Ядом напоенного кинжала
Лезвие целую, глядя в даль…
«Вот всё и закончилось» - фраза, которую не суждено было произнести Маше, ни в безумном водовороте Петроградских событий, из которого она чудом выплыла, ни по приезду в Архангельск, когда позади осталась стучащая колесами в висках дорога, грубоватое «Доброе утро, милочка» в исполнении Настасьи Парфентьевны, и неопределенность на гарнир с утра до вечера.
В ее Настоящем всегда было достаточно событий, чтобы тотчас забыть о прошлом. Такое свойство было у машенькиного характера: не помнить зла, но держаться справедливости. Вот и забыла она, ступив на подножку вагона о петроградцах, донимавших ее, о могиле отца, за которой, возможно, некому будет ухаживать, о квартирке на Грибоедова, которую растащили сей же час, стоило ей выйти с небольшой дорожной сумкой за порог. Забыла она и о причудах Левушки да нежном обращении пополам с галантностью коммандера Фрэнсиса, потому как не было нужды взвешивать на чашах весов ее прошлое, приятное и... «всякое», как Мари сдержанно именовала свои горести в беседах.
Дорога осталась позади и вместе с тем только начиналась. Маша с завидной стойкостью приняла, как новые условия труда, так и новое жилье. Снова, как и в Петрограде, не было в ее мыслях осуждения, лишь принятие, не было и мыслей о мести, только о воздаянии, в благодарность каждому дню она могла лишь честно исполнять свой долг, приближая то будущее, на которое уповал ее отец.
На пути Мари вновь не было «плохих людей», никогда и никого даже в мыслях своих не величала Маша «отребьем, поганью и грязью», как иногда позволял себе ругаться уже очень больной отец. Он устал и боялся. Но не за себя, а за будущее России. И немного еще за нее, «Марийку».
Всяк человек был в разумении Маши на своем месте, всяк исполнял свой долг и нес свой крест. Эта мысль, высказанная однажды батюшкой Константином – духовником их семьи, плотно засела в прекрасной головке Маши и помогла ей без осуждения и страха встретить все лишения на своем пути, да притом не озлобиться и не потерять доверия.
Охраняя трепетно свои границы, она не нарушала и чужих. Потому, когда судьба свела ее с Верой, девушка и не подумала сравнивать милость сию с полнотелой Настасьей, с которой пути счастливо разошлись, стоило Марии покинуть поезд. Она лишь с большей нежностью, чем позволял этикет, предлагала соседке выпить чаю, да почитать Есенина, томик которого оставил ей Левушка, еще не зная, что прощается с Машей навсегда.
Самообладание Маши, как и ее спокойствие помноженное на смирение и живой ум, уже снискали уважение в английском посольстве, потому она была готова услышать новое предложение в любой момент, но о планах своих не распространялась даже в задушевных беседах со скромной Верочкой.
А вот сон у госпожи Иессен был уже не так крепок, как раньше. Всякий шорох мог разбудить ее, и, надо сказать, не раз это спасало ей жизнь: когда к соседкам по квартире на Грибоедова заглядывали чересчур разбитные мужички, а дверь, как в прежние времена, частенько не была заперта на щеколду (а то и на две), порой встать тотчас, услышав шорох в коридоре, и закрыть по всем правилам дверь, помогало спасти одинокую барышню от грабежа и насилия.
Вот и сейчас Машенька вздрогнула и сразу открыла глаза: просыпаться она умела мгновенно. Выстрел. Точно выстрел. Не обремененный суетными мыслями ум Маши тотчас выдал довольно длинную цепочку действий, целый план. Оценить то, что происходит за окном, не привлекая к себе внимания (то есть стоя за тонкой занавесочкой и не зажигая свечи) – было самым первым пунктом. Быть во всеоружии (то есть одеться и взять пистолет) – вторым. Затем следовало наблюдать и действовать по ситуации, а ситуации ветвились в ее голове как старая ива, что росла неподалеку, и на каждую "ветку" был свой исход. Маша лишь единожды поддалась тревоге, когда по привычке закрыла и так запертую дверь в свою комнатку, на вторую щеколду.