевал его гость, говоря про уши у стен. Главнокомандующий Чаплин, прямой начальник Антона Гавриловича, был известен своими правыми взглядами, да и сам Мальчиковский, если верить слухам, был резким противником всех начавшихся с Февральской революции перемен. Павел Николаевич не слишком интересовался сплетнями, но в таком небольшом коллективе, как кают-компания ФСЛО, невозможно было не узнать о своих сослуживцах много нового. Собственно, о Мальчиковском как раз рассказывали, что его, еще в бытность старшим штурманским офицером на «Аскольде», сразу же марте семнадцатого свежесформированный судовой комитет убрал, как выразителя крайне монархических взглядов и человека, крайне грубого с нижними чинами – весьма выразительная характеристика, особенно с учетом того, что в первые дни после падения Империи такие эксцессы были редкостью.
Петр Герардович же, хозяин дома, был скорее сторонником кадетов, хотя без зазрения совести работал на своей немаловажной должности и при эсерах, и при большевиках. И не было никакой гарантии, что он не предпочтет поделиться подслушанным с политическими противниками неудобного всем левым силам Главнокомандующего.
Переодевшись, Грушин спустился по темной лестнице на первый этаж. Легкий скрип ступеней не разбудил спящего дома, и обитатели его продолжали мирно спать в своих постелях и видеть спокойные сны. Пройдя неосвещенным коридором через прихожую, где на вешалках открытого гардероба соседствовали флотская шинель с погонами старшего лейтенанта, теплое пальто с мягчайшим меховым воротником, и изящный девичий редингот. Чуть в стороне от господских одежд, на вбитом в стену гвозде висела темной тряпкой винцерада Фиры, клеенчатым блеском отражая свет, льющийся из распахнутой двери на улицу.
В дверном проеме, облокотившись на косяк, неторопливо курил Антон Гаврилович. Как всякий кадровый офицер, он не мог позволить себе нарушить негласное правило этикета – курить только под крышей, но и не хотел задымлять не предназначенное для того помещение. Каждые несколько секунд алый огонек освещал гладко выбритое лицо молодого человека, заставлял светиться бликами ширококрылый нос и играл яркими бликами на кокарде.
- Пойдемте. – Отлепившись от косяка, Мальчиковский коротким щелчком отправил окурок в недолгий полет, закончившийся в луже, и, распахнув зонт, вышел в ночь. Дождавшись, когда Грушин окажется рядом с ним, он продолжил прерванный разговор:
- Смотрите, Павел Николаевич, какая пиеса у нас получается. Правительство у нас розовое же, эсеровское, верно? – Не дожидаясь ответа, он сам подтвердил, - Верно. И по старой террористической привычке они армию боятся и не любят, и больше всего опасаются Георгия Ермолаевича, который один пытается скоординировать действия с союзниками и освободить Россию от краснокожих. Старик-Чайковский и его клика же, дорвавшись до власти, играют в правительство и делают вид, будто большевики все исчезли, а Северная Область находится на острове где-то далеко-далёко от Петрограда и Москвы.
Будто бы мало этого – теперь они решили ликвидировать мнимую угрозу своему положению, официальным письмом отправив всех офицеров штаба Командующего, да и большинство офицеров штаба Флотилии на сухопутный фронт, где связь с городом даже у англичан редка. Георгий Ермолаевич, в отличие от Леонида Леонтьевича*, сразу понял, что это означает сейчас и к каким последствиям приведет в перспективе, а посему, заручившись молчаливым согласием англичан и той части эсеров, для которых родная страна важнее идеологии, твердо решил отстранить Учредилковцев от власти, пока еще не все потеряно.
Разговор на какое-то время прервался, потому что выросшая перед офицерами на дороге лужа явно старалась стать новым архангельским заливом и уже заполнила собой все пространство от стены и до стены. Обходить ее, чтобы не вступить в чавкающую жидкую грязь, в которую превратилась дорога и дощатый тротуар, пришлось по стеночке. От такого «променада» впору было пожалеть, что в Архангельске, в отличие от Москвы и Петрограда, извозчики предпочитали в ночь под дождем не мокнуть, дожидаясь загулявших клиентов – просто потому, что редко кто из горожан кутил где-то вдалеке от дома.
-Проблема в том, - выбравшийся на относительно сухое пространство Мальчиковский скривился, будто уксуса хлебнул, - что у них все равно немало сторонников. Но если «сапоги», - с истинным презрением флотского упомянул он прозвище сухопутных сил, - в основном из деревенских, и никуда не пойдут, то наш полуэкипаж, как вы и без меня знаете, еще тот рассадник всякого рода эсеровско-меньшевистско-большевистской мрази. Пока что все тихо, и воду никто, вроде бы, не мутит. Но если какой-то доброхот сообщит им о перевороте… - адъютант Чаплина не стал продолжать, оставив многозначительную паузу, чтобы его спутник сам мог представить, что случится, если левацки настроенные матросы выйдут на улицы сонного губернского города.
Наша задача – любой ценой не допустить, чтобы матросня узнала об этом до того, как все закончится. Подчеркиваю – любой ценой. Это не приказ Чаплина, - продолжил он уже мягче, - это просьба к тому, что еще не забыл, что значат погоны морского офицера, и не готов отказываться от них в угоду политиканам-«моментам».