- Да я.. .– кажется, Арновичу аргумент показался странным. Ну, без рубашки, так что такого-то, чего стыдиться? Тем паче еще и исподнее есть. Но раз попросили подождать, то к чему лезть напролом, если все равно вопрос терпит? – Хорошо, конечно, сэр.
Обезопасив себя таким образом от несвоевременного визитера, Уиллем переключил свое внимание на безымянную девочку. К чести ее, та безо всяких лишних слов поняла указания англичанина и выполнила в точности все, что он просил – спокойно, исполнительно четко. Забралась ловко в распахнутые дверцы, из которых пахнуло резким запахом нафталина, спряталась меж длинной шинелью и второй рубашкой – будто ее и не было. И только когда Поллок закрывал тяжелые темные створки, украшенные чуть более светлыми панелями с незатейливым травяным орнаментом, она позволила себе, чуть сдвинув в сторону шинель, на прощание бросить на мужчину короткий взгляд светлых грустных глаз, полных не только тоски, но и какого-то горячего, болезненного, исступленного обожания.
Визгливо скрипнули рассохшиеся створки, отрезая гостью от остального мира, и вот уже распахнулась входная дверь, впуская в покои коменданта терпеливо ожидающего переводчика. Сразу стал слышен неразличимый людской гомон на первом этаже и какой-то деревянный стук, обоняния коснулись кисловатые ароматы русского наваристого супа с непроизносимым названием shchi. Арнович по указке Уиллема уселся на массивный, как и большинство мебели в этом доме, стул, сразу же стыдливо спрятав под него ноги. Но Поллок успел заметить, что левый сапог русского перевязан бечевкой, что не сильно-то помогало: носок все равно просил каши.
Пряча от шотландца пнедостатки своего гардероба, переводчик никак не мог усесться поудобнее, поэтому, поерзав немного, замер ровно, будто кол проглотил. Постное казенное выражение живого лица его, так соответствующее позе, впрочем, надолго не удержалось: от располагающей к себе широкой улыбки и пары комплиментов русский расцвел, улыбнувшись в ответ, и даже дернулся, словно хотел пожать руку, но, спохватившись, одернул себя и ответил:
- Спасибо, сэр! Я только переводил ваши слова, да и интонации ваши все слышали – так что это и ваша заслуга! К тому же одно дело делаем, и делить, где чье, невместно.
Слушая указания коменданта по поводу будущего пира, белый русский кивал, подтверждая, что все услышал и понял. Только однажды, на вопрос о языках, ответил коротким и уверенным: «Да, конечно». А вот просьба привести конкретного француза явно выбила переводчика из колеи. Он недоуменно повертел листок, растерянно посмотрел на портрет, изредка поднимая недоуменный взгляд на Поллока; несколько раз открыл рот, будто собираясь о чем-то спросить, но никак не решаясь, и, наконец, сложив наконец бумагу вчетверо, отправил ее куда-то за ворот потрепанной великоватой шинели. Ее, кстати, уже несколько раз предлагали ему заменить на новенькую английскую, подогнанную точно по росту, но белый русский всегда меланхолично отказывался, ссылаясь на то, что ему и так неплохо.
Прокашлявшись, он уточнил осторожно, старательно подбирая слова. Судя по его задумчивому выражению, он не был уверен, все ли было правильно понято, и никак не мог взять в толк, что требуется лейтенант-полковнику от простого французского сержанта, которых на роту наберется добрый десяток. Арнович дураком не был, и, в этом можно было не сомневаться, в рассказанную Поллоком байку с подпольным рисованием не поверил ни на грамм.
- Сэр лейтенант-полковник, я вас правильно понял: мне надо постараться привести именно его? Кроме этого героя, сэр, сколько мне еще попросить прислать французов? Может, будут какие-то определенные пожелания, или остальные - как приложится? – он нешироко развел руками, словно бы извиняясь за вопрос, - Ну, там выслуга на фронте не менее двух лет, или медали, или в чине не ниже капрала? Могу ли я сослаться перед капитаном Мишле, что именно вы ходатайствовали об отправке именно этого унтер-офицера?
Что же до священника, - уйдя от странной просьбы шотландца, Арнович даже немного приободрился, - то я мало знаю: так, пораспрашивал немного крестьян. Он не местный, после того, как его церковь закрыли, странствовал, и как узнал, что тут попа нет, решил остаться. Местные его слушают, но побаиваются и считают донельзя странным. Но перечить ему никто не хочет: уж больно грозно тот стращает, а деревенские - люди набожные. А говорили мы все больше о большевиках: что с ними делать. Отец Иннокентий считает, что их надо отучать от привычки жить, сжимая винтовку и чувствуя в ней свою силу, а вести к Богу через мир и труд. Пускай они, говорит, теперь восстановят то, что разрушили, и будут помогать тем, кого ограбили. Увидят христианское милосердие и поймут, что им и здесь неплохо, так мигом позабудут о своих губительных идеях. Я, если честно, не уверен, что все так уж просто, но он настаивает, а староста, в принципе, и не против дармовой рабочей силы. А звал отец Иннокентий вас, чтобы попросить отпустить деревенских и не казнить пленных, а так как вы и сами сделали то, чего он хотел, так и успокоился. Англичанин, говорит, хоть и вероотступник поганый, - это не я говорю, это его слова, - человек правильный, богобоязненный и добрый. А то, что молится не по правильному, так не от злобы, а по слепоте душевной. Я ему сказал, что я тоже не православного вероисповедования – так он и меня дураком назвал. Вот как-то так.
Кстати, сэр, - спохватился переводчик, - староста попросил меня, чтобы я к вам обратился. Он дочку свою направил на станцию, с французами пообщаться и подружиться, понять, какие у них планы и не будут ли они пытаться, чтобы в Малых Озерках были такие же драконовские порядки, как на Обозерской. А она до сих пор не вернулась. Староста говорит, что он дал ей жесткий наказ надолго там не пропадать, и теперь, как она не пришла, волнуется. И просит вас, сэр лейтенант-полковник, послать кого-нибудь поискать пропавшую девушке. Что мне ему передать?